С капитаном Зараки время летит незаметно
Название: На ветру
Фандом: Блич
Автор: Tasha911
Бета: Jenny, Пухоспинка (с 9 главы)
Пейринг: Кенпачи/Бьякуя, упоминаются Иккаку/Юмичика, Бьякуя/Кайен, Кенпачи/НМП и др.
Рейтинг: NC-17
Жанр: Драма/романс/экшн
Размер: макси (111 тыс. слов)
Предупреждения: Кучики у меня не бывает без пафоса и кимоно, а Кенпачи – без сквернословия. Модерн!АУ, обусловленный им ООС некоторых персонажей.
Статус: закончен
Посвящение: Эта валентинка пишется для Пухоспинки-тайчо, которая хотела: Заракуйную АУшку про современность. Зарисовка про богатого аристократа и нефтяного магната из низов, встретившихся в закрытом клубе Готей-13.
В принципе, все условия заказа будут почти соблюдены, за исключением главного, наверное. Это никоим образом не «зарисовка» )))
Комментарий: выкладывается с разрешения автора
Главы 1-8
Главы 9-12
Глава 13
— Ну чего, так и будем сидеть?
Противник попался разговорчивый, совершенно уверенный в собственной неуязвимости и довольно подлый. Правда, во всем этом Кенпачи раздражала только болтливость. На японском киллер говорил неплохо, вот только, когда делал это с набитым жратвой или патронами ртом, понять его было трудно.
— Есть другие предложения? Когда прожуешь, говори.
Кенпачи недовольно посмотрел на свои ноги. Всякая херня редко случается по расписанию, но сегодня был определенно его день. Он еще на кухне почувствовал, как накатывает слабость; поэтому так спешил на мосту и снял только одного из противников, но это ничего… Кучики потратит меньше патронов. Может, еще и болтуна удастся пришить? Руки пока слушаются, пуль в обоймах полно, а вот у ублюдка гранаты, похоже, заканчивались. По крайней мере, швыряться ими, как мартышка бананами, тот, наконец, перестал.
— Ты выходишь, и я всаживаю тебе пулю прямо между глаз. Обещаю быть гуманистом.
— Ха.
— Сомневаешься? Мы что, знакомы?
— Дела говорят о человеке лучше него самого, Нойтора.
— Значит, знакомы. Я тоже кое-что слышал о тебе, Зараки. Ты у нас вроде бы непотопляемый кусок дерьма. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Мне тошно тратить на тебя время. Вдруг Гриммджо доберется до твоего приятеля Кучики раньше меня.
Кенпачи рассмеялся.
— Чувствую себя оскорбленным. Я убил твоего подчиненного, а тебе подавай Кучики?
— Тесла был полезен. Мозги у него неплохо варили, он всего три месяца в твоей компании проработал, а столько всего узнал... Они с Шиффером даже прослушку организовали. Надежный был исполнитель, а я не люблю расставаться с вещами, к которым привык. Он был мне еще нужен, поэтому ты умрешь. Из-за него и по приказу Айзена.
— Значит, для Кучики ты найдешь другие причины?
— Он мне статистику испортил. У меня были все шансы обойти Койота, я моложе и сильнее, намного сильнее. Вот только от этого ублюдка жертва никогда не уходила живой, а ты, сука, благодаря Кучики спасся. Ебаный Старк оборжется. Сколько бы я народу ни перевалил в будущем, стопроцентной эффективности у меня уже не будет. — Судя по ругательствам, парень и впрямь переживал. — Так как насчет моего предложения?
— Неприемлемо.
— Ну, как знаешь. Рыпаться тебе некуда, я тоже удобную позицию менять не буду, а скоро подтянется Лларго. Его в вертолете укачивает, он пешком пошел. Ямми, конечно, всего лишь тупой, большой и скотоподобный кусок мяса, но вдвоем мы тебя сделаем в считанные секунды.
— У тебя со мной как-то не складывается. Смирись, неудачник.
Судя по пуле, ударившей в ствол дерева, предложение Нойторе не понравилось. Кенпачи начал обдумывать, стоит ли вывести его из себя, заставив разбазарить как можно больше патронов, когда в лесу прогремели взрывы.
— А ведь это с твоей стороны, — не смог не позлорадствовать Нойтора.
— Да уж. Похоже, вашим мальчикам там несладко приходится.
— Или твоему Кучики.
Кенпачи даже мысли такой не допускал. Кучики был из тех, кто много думает о противнике, это верно, но отключаться от своих мыслей он тоже умел. Правильно. Убивать проще с пустой головой и стылым сердцем. Его многому обучили. Сражаться и побеждать, но не умирать. Нет. Проигрывать Кучики не способен. Это единственное, что делало их с Кенпачи похожими друг на друга. Значит, нет нужды тратить время на пустой треп. Пора действовать.
Он улыбнулся. Пожар давал отличную возможность напасть. Жарко, ветрено… Деревья будут вспыхивать, как спички, но дым накроет поляну раньше, чем сюда дойдет огонь. У Нойторы отличная позиция, если верить тому, что он разглядел, пару раз рискнув высунуться из укрытия, но она станет его ловушкой. Главный вопрос — как быстро до него это дойдет?
Распотрошив свой рюкзак, Кенпачи нашел фляжку с отваром. Кучики предупреждал насчет передозировки, но сейчас было не время осторожничать. Хлебнул и, ожидая результата, отрезал от майки рукав. Намочил, повязал на лицо, защищая нос и рот от дыма, еще не слишком густого, но уже заставлявшего горло першить. Плохо, что Нойтора заткнулся — кажется, начал понимать, чем может обернуться для него пожар. Кенпачи выругался, закрепил два пистолета в кобурах и вытряхнул из ружья патроны. Вскрыл их ножом, обсыпал рюкзак порохом и швырнул в центр поляны, едва не получив за свою выходку пулю в руку. Ничего, теперь его очередь стрелять. Нойтора, похоже, лихорадочно соображал, что внутри его «подарочка». Гранаты? Шашка тротила?
Ноги чуть согнулись в коленях. Сильнее запахло гарью, дыма на поляне стало больше. Пора. Орудуя локтями, Кенпачи обполз дерево, увернулся от очередной пули и выстрелил в стальную пряжку замка. От искры порох вспыхнул, охватывая огнем рюкзак. Синтетическая ткань не подвела. Дымовая шашка вышла впечатляющей, а если прибавить к ней сизое марево, что уже заволокло поляну, он мог быть уверен, что враг ни черта не видит.
Судя по треску дерева, Нойтора пытался выбраться из своего укрытия. Но он так долго вползал в него на животе, что задним ходом вышло еще медленнее. Кенпачи успел добраться до горящего рюкзака и, обжигая пальцы, швырнуть его в дыру между сухими корнями. Для уверенности он несколько раз пальнул в темноту; из-за дыма пришлось делать это наугад, но расчет оправдался.
Парочку гранат профессиональный убийца приберег. Взрыв, другой… Кенпачи не считал, не оглядывался, просто катился по земле со всей скоростью, на которую был способен, зажимая ладонями уши. Спину секло падающими ветками.
Неужели все?
Но он не ошибся. Что за война без шашки тротила? Рвануло так, что вместо залитой лунным светом поляны осталась лишь глубокая воронка. Дерево, за которым Кенпачи снова спрятался, едва устояло. Он прислонился к шершавому стволу спиной, задыхаясь от дыма. Мокрая тряпка съехала с лица и осталась где-то в траве, пока он изображал гусеницу. Выдернув из руки корявый сучок, Кенпачи почувствовал боль и обрадовался ей. Контузило прилично, до тошноты, но картинка в глазах не двоилась, да и треск пожара был слышен. Хотя, возможно, это было лишь воспоминание, которое прокручивала его голова, пытаясь собраться с мыслями.
С трудом поднявшись на еще негнущихся ногах, Кенпачи взглянул на дом в зарослях на вершине горы. Пожар лез прямо туда, вспыхивая огненными столбами, когда в земле перегревались заложенные мины. Он не успеет добраться до запертого толстяка. От понимания этого сделалась тошно. Кенпачи уже был в огненном аду, где люди горящими факелами носились по охваченным пожарам коридорам. Он ничего не чувствовал, слушая их крики, думал лишь о собственном спасении, пока не увидел через зарешеченное окно одной из дверей кучку детишек, которых привезли для трансплантации.
Возможно, они еще вчера не знали друг друга, но тут сбились в один отчаянно воющий комок рук, ног и мокрых от слез лиц. Он приложился плечом к двери, один раз, другой, но та оказалась слишком крепкой. Устояла, даже когда взрывом разнесло одну из стен в палате. Штукатурка, обломки кирпичей разорвали человеческий ком в клочья. Кого-то просто отшвырнув в сторону, других порвало на кровавые куски. Один мальчишка, чудом поднявшейся на ноги, взглянул на пролом в стене… Оттуда вырывались лишь языки пламени. Тогда мальчик обернулся к нему, колотящему в дверь, и потрескавшимися от жара губами попросил: «Беги».
Тогда Кенпачи еще мог помнить. Этого мальчика. Ту одноглазую девчонку, которая, казалось, не чувствовала боли и не сопротивлялась, пока ее тащили к машине приехавшие арестовать его солдаты, прекрасно понимая, что отправляется на верную смерть. Ему всегда было тошно от такой безысходности. Сейчас он вспомнил, что никогда бы не выстрелил, как это сделал Ги. Потому что, уезжая из дома, дал себе слово: больше не чувствовать ни любви, ни жалости. Только отчаянно цепляясь за собственную жизнь, он мог стать тем самым монстром, которого с самого рождения видели в нем родители. Жалко, конечно, что он не плевался огнем еще в колыбели, может раньше поверил бы, что его место в аду. Кому-то станет одиноко без такого дерьма, как он. Благодаря тому, что он населил свою преисподнюю чудесными бесами, жестокими и предприимчивыми, он зависел от них. От тех, кто бросил к его ногам свое отчаянье, а не глупые мечты, попросив разобраться, что с этой хернью делать. Именно им, своим друзьям, он был обязан знанием, что умеет не только причинять боль, но и избавлять от нее. Даже монстры бывают надежными товарищами. Встречаются в этом мире ебанутые сознанья, которые только им доверять и могут.
«Не стой столбом, Кенпачик. Беги к озеру, это твой единственный путь к спасению!» — звучал звонкий голос в его голове Ячиру.
«Какого хера вы медлите, босс!» — рычал Мадараме.
«Да уж, более глупую смерть и придумать сложно, — растягивая слова, злился Аясегава. — Не ходите в дом. Пусть Шиба сгорит. Кто он такой, чтобы что-то для вас значить?»
Странно, но он всем им пытался ответить.
«Еще один человек, которого я убил просто потому, что не посчитал нужным подумать о его безопасности? Это ведь отняло бы такую кучу моего ебаного бесценного времени!»
Только это мгновение плохо подходило для злости. Кенпачи двинулся по горе вниз, к сухому бурелому, который с приближением огня мог вспыхнуть за несколько секунд. Шагая, он старался удержать в голове лишь одну картинку. Черные волосы, рассыпавшиеся по влажной от пота подушке. Теперь он понимал, зачем бежит от смерти. Не для того, чтобы обернуться, когда огонь, судя по целой череде взрывов, уже добрался до дома на горе… Кучики обещал ему пережить эту ночь. Желание убедиться в этом, было таким сильным, что все остальное могло катиться к черту. Кенпачи глотнул из фляжки горькую бурду. Его хватило только на «Прости» для одного конкретного покойника. Кенпачи, как мог, ускорил шаг. Сейчас его волновал только один бес, которого так отчаянно жаждала его преисподняя. С ним она не стала бы прохладнее, просто монстры тоже иногда нуждаются в ком-то, чтобы из последних сил двигаться вперед.
****
Кенпачи сидел по плечи в воде, но не чувствовал ее прохлады. Небо, кроваво-красное на западе, начинало бледнеть к востоку. Лес все еще горел. Кенпачи казалось, он слышал шум вертолетных лопастей и удар падающей на землю воды. Устроенное шоу не скроет ни один салют, и, похоже, на противоположной стороне горы уже вовсю трудились пожарные расчеты. Как скоро они его обнаружат? Что будет потом? Кенпачи не хотел об этом думать, он мог только ждать. Чего? Появления уцелевших членов «Эспады»? Глупо. Он больше не мог сражаться. Фляжка опустела, кровь стучала в висках, но тело больше не подчинялось. Кенпачи не чувствовал не только ног, левая рука полностью отказывалась слушаться, хорошо еще, что у него рабочей всегда была правая. Сжимая в ней пистолет, он держал его над водой, рассчитывал, что враги придут до того, как он потеряет возможность стискивать пальцы. Впрочем, он ждал не их. Ему нужен был совсем другой человек, действительно нужен.
Когда на противоположной стороне озера зашевелились кусты, он не смог избавиться от разочарования. На берег выскочил огромный мужик, покрытый смолой, с кровоточащей раной на бедре, оставленной заточенным колом. Кенпачи лениво задал себе вопрос: «Каким идиотом надо быть, чтобы попасться в одну из ям?».
Ответ стал очевиден после первого выстрела. «Идиотом в бронежилете». Надо было целиться в голову. Ямми Лларго, полный отморозок, если верить досье, присланному Готеем, даже не пошатнулся от удара пули в грудь. Зарычав от гнева, он бросился в воду. Не осталось патронов или этот тип был слишком зол, чтобы уладить все парой выстрелов?
Как бы то ни было, Кенпачи счел это везением. Пока не понял, что на самом деле удача его давно покинула. Лларго хорошо плавал, уходил на глубину, всплывая лишь, чтобы глотнуть воздуха. Всякий раз Кенпачи пытался сбить его выстрелом, но, судя по скрежету железа, попадал только в жилет. У него оставался всего один патрон, когда его за ноги потащили с мелководья в одну из глубоких подводных ям. Он разглядел среди водорослей перекошенную злорадством морду и почувствовал удар в бок, окрасивший воду кровью. Ему воткнули между ребер нож. Если бы не возможность расстаться с воздухом, он бы рассмеялся, а так осталось только прижать ствол — увы, не к голове противника. Поднять руку ему не дал профессиональный захват, а пуля, выпущенная в защищенный броней живот, заставила Лларго лишь болезненно скривиться. Ладно, хоть осечки не было. Странное удовольствие в безвыходной ситуации, но Кенпачи почти с сожалением разжал пальцы, отпуская хорошо послужившие оружие.
Что дальше? Решение было настолько очевидным, что он не стал его обдумывать. Из последних сил пошевелив еще послушной рукой, он сжал чужие яйца под камуфляжными штанами и вцепился зубами в шею Лларго, пытаясь порвать артерию. Не получилось. Слишком внушительные у этого мудака оказались мышцы. Кенпачи атака стоила остатков воздуха, но и из Ларго боль в паху, заставившая заорать, выбила все содержимое его могучих легких. Он пытался всплыть, яростно работая руками. Кенпачи тянул вниз, видя, как темнеет вода от его собственной крови. Какой еще в сложившейся ситуации был выход? Он был практически неподвижен, весил меньше Ларго; вздохнув, тот утопил бы его за считанные секунды. Кенпачи разжал зубы и снова укусил, вгрызаясь в мышцы и мясо. На затылок обрушился лишь слегка смягченный водой удар кулаком. Потом второй, третий… Он чувствовал, что рука, превращавшая всякую надежду здоровяка иметь детей в бессмысленную мечту, начала неметь. Похоже, этот бой он проиграл. Легкие уже жгло огнем, когда что-то почти резануло его по губам. Он едва успел отцепиться от Ларго, с плеч которого снес голову точный удар клинка, а его тело уже ушло на дно. Кровь этого ублюдка раскрашивала воду в черный, будто по его венам текла нефть. Она казалось саваном, тьмою, окутавшей человека со сверкающим клинком в руке. Бьякуя… Кенпачи бы рассмеялся, если бы мог. Он уже хотел протянуть руку и рвануть на себя эту ускользающую тень, впиться в ее губы голодным поцелуем. Но в их преисподнюю нырнули другие, чужие и ненужные, покрытые въевшейся в кожу сажей и вздувшимися волдырями ожогов руки. Они подхватили Кенпачи под мышки, выталкивая наверх. К зареву пожара и рассвету нового дня. Шиба Гандзю неловко спешил вытащить его на камни.
Он задыхался не меньше Кенпачи, но отчего-то попытался припечатать к его губам свой рот, за что и получил слабый удар в плечо.
— Отвали, извращенец.
— Ну и пожалуйста…
— Я не нахлебался.
Почему он счел нужным это объяснить, жадно вдыхая коктейль из гари и прохладного ночного воздуха? С трудом повернув голову, Кенпачи увидел, как Кучики выбирается из воды. Мокрые, опаленные, прилипшие ко лбу волосы. Черное от сажи и крови лицо, без бровей и ресниц, серые зрачки глаз в окружении лопнувших сосудов на белках. Вплавившиеся в кожу штаны и неповрежденные участки кожи там, где тело раньше было прикрыто истлевшей майкой. Изувеченные руки… Это существо не было Кучики Бьякуей, но оно Кучики Бьякуя никогда не казался Кенпачи более красивым. Живым и понятным. Этого Кучики было так просто схватить и никогда не отпускать. Если бы рукам еще доставало силы, Кенпачи поступил бы именно так. Увы… Ему осталось только из последних сил улыбаться в ответ. Кучики шагнул к нему, но пошатнулся, медленно оседая на землю. Среди всей этой крови и копоти дырку от пули трудно было заметить, но она, судя по всему, была.
— Ты ранен.
— Ты ранен, — повторил за Кенпачи Кучики. Его голос был хриплым от дыма.
— Толстяк, позаботься о нем, — попросил Кенпачи.
Кучики не обратил на его слова никакого внимания, махнув рукой в сторону кустов.
— Шиба, приведи заложника, а потом позаботься о Зараки.
Что за игнорирование? Может, мнение Кенпачи Кучики не волновало, но тогда зачем он так пристально смотрел, словно не мог даже на секунду отвести глаза? Гандзю встал. Кривоногий, в своей грязной яркой рубашке он выглядел самым живым из них троих. Если бы, конечно, не его до странности унылое выражение лица, так констатирующее с безумной улыбкой Бьякуи.
— Он ничего не слышит, — отчитался Гандзю. — А после того количества болеутоляющего, которое себе вколол, и соображает с трудом. Потому что даже по губам едва читает. Но я предпочитаю с ним не спорить. Чокнутый или нет, но он меня спас. Может, как раз потому, что спятил. Ты, кстати, истекаешь кровью. Зажми рану рукой, разорваться я не могу.
Еще чувствительной ладонью Кенпачи нащупал порез на боку и попытался стянуть края пальцами, но понял, что это уже не поможет. Все слишком сильно плыло перед глазами. Картинка распадалась на фрагменты. Остались только светлые глаза, похожие на кубики льда, брошенные в кровавое месиво. Гандзю тем временем вытолкал на поляну скалящегося типа, из-под задранной маски которого торчал клок неестественно синих волос. У него не только были скованы руки, но и связаны ноги так, что он мог делать лишь крохотные шаги. Кенпачи понял, почему. Судя по бугрящимся мышцам на бедрах, махал этими конечностями Гриммджо Джаггерджак не хуже, чем обошедший многих профессиональных бойцов Мадараме.
Глядя на них, этот мудак присвистнул.
— Ну, когда враги выглядят так жалко, собственное поражение не слишком огорчает. — Он, чуть склонив голову влево, по-кошачьи слизнул кровь с раны на плече. — Хотя знаешь, твой приятель меня пугает, здоровяк. Каким ебанутым надо быть, чтобы идти против стволов с одной блестящей железкой.
— Да заткнись уже, — Гандзю толкнул его на землю.
Было непонятно, что его раздражало: нахальство Гриммджо, или Кучики, на которого он не мог заставить себя посмотреть. Кенпачи догадывался, что это, должно быть, трудно — презирать и ненавидеть человека, который расплатился за твою шкуру собственной. Просто от застарелой обиды сложно избавиться так быстро.
— Толстяк, я за тобой не полез, — признался Кенпачи. — Никто бы в здравом уме этого не сделал для человека, который ничерта не значит.
— Ага, он псих. Заткнись уже, а... — Гандзю, проигнорировав Кучики, натирающего меч охапкой травы, подошел к Кенпачи. Немного настороженно сел на корточки, разглядывая дыру в его боку. — Хреново, знаешь ли. Я не лучший целитель в семье, но даже мне это понятно. Кровь такая темная, что, похоже, задета печень. У тебя полчаса, не больше. Повезло, что ты ничего не чувствуешь, иначе потерял бы сознание от болевого шока. — Гандзю кивнул на Кучики. — Он сказал. Велел не обманываться тем, что ты не орешь, когда в тебе дырки.
— Догадываюсь.
Страха не было. Однажды это должно было произойти. Он знал, что быстрым шагом спешит к могиле. Но до этого дня ему просто хотелось многое успеть, завоевать, пережить. А сейчас он просто собирался чуть подольше подышать. Может, попробовать протянуть до того момента, когда Кучики сможет услышать, что Кенпачи ему скажет?
Гандзю достал бинты и лекарства из карманов своих грязных шорт, а потом неумело наложил тугую повязку.
— Антисептик? — Кенпачи кивнул, подставляя руку. Гандзю сделал укол. — Антибиотик?
— Да.
— Обезболивающее?
— Нет, не нужно.
Видать, Кенпачи слишком отвлекся на свое лечение. Или из-за потери крови начал терять связь с реальностью. Но когда ствол пистолета уткнулся в висок, он попытался отмахнуться от него, как от назойливой холодной мухи. Возможно, это подарило Кучики пару мгновений, или он просто оказался настороженнее и быстрее, чем Кенпачи когда-либо будет. Кучики, в том числе и по его вине, слишком хорошо знал цену смерти; она больше не могла подкрасться к нему незамеченной.
Вот тот, кто прижимал пистолет к его виску, ни черта в ней не смыслил, хотя его руки не дрожали, а зеленые глаза, обведенные, как мазками туши, черными тенями бессонницы, смотрели решительно.
— Развяжи веревки. Брось меч или я выстрелю.
Бесполезно торговаться с глухим. Кучики оказался за спиной Гриммджо раньше, чем Кенпачи успел набрать в легкие воздух, чтобы от души выматерить свою беспомощность. Своим отполированным до блеска клинком Кучики нарочито медленно провел по шее Гриммджо. Кровь брызнула на камни. А потом лезвие просвистело в воздухе. Нападавший рухнул рядом с Кенпачи. Улькиорра Шиффер оказался тощим парнем с бледной кожей. Он с немым удивлением в глазах разглядывал собственную кровь. Гандзю, не растерявшись, опустил на его голову тяжелый камень.
— Если бы я понял, что он выстрелит, убил бы, — пожал плечами Кучики.
— Выстрелил бы. Не тот человек, насчет которого стоит заблуждаться. Но спасибо, что проткнул ему руку, а не горло. С меня причитается. — Гриммджо кивнул. Зажимая неглубокую рану на шее, он трудом встал и подошел к своему напарнику. И с таким бешенством на лице наклонился к нему, что на миг Кенпачи показалось, что сейчас вырвет меч из раны и кого-то прикончит — или самого Кенпачи, или валявшегося Шиффера. Почему-то в тот момент казалось, что он бесит Гриммджо намного сильнее, чем все они, вместе взятые. Кучики, наблюдая за этой сценой, оставался неподвижным, как будто происходящее его не волновало. Гриммджо хмыкнул, отшвырнул катану, снова наклонился и, взвалив Шиффера на плечо, резко выпрямился. — Огонь приближается. Не справляются ваши японские пожарники.
— Идите вниз. Этого не развязывать, — приказал Кучики Гандзю.
Толстяк нахмурился.
— А ты?
Не «Вы». Впрочем, Кенпачи не сомневался, что так и будет. Кучики вопроса не услышал. Он только подобрал меч и рассерженно взглянул на Шибу.
— Иди.
— Он догонит, — пообещал Кенпачи, и толстяк, подобрав пистолет Шиффера, неохотно подчинился.
Когда они ушли, Кучики продолжал стоять над ним, сжимая меч.
— Ну, вот и все, — Кенпачи заставил себя улыбнуться. — Давай, ты сделаешь мне одолжение.
Пепел опускался на волосы Кучики, отчего тот выглядел седым и очень усталым.
— Я умру не здесь.
Кенпачи не знал, имеют ли его слова смысл для того, кто их вообще не слышит, но он сказал:
— Да, здесь останусь только я.
Кучики посмотрел на окровавленный клинок и покачал головой.
— Слишком просто. Ты не заслуживаешь такой легкой смерти.
Кенпачи растянулся на земле, разглядывая разовое от зарева пожара небо. Красивое оно было. Почти такое же охренительное, как растерявший свои маски Кучики. Вот только не место было здесь тому — даже такому понятному сейчас. Никому, кроме него, этот рассвет уже не принадлежал.
— Тогда оставь меня огню. Такая смерть будет достаточно сложной? — Кенпачи не понимал, отчего начал злиться, а ведь гнев плохой спутник расставаний. — Проваливай, Кучики. Я хочу побыть один.
К сожалению, тот не слышал.
— Я умру не здесь, — повторил он, садясь на землю, опуская руку на бесчувственное плечо Кенпачи, словно стараясь поделиться своей уверенностью, удачей или, может быть, безумием. Пепел продолжал бессмысленную пляску, Кучики всматривался в нее, как будто мог разглядеть что-то в дыму, а Кенпачи просто лежал и ждал, когда же его мир станет черным как сажа.
***
Наверное, он прожил слишком долго с ничтожными обрывками чувств, раз уже забыл, что такое настоящая боль. Что ж, теперь эта мстительная сука накинулась на него. Как и положено бешеной собаке, она вгрызалась в тело, кусая отчаянно и жадно, а он даже рукой не мог пошевелить, чтобы ее отогнать. Сколько длилась эта агония? Часы, месяцы, может быть, даже годы. Глубокие ямы беспамятства и все новые пытки. Таков ад? Черт, даже там он не желал быть настолько беспомощным.
Иллюзия собственной смерти разбилась о слабый, почти неощутимый запах. Ничто не пахнет так красноречиво, как больница. Лекарствами, страхом, стерильной чистотой, от которой глаза слезятся сильнее, чем от дыма. Он ненавидел все это. Людей, отчаянно цепляющихся за надежду, «чавкающие» шаги медсестер в обуви на резиновой подошве. Звуки, похожие на объявления в аэропорту: «Доктор Джинаки, пройдите в палату триста четыре, кажется, ваш пациент собираться вылететь прямиком в рай». Когда-то он начал новую жизнь в клинике, но заканчивать ее там же он не планировал. Не под аккомпанемент голосов, рассуждавших о нем, как о куске мяса. Кажется, самые бурные споры вызывал вопрос его приготовления.
— Я считаю, что нужно попробовать еще несколько вариантов болеутоляющих. — Красотка Унохана настаивала на приправах, но другой повар с резким голосом был с нею категорически не согласен.
— Он столько лет отравлял себя медикаментами и наркотиками, что теперь неосторожное применение лекарств может вызвать ухудшение.
Кенпачи было все равно, на каком решении они сойдутся. Кажется, он начал привыкать к боли. Агония не позволяла думать. Сначала он злился, но постепенно понял: как это хорошо — чувствовать себя одним огромным куском дерьма, не обремененным лишними мыслями.
Очередная вспышка звуков и запахов.
— Что ты делаешь, девочка?
Тьма под опущенными веками. Док… В голосе ни раздражения, ни сочувствия, просто спокойное любопытство. Он действительно изменился. Стал старше, мудрее и равнодушнее.
— Всего два колокольчика. У него так сильно отросли волосы. Если привязать их к концам, я услышу, когда он пошевелится.
Она не сказала «если». Кенпачи улыбнулся бы, если бы смог. Ячиру была в том возрасте, когда для людей не существует ничего невозможного. Может, положиться в этом на нее?
— Для этого есть самое современное оборудование, а тебе следовало бы…
— Нет! — она прервала его со странной решимостью. — Не смейте мне указывать! Никто, кроме него, не вправе.
— Девочка, — в голосе дока чувствовалась усталость. — Ничего не изменится от того, что ты себя мучаешь. Обе операции прошли хорошо, но доктор Исида вынужден был резать без анестезии. Она не подействовала, да и болеутоляющие не помогают. Твоему отцу лучше бы подольше не приходить в сознание, может, так он быстрее наберется сил.
— Так он слабеет! — в голосе Ячиру была непоколебимая уверенность. — Кен-чан не боится боли, он вообще ничего не страшится.
Ей легко было говорить… Какого черта он заставил ее верить в свою неуязвимость? А с другой стороны, на что ей можно было надеяться? Когда-то она плакала — еще во времена вонючих рыбных складов и рассованных по карманам пистолетов. Он мог заявиться домой под утро, пьяным, с пулей в плече, а она ждала. Сидела на полу, прижимая к груди потрепанного зайца, и ее лицо было мокрым от слез. Однажды он раздраженно сказал: «Может, прекратишь? Кому хочется возвращаться к плаксе. Своим нытьем ты не добавишь твердости моей руке и жестокости сердцу, а мне нужно и то, и другое. Иначе я не выживу». Она стерла слезы рукавом. Когда он в следующий раз вернулся засветло, Ячиру спала в своей постели. Он растолкал ее, она только стукнула его обрадованно в живот маленьким кулачком и ускакала готовить завтрак. Тот отказ от слез был единственным, в чем его девчонка проявила безоговорочное послушание. Может, потому что поняла — ему это действительно от нее было нужно.
— Ладно, можешь остаться тут со своими колокольчиками.
Док ушел, а Ячиру наклонилась к его уху и зашептала:
— Отец, что я должна сделать? — Он удивился. Думал, если она так его и назовет, то только, когда в землю будут опускать его гроб. Пока он чувствовал себя слишком живым для такой тоски в ее голосе. — Хочешь, я буду как все богатые дурочки? Приличная школа, уроки танцев и все такое? Какой я нужна тебе? Ты только скажи, я правда все сделаю. Для тебя — что угодно. Только открой глаза.
Он попробовал. Веки поднимались медленно, казалось, что он слышит скрип вращения сломанного механизма, а мозг пронзают тысячи раскаленных игл. И какова награда за такие титанические усилия? Невероятно яркий свет, к которому он никак не мог привыкнуть, трясущееся в истерике плечо Ячиру. Дрожащие пальцы, украшенные серебряными колечками, за которыми она прятала лицо.
Он хотел сказать «можно плакать», но понял, что не в состоянии пошевелить губами. Ячиру долго и часто дышала, старясь успокоиться, потом быстро вытерла щеки, состроила какую-то глуповатую улыбку и все-таки не удержалась. Наверное, никогда не умела не переживать за него, просто хорошо притворялась. Он смотрел на ее слезы почти с радостью. Отмечал, как краснеет нос и опухают веки, которые она терла кулаком.
Кто-то вбежал в палату. Звенели станины капельниц, суетилась хорошенькая медсестра в белой форме, док с черными кругами под глазами коротко кивнул ему, сверяя показания на приборах. Боль была невыносимой. Кенпачи держался, пока его девочка немного не успокоилась. Но стоило ей робко улыбнуться, веки рухнули вниз. «Потом, я потом позвоню для тебя колокольчиками», — пообещал он.
***
Это был сон. Впервые… Не безоглядное падение в лишенную боли темноту, а настоящее сновидение. Он шел по мощеному плитами двору, такой сильный, здоровый и настороженный, что даже сам себе немного нравился. Любить себя беззаботным? А он разве знал, что такое покой? Нет, пока не заметил какую-то почти затаенную радость в глазах вытянувшегося по струнке мальчишки. Тот смотрел с восторгом на голубое небо, но отчего-то ужасно боялся улыбнуться, показать, как он рад этому утру, солнцу, легкому ветерку, что колышет его волосы. А ведь, в отличие от окружающих, у него не было никаких причин сдерживать себя, опасаться этого дня.
Кенпачи не помнил, зачем подхватил его под мышки и подбросил вверх. Глупый ребенок рассмеялся и перестал быть идеальным; просто радостный прекрасный мальчик с густыми ресницами и счастливой улыбкой, от которой становилось так горько — до нелепой жалости к самому себе. Если бы это был другой день, другой ребенок, существовала хоть крохотная вероятность… А может, ее и не было. Прошлое — не то, что легко изменить одним своим огромным желанием, но он обещал себе, что уже завра все будет иначе. Он больше никого не убьет. Звонкий смех мальчика заставлял верить в это. Надеяться на лучшее. Не только его. Родители этого чудного ребенка взялись за руки, взглянув друг на друга с улыбкой. Возможно, каждый мысленно давал себе обещание что-то изменить, хоть немного приблизиться к искренней радости этого маленького сорванца, увидеть мир его глазами. Почему этот идиллический сон показался ему кошмаром?
— Херня какая, — произнес он.
Голос прозвучал незнакомо и надтреснуто, но сиделка резко вскинула голову и бросилась в коридор со скоростью хорошо вышколенной гончей. На ее лай пришел еще моложавый седой доктор. Сверкая глазами из-за стекол очков, он осмотрел приборы и холодно дал несколько указаний. Это резкость понравилась в нем Кенпачи, еще когда док их свел в первый раз.
— Когда вас доставили в больницу, требовалась срочная пересадка печени. Вы необыкновенно удачливы. Подходящий донор умирал на соседнем столе, вашему юристу не пришлось даже прибегать к угрозам, чтобы договориться с его родными. Они оказались людьми одновременно благородными и корыстными.
Кенпачи хмыкнул.
— Хорошо. С моих парней сталось бы пришить кого-нибудь подходящего.
Доктору пожал плечами. Люди и их проблемы его волновали мало. Он запрашивал огромные гонорары и всего лишь отрабатывал их. Кенпачи был для него еще одним золотым тельцом, которого нужно было умело разрезать, чтобы пополнить свой счет.
— Возникли сложности с наркозом. Когда мой анестезиолог отчитался, я понял, что ваше бессознательное состояние — мой единственный шанс провести операцию на костном мозге, которую мы оговаривали. Двух таких серьезных хирургических вмешательств без возможности как-то снять боль и облегчить последующую реабилитацию вы могли физически не вынести. И я, как изволил выразиться ваш приятель Куросаки, решил «валить все в одну кучу».
— И что теперь?
— Операция прошла успешно. Насколько, покажет только время и ваша способность переносить боль. Рекомендую запастись очень большим терпением и для начала поменьше говорить. Ваши связки сильно пострадали от дыма.
— Кучики Бьякуя… — Он не спросил. Сказал. Сил придать голосу интонацию уже не было.
— Жив.
— Сколько…
— Полгода. Если быть точным, пять месяцев и семнадцать дней. Но вы еще в самом начали пути, Зараки. Если намерены идти дальше, могу дать лишь один совет — не торопитесь.
Кенпачи мог бы сказать: «Да пошел ты!», заорать, что и так потерял слишком много времени, но перед глазами стояло лицо дрожащей от страха Ячиру. И, сжав зубы, он пообещал:
— Я не буду.
***
Говорить легко, а вот следовать обещаниям гораздо сложнее. Месяц ушел на то, чтобы научиться сидеть и есть без помощи капельниц, привыкнуть чувствовать ноги и руки как нечто болезненное, сопротивляющееся и неохотно подчиняющиеся приказам. Он вроде никуда не спешил, но губы каждую ночь превращались в кровавое месиво, пока он жевал их, удерживая перед собой ладони, приказывая дрожи уняться. Это оказалась самая изнуряющая война в его жизни, но он не прекращал боя ни на минуту.
Усилия обходились дорого. Мука орать на Аясегаву, когда тот отказывался обсуждать с ним дела, едва замечая намеки на усталость. Пытка не гнать Мадараме, если он считал нужным сидеть рядом, настороженно наблюдая за каждым действием врачей. Испытание оставаться равнодушным к необычайной покладистости Ячиру, зная, что она видит то же самое, что и он сам, глядя в зеркало. Обтянутый кожей скелет с седыми висками и горящими от лишь изредка отступающей боли глазами. Кенпачи всегда было наплевать на свою внешность, пока он чувствовал себя сильным. Откуда же взялся этот стыд, такой выматывающий, что его заметил Юмичика, осмелившийся предложить:
— Может, парочка уколов, пока не вернетесь к нормальным физическим нагрузкам? Всего лишь разгладить морщины и убрать следы усталости, ничего лишнего.
— Нет.
Он больше не собирался ничего менять в человеке, которым стал. Это Джону Джонсворду было наплевать на свое прошлое. Тот не знал себя и понятия не имел, кем на самом деле является. У сомнений может быть тысяча лиц, но Зараки Кенпачи оставлял за собой право лишь на одно и намерен был вернуть его себе. Все расставить по своим местам, отводя их для тех или иных вещей свои дни. Упрямо и одержимо, зная, что именно ему нужно.
— Значит, так, — он, до хруста в пальцах вцепившись в поручни, пересел в инвалидное кресло. Отдышался. — Они говорят: ждать. Я понимаю и принимаю их правоту, девка, но лежать в четырех стенах, трясясь на больничных стимуляторах… Нет. Мне нужна не охающая слезливая сиделка, которая будет носиться со мною, как со стекляшкой, опасаясь людей, которые впервые получили возможность обо мне позаботиться и теперь не знают, что с этой херней делать. Мне нужен боец, на плечо которого можно опереться, а ты боец, Иноуе Орихиме.
Она немного нервно сглотнула и кивнула. Еще, кажется, не закончив спор с самой собой, уже толкала его кресло к выходу из палаты. По коридорам, полным сочувствующих взглядов и окриков врачей, по улице перед больницей, стараясь не обращать внимания на топающую за спиной охрану, которая понаставила синяков ей на руках, прежде чем он прокашлялся и сумел приказать им прекратить мешать. Старенький парикмахер остриг его волосы, и от жалости в глазах этого ублюдка, едва справлявшегося с собственными ножницами, Кенпачи хотелась убить его, себя и девку, но злость помогала. Если он не хотел терпеть все это паскудство, то должен был встать и оттолкнуть его руку. Послать нахрен медсестру, которой проще было подложить ему судно, чем смотреть, как он ползет к туалету, цепляясь за поручни, пытается хоть мгновение устоять на ногах и стянуть штаны, прежде чем без сил рухнуть на унитаз. После пытки стрижкой он задал безучастно привалившейся спиной к стене Орихиме важный вопрос:
— Ты где живешь?
Если Аясегава и оплатил ей жилье, то не слишком потратился. А может, девка не пожелала брать у него больше, чем ей действительно было нужно. Многоквартирный дом с ржавой наружной лестницей и завешенными бельем балконами выглядел убого. Но он подходил, потому что был построен для людей, которые живут, не оглядываясь на собственную беспомощность, им и так достаточно хреново. Когда Аясегава заговорил о переделках, пандусе и лифтах, Кенпачи его едва не ударил, а потом приказал Мадараме снять охрану. Даже Иссину, считавшему, что он умом тронулся, запретил являться. Док оставался доком, немного рассеянным ублюдком, которому нравилось людей спасать, а не мучить. Так что Кенпачи настоял, чтобы приходил лишь его седой коллега, которому на многое было наплевать. Девку он тоже научил этому. Пониманию, что он не пытается себя угробить, и что если помощь понадобится, то, сжав зубы, он ее попросит. А в остальном все было лучше предоставить Зараки Кенпачи ему самому.
Труднее всего, оказалось, договориться с Ячиру. Она долго не понимала, почему он не может доверить себя ей, но потом неожиданно успокоилась. Кенпачи предполагал, что без участия Орихиме тут не обошлось. Она уговорила его позволить девчонке перевестись в школу в Каракуре, оставаться рядом, если она окажется достаточно сильной, чтобы принять его правила. Ячиру выдержала.
Позавтракав, он выползал из квартиры без своего кресла, медленно, за пару часов преодолевал террасу. Потом, вцепившись в перила, начинал спуск. Несколько ступеней, посидеть, отдышаться на подушке, сшитой для него рыжей. Рывком подняться, пройти еще немного… Соседи быстро перестали обращать на него внимание, а он научился спускаться к возвращению Ячиру из школы. Они вместе съедали купленный ею обед, она убегала наверх, а он медленно, как гусеница, полз следом. С каждым днем спуск занимал все меньше времени, да и подъем перестал затягиваться. Он стал успевать до того, как Ячиру заканчивала с уроками, и они некоторое время сидели у телевизора, обсуждая котировки. Его компания прекрасно существовала без него. Сначала это было неприятным откровением, потом он решил, что время от времени неплохо кому-то довериться.
— Знаешь, я всегда думал о том, сколько вложил в своих девочек, чтобы они стали сильнее, уцелели в жерновах нашей не самой простой жизни. И никогда не задумывался о том, как много сил они тратят, защищая меня самого. — Если Иноуе Орихиме и удивил неофициальный визит в ее дом министра обороны, то свои эмоции по этому поводу она спрятала куда подальше. Налила чай, как любому, кто пришел бы навестить Кенпачи, и, недовольно поджав губы, исчезла в своей комнате, когда на столе появилась бутылка.
— Вам нельзя, — только и напомнила она, стоя в дверях.
Кенпачи лишь пожал плечами, и Кераку сам достал и шкафа на кухне стаканы, но все же засомневался.
— Тебе печень пересадили.
Кенпачи усмехнулся, глядя на яркую рубашку Кераку и его собранные в небрежный хвост волосы, в которых уже начала появляться первая седина. Он сам сейчас выглядел намного старше этого ублюдка, значит, ему и решения принимать.
— Теперь она лучше, чем была когда-либо, но это ненадолго, — Кенпачи вдохнул терпкий запах дорогого саке и отодвинул стакан. — Однако во мне сейчас и так слишком много сломано. Расскажешь, как остался в живых?
Кераку взглянул на белую стену и отрицательно покачал головой. Впрочем, его сосредоточенность быстро сменила плутовская улыбка.
— Если ты мне расскажешь о проблемах с Бьякуей.
— Нет никаких проблем.
— Вижу. Вмешательство Готея, похоже, не потребуется.
— Иди ты.
Кераку улыбнулся.
— Что ж… Я бы никогда не стал частью этой организации, если бы она не оставляла каждому из нас право на личное пространство. Мы не ее рабы, пока сами не решим, что стать ими — это наш единственный способ кого-то защитить. Ямамото хочет отойти от дел.
— Поздравить или посочувствовать?
Фыркнув, Кераку заговорил:
— Я велел Яма-джи зубами цепляться за жизнь. Он сильно пострадал. В его возрасте тащить на плечах такое бремя — значит быть окруженным слишком эгоистичной молодежью. Мы слишком хорошо понимаем цену его ноши, но никто из нас добровольно не откажется от иллюзии свободы.
Зараки рассмеялся.
— Всегда считал, крикни кто: «Тут очередь в большие боссы», народу до хуя сбежится.
— Все зависит от понимания того, во что человека превращает та или иная работа. Из всех членов Готея только Айзен с легкостью пошел бы на такие перемены в себе. Знаешь, когда он был одним из нас, я не представлял человека, который бы подходил для этой жертвы больше. Многие сейчас говорят, что он ненавидел все, что мы собой представляем, всего лишь умело притворялся тем, кто уважает и защищает Готей и его традиции, но знаешь… Я не до конца верю, что он всего лишь носил маску.
— Этот ублюдок?
Кераку со вздохом пригубил саке.
— Большая ненависть — это другая сторона сильной любви. Ты не сможешь обречь себя на агонию, начать призирать то, что поколениями потом и кровью возводили другие люди, если то, что они построили, тебе совершенно безразлично.
— Я далек от таких высокопарных бредней, ты же понимаешь.
— Знаю и завидую, — устало улыбнулся Кераку.
Кенпачи пожал плечами.
— Нельзя бежать от своей судьбы вечно. Старик давно решил, что это будешь ты. Мне кажется, его волю видят даже те, кто предпочел бы не знать об этом выборе.
Кераку рассмеялся. Кенпачи нравился его тихий смех, небритые щеки, сильное тренированное тело и ленивая улыбка. Она никого не обманывала: со своими врагами Кераку был беспощаден, но он всегда ценил их, по-своему уважал и старался понять природу сделанного этими людьми выбора. Он дрался без удовольствия, предпочитая избегать ненужных баталий, не бравировал своей силой, взбирался по карьерной лестнице без особого энтузиазма и всегда поступал верно. Сталкиваясь с его выбором, каждый впоследствии вынужден был признать его разумным. В отличие от Ямамото, Кераку никогда не требовал от других того, что не мог сделать сам. Нет, старик тоже понравился Кенпачи с первой минуты, как их представили друг другу, но и раздражал он не меньше. Кераку был другим.
— У нас никогда не было повода схлестнуться.
— О чем ты?
— С тобой я бы подрался и без особой причины, просто ради удовольствия, но не уверен, что победил бы. Вот только ты ведь никогда не дашь мне возможности разрешить мои сомнения?
— Не дам. Кровь не так дешева, как кажется большинству людей. Я знаю цену чужой, и это подталкивает к мысли, что и моя тоже чего-то стоит. Я никогда не стану разбрызгивать ее с таким усердием, как ты, Зараки.
— Я не единственный, кого можно упрекнуть в этом.
— Разве я упрекаю? — перебил Кераку. — Если тебе запретить драться, захватывать чужие компании, быть варваром в дорогом костюме, который чувствует себя живым, лишь размахивая топором во время набегов, значит, если не уничтожить Зараки Кенпачи, то подтолкнуть его к бунту. Ты нужен мне такой, какой ты есть. Сильный и безудержный. Или будешь нужен.
— Когда ты займешь место старика.
— Если у меня не останется другого выбора, а однажды его не будет. Так что я меньше всего желаю смерти Яма-джи. Пока он в силах перебирать эти камни, они не свалятся на мои плечи.
Кенпачи хмыкнул.
— Они давно на них, даже если ты этого пока не заметил, а я сейчас не лучший союзник. У меня есть деньги, есть возможности, люди, которые некоторое время будут безукоризненно выполнять приказы, пока не почувствуют, насколько слаб их вожак. Но я еще долго не смогу водить свою стаю. — Он посмотрел на пальцы, с силой сжимающие стакан. — Дело не в слабости. Сила быстро вернется.
— Тогда в чем проблема? — удивился Кераку.
Кенпачи признался:
— Я больше не знаю, куда иду.
Кераку снова рассмеялся.
— Думаешь, кто-то из нас это знает? Ты на самом деле в это веришь? Взгляни на Готей. Сказать, с чего начался этот путь? Два кугэ никак не могли поделить маленькую деревушку на границе своих владений. Каждый имел на нее примерно равные права и отрицал какие бы то ни было притязания родича. Они могли бы легко договориться, там всего имущества было — несколько домов да нищие крестьяне, вылавливающие рыбу в озере и собирающие скудный урожай. Но эти снобы были порабощены своими амбициями. Они видели не разоренную землю, не нищенствующих людей, а только свое желание властвовать. В итоге каждый из них послал по отряду самураев, чтобы решить этот спор.
— Кровью?
— Нет. Деревня должна была отойти к тому, чье имя назовет большинство крестьян. Но соглашаясь на сделку под влиянием своего императора, ни один из двух спорящих за землю кугэ в глубине души не был согласен с его решением. Они отдали одинаковый приказ: убивать каждого, чьи уста назовут имя соперника. Крохотный клочок земли утонул в крови. Сражаться друг с другом у самураев приказа не было, но они старательно вырезали крестьян. Разумеется, те сопротивлялись. Пытались сбежать от страшного выбора, но их возвращали и требовали назвать имя.
— Каким бы оно ни было, исход был один?
— Да. Люди, у которых, по сути, не осталось выбора, так или иначе приняли свою судьбу. Из отчаянья родилась невиданная смелость. Мужчины бросались на воинов, женщины, идущие на площадь провозгласить имя своего господина, поджигали за собой дома и топили собственных детей в жиже рисовых полей, чтобы те умерли крестьянами, а не от меча, как преступники. У этих людей осталось только право умереть так, как они сочтут должным, и многие воспользовались им. Другие дрались, упрямо сжав зубы, некоторые отрезали себе языки, чтобы не просить ни у кого пощады или не делать выбор, обрекая семью своим решением. К концу этой бойни от деревни остались лишь головни. Поля были залиты кровью и засыпаны пеплом, а дичь ушла из лесов, спасаясь от огня.
— Никто не выжил?
— Остался лишь маленький мальчик и тринадцать самураев. Они привели ребенка на пепелище и потребовали назвать хозяина этого ада. Знаешь, что он им сказал? «Я хозяин. Один из вас, тех, кто познал и понял истинную цену этой теперь уже мертвой земли. Не спорьте о том, чего нет. В наших руках угли, но новая жизнь пробьется сквозь них, пусть даже нескоро. Теперь эта земля только моя». Он произнес одно имя, как и хотел император. Свое. — Кераку улыбнулся. — Все выжившие самураи присягнули ему.
— Ребенку?
— Тому, в ком не осталось ничего, кроме собственной воли и любви к земле предков. Тринадцать самураев разошлись в разные стороны, чтобы вершить по воле этого дитя свой суд. Но никто из них не назвал бы его справедливым, лучшее из избранных для него имен: «защищающий». Хотя есть и другие, множество… Но людям не приравнять себя к богам. Даже стань мы духами или шинигами, будем бороться только за свою правду, потому что есть и другая, всегда есть. Никто никогда не избежит выбора. Мальчик, который провозгласил эту истину, все понимал.
— Как его звали?
— История не сохранила таких подробностей. Да и нужно ли имя пророку? Я иногда спрашиваю себя, каким он был. Зрячим, ловким, жестоким? Что он чувствовал, называя вассалами людей, которые разрушили его мир? Обнимая их за плечи, целуя в покатые лбы? Каково ему было оставаться босоногим отшельником? Жить одному в разрушенной деревне? Он никогда не искал встреч с людьми, которые назвали его своим господином. Они приходили к нему сами. Со своей горечью, победами и справедливостью. Что-то изменил в их сердцах этот ребенок. Они всегда помнили о нем, даже отыскав свое место в мире. Построив собственные роскошные дома и взяв в жены красивейших женщин. Они не были праведниками, но каждый возвращался к месту, с которого начал свой путь перемен. Поисков чего-то большего, чем горсть серебра в уплату за чужую кровь. Они до конца дней стремились к пепелищам. К тому, кто стал истинным хозяином давно погасших углей. Он просил своих гостей об одном: по мере сил следить, чтобы у людей всегда был выбор, оставалась надежда. Он требовал защитить само их право думать, грешить и умирать. Он велел уничтожать тех, кто лишает нас воли.
— Кровавая сказка.
Кераку усмехнулся.
— Но мы, так или иначе, живем в ней. Это не лучшая страна, я не верю, что бывают хорошие, не знаю, как может существовать идеальное правительство. Власть — всегда путь интриг, меньшей или большей крови, сделок с совестью. Я часть всего этого. Готей — составляющая нашего понимания мира, но выбор всегда есть. Хорош он или плох… Спроси не меня. — Кераку выпил саке в своем стакане залпом. — Когда я только вступил в клуб, было четыре семьи, ведущие начало от людей, вошедших в первый Готей. Теперь остался лишь один клан. Ушли Шиба, сбежала от своей судьбы Шихоин Йоруичи, еще одна семья сейчас возглавлена маленькой девочкой, и любые попытки Ямамото втянуть ее во все это вызывают у меня только раздражение. Остаются Кучики. Сильные и холодные как лед. Люди, которые веками коллекционирует тайны, назначают цену своим и чужим слабостям. Властные рабы, помнящие, какой ошейник носят, даже если их хозяин забыл о нем. Они как гидра, пожирающая себя с хвоста. Кучики больше, чем Готей, эти люди убивают друг друга за страх и еще более безжалостно уничтожают за желание перемен. Потому что они кажутся себе единственными, кто помнит, с чего все началось. Но знаешь, им не выстоять в войне с судьбой. Однажды Готей станет лишь клубом богатых идиотов, решивших поиграть в богов и ищущих в этом союзе лишь собственное могущество. Так сказал Айзен, и я ему верю. Следующие поколения игроков, так же как ты, назовут мои слова старыми сказками и забудут о них. Кучики не изменить этого. Я всего лишь хочу, чтобы мы выбирали в свои ряды тех, кто помнит — боги не только кара. Они еще и забота о завтрашнем дне людей, что в них верят.
— Кераку…
Тот налил себе еще саке и немного нервно глотнул из стакана.
— Знаешь, я всего лишь завистливый ублюдок. Вторая ветвь первых Готей. Вполне себе ценный побег древа Готея, который вырастил старик Ямамото, вкладывая в него свои знания и опыт. У меня ведь с рождения все было. Деньги, женщины, власть… Но он привел болезненного хилого мальчика, чтобы показать мне, чего все это наследие стоит. Привел Укитаке. Родовитого, но нищего, никогда не знавшего одиночества в кругу своей многочисленной семьи, но стремившегося к нему с той же скоростью, с какой я, единственный наследник своего клана, бежал от этого бремени. Несмотря на всю его слабость и болезненность, этот мальчик всегда был сильнее меня, он стоил для Яма-джи дороже. Как мы ненавидели друг друга… Слишком убогое для меня соперничество, слишком банальная задача для его ума. Однажды мы попали в передрягу. Не буду вдаваться в подробности, но живым из нее мог выбраться лишь один. Тогда он сказал мне: «Иди». Взвесил все мои достоинства, придумал себе несуществующие недостатки и принял в расчет объективные. Но я его выбор не принял. Тогда он произнес: «Иди не потому, что должен, не из-за того, что можешь бежать быстрее. Причина, по которой ты обязан жить, одна — я никому другому не доверю то, что для меня важно».
— Ты его бросил?
Кераку рассмеялся.
— Нет, конечно. Потому что понял — без него я не достигну того, что важно мне. На этом пути мне нужен соперник и друг, человек, ради которого умру я, и который, не задумываясь, отдаст за меня жизнь. Как видишь, иногда упрямство оказывается важнее всех возможных расчетов.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Кучики, который ни с того ни с сего принимает на себя чужую пулю. Ваше исчезновение из клиники… Многих членов Готея волнует то, что происходит между вами двумя. Мы ведь, так или иначе, делаем общее дело. Немногие захотят назвать себя командой, но, знаешь, откровенная вражда между членами Готея мне понятнее вашего странного союза. Сначала Бьякуя готов был на многое, чтобы не пустить тебя в клуб, потом первым поднял руку на голосовании. Как вы оба оказались на той горе, Зараки? Почему решили выманить членов Эспады и разобраться сами, а не бросили в бой свои маленькие армии?
— Вали к черту.
Он не мог сейчас позволить себе вспоминать. О своем прошлом, о том, сколько всего успел пережить в доме, от которого огонь оставил только головни. Хоть что-то… Покрытые сажей камни. Едкий дым. Кучики же отрекся от него так, будто у них ничего не было вовсе. Даже тишины, рассвета и пепла, грязными горячими мухами опускающегося на изможденные лица. Он не пришел. Не посмел явиться к человеку, которого собою проклял. Кенпачи не принял бы его. Не таким усталым и жалким, не разбитым на куски калекой. Но он, твою мать, заслужил свое право его прогнать! Или нет? Не всякое прошлое можно искупить. Будь все иначе, столько людей не затягивали бы петли на своих шеях. Ему это нахрен не нужно. Поэтому сейчас ему меньше всего хотелось думать о Кучики. Копаться в своих чувствах. Это одиночки легко шагают с мостов, а он, оказывается, успел нажить слишком многое.
— Яма-джи велел задать вам один вопрос: «Это конец, или всех нас ждет продолжение спектакля?».
Кенпачи ненавидел надеться. Но что ему оставалось сейчас? Оскалившись, рыкнуть: «Да!»? Потому что этого отчаянно хотелось? Не всякую гору на пути можно разрушить только своим желанием. Ему отчего-то впервые в жизни надо было знать. Сжать ладони на чьих-то плечах, вцепиться в кого-то. Зараки не волновало, хотят ли Аясегава и Мадараме стать частью его жизни. С Бьякуей чертово согласие было нужно до одури. Без него нихрена бы не вышло. Но в белую больничную палату тот его не принес. Почему? Какого хера? Нет. Не думать. Не сейчас.
— Иди со своими вопросами к Кучики.
— Я ходил, — усмехнулся Кераку. — Он отправил меня за объяснениями к тебе.
Кенпачи пожал плечами. Странная причина для радости, но он улыбнулся.
— Что сделано, то сделано. Хочешь копаться в этом и искать правду, я тебе не помощник.
— Знаю. Если честно, то мне не нужна эта ваша правда. Мне просто необходимы вы оба. Как две важных составляющих Готея. То, что между вами, никого не касается, но если это помешает делать одно дело… От нас зависит слишком многое, чтобы упиваться глупостями и упрямством. С тех пор, как ты стал одним из нас, твоя жизнь принадлежит не только тебе, Зараки.
— Хочешь сказать, что сейчас ты бы бросил Укитаке? Прислушался к его словам?
Кераку снова пожал плечами.
— Поумнел не только я. Он больше не считает свою жизнь разменной монетой, которой можно оплатить чужое существование. Она слишком важна для нашего общего долга. Наладишь ты свои отношения с Кучики или прекратишь их вовсе — решай сам. Все, что мне нужно, это уверенность в том, что вы оба принадлежите Готею, а не своим разногласиям.
Когда из школы вернулась Ячиру, Кераку уверил Кенпачи, что у того столько времени на выздоровление, сколько ему нужно. И, потрепав по волосам девчонку, покинул квартиру.
Кенпачи понял, что этот разговор пробил в нем какую-то важную брешь. Не то чтобы раньше он намеренно запрещал себе думать о Кучики и обо всем, что произошло между ними: о прошлом, едва не стоившем ему настоящего, о чужих волосах, рассыпавшихся по плечам и седых от пепла. Просто он считал себя слишком слабым для этих мыслей. Все время говорил себе: «Сначала нужно встать на ноги». Вот только откровения Кераку обнажили суть этого притворства. Если бежать от необходимого выбора, то силы на принятие решения не найдутся никогда. Больше нельзя отворачиваться от того, что произошло между ними, слабостью оправдывать собственные страхи.
— Завтра я возвращаюсь в Токио.
Плевать на инвалидное кресло, в котором ему придется проводить большую часть времени. На полные сочувствия взгляды и презрительные улыбки акул, которыми кишит этот город. Он Зараки Кенпачи, тот, кто не тонет в самой мутной воде.
— Значит, уроки можно не делать? — было непонятно, радуется Ячиру или ей впервые жаль оставлять школу.
— Ты остаешься. — Она бросила на него полный злости и отчаянья взгляд. — Прости, но есть одно дело, которое я должен завершить в одиночку. Обещаю, что потом меня не придется собирать по кускам. После него ты будешь сопровождать меня повсюду, где захочешь.
Она кивнула, немного нервно рассмеявшись.
— Ты обещал.
Похоже, жизнь научила Ячиру терпению лучше, чем он сам. Вопрос в том, какие новые знания судьба припасла для него.
Окончание в комментариях
Фандом: Блич
Автор: Tasha911
Бета: Jenny, Пухоспинка (с 9 главы)
Пейринг: Кенпачи/Бьякуя, упоминаются Иккаку/Юмичика, Бьякуя/Кайен, Кенпачи/НМП и др.
Рейтинг: NC-17
Жанр: Драма/романс/экшн
Размер: макси (111 тыс. слов)
Предупреждения: Кучики у меня не бывает без пафоса и кимоно, а Кенпачи – без сквернословия. Модерн!АУ, обусловленный им ООС некоторых персонажей.
Статус: закончен
Посвящение: Эта валентинка пишется для Пухоспинки-тайчо, которая хотела: Заракуйную АУшку про современность. Зарисовка про богатого аристократа и нефтяного магната из низов, встретившихся в закрытом клубе Готей-13.
В принципе, все условия заказа будут почти соблюдены, за исключением главного, наверное. Это никоим образом не «зарисовка» )))
Комментарий: выкладывается с разрешения автора
Главы 1-8
Главы 9-12
Глава 13
— Ну чего, так и будем сидеть?
Противник попался разговорчивый, совершенно уверенный в собственной неуязвимости и довольно подлый. Правда, во всем этом Кенпачи раздражала только болтливость. На японском киллер говорил неплохо, вот только, когда делал это с набитым жратвой или патронами ртом, понять его было трудно.
— Есть другие предложения? Когда прожуешь, говори.
Кенпачи недовольно посмотрел на свои ноги. Всякая херня редко случается по расписанию, но сегодня был определенно его день. Он еще на кухне почувствовал, как накатывает слабость; поэтому так спешил на мосту и снял только одного из противников, но это ничего… Кучики потратит меньше патронов. Может, еще и болтуна удастся пришить? Руки пока слушаются, пуль в обоймах полно, а вот у ублюдка гранаты, похоже, заканчивались. По крайней мере, швыряться ими, как мартышка бананами, тот, наконец, перестал.
— Ты выходишь, и я всаживаю тебе пулю прямо между глаз. Обещаю быть гуманистом.
— Ха.
— Сомневаешься? Мы что, знакомы?
— Дела говорят о человеке лучше него самого, Нойтора.
— Значит, знакомы. Я тоже кое-что слышал о тебе, Зараки. Ты у нас вроде бы непотопляемый кусок дерьма. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Мне тошно тратить на тебя время. Вдруг Гриммджо доберется до твоего приятеля Кучики раньше меня.
Кенпачи рассмеялся.
— Чувствую себя оскорбленным. Я убил твоего подчиненного, а тебе подавай Кучики?
— Тесла был полезен. Мозги у него неплохо варили, он всего три месяца в твоей компании проработал, а столько всего узнал... Они с Шиффером даже прослушку организовали. Надежный был исполнитель, а я не люблю расставаться с вещами, к которым привык. Он был мне еще нужен, поэтому ты умрешь. Из-за него и по приказу Айзена.
— Значит, для Кучики ты найдешь другие причины?
— Он мне статистику испортил. У меня были все шансы обойти Койота, я моложе и сильнее, намного сильнее. Вот только от этого ублюдка жертва никогда не уходила живой, а ты, сука, благодаря Кучики спасся. Ебаный Старк оборжется. Сколько бы я народу ни перевалил в будущем, стопроцентной эффективности у меня уже не будет. — Судя по ругательствам, парень и впрямь переживал. — Так как насчет моего предложения?
— Неприемлемо.
— Ну, как знаешь. Рыпаться тебе некуда, я тоже удобную позицию менять не буду, а скоро подтянется Лларго. Его в вертолете укачивает, он пешком пошел. Ямми, конечно, всего лишь тупой, большой и скотоподобный кусок мяса, но вдвоем мы тебя сделаем в считанные секунды.
— У тебя со мной как-то не складывается. Смирись, неудачник.
Судя по пуле, ударившей в ствол дерева, предложение Нойторе не понравилось. Кенпачи начал обдумывать, стоит ли вывести его из себя, заставив разбазарить как можно больше патронов, когда в лесу прогремели взрывы.
— А ведь это с твоей стороны, — не смог не позлорадствовать Нойтора.
— Да уж. Похоже, вашим мальчикам там несладко приходится.
— Или твоему Кучики.
Кенпачи даже мысли такой не допускал. Кучики был из тех, кто много думает о противнике, это верно, но отключаться от своих мыслей он тоже умел. Правильно. Убивать проще с пустой головой и стылым сердцем. Его многому обучили. Сражаться и побеждать, но не умирать. Нет. Проигрывать Кучики не способен. Это единственное, что делало их с Кенпачи похожими друг на друга. Значит, нет нужды тратить время на пустой треп. Пора действовать.
Он улыбнулся. Пожар давал отличную возможность напасть. Жарко, ветрено… Деревья будут вспыхивать, как спички, но дым накроет поляну раньше, чем сюда дойдет огонь. У Нойторы отличная позиция, если верить тому, что он разглядел, пару раз рискнув высунуться из укрытия, но она станет его ловушкой. Главный вопрос — как быстро до него это дойдет?
Распотрошив свой рюкзак, Кенпачи нашел фляжку с отваром. Кучики предупреждал насчет передозировки, но сейчас было не время осторожничать. Хлебнул и, ожидая результата, отрезал от майки рукав. Намочил, повязал на лицо, защищая нос и рот от дыма, еще не слишком густого, но уже заставлявшего горло першить. Плохо, что Нойтора заткнулся — кажется, начал понимать, чем может обернуться для него пожар. Кенпачи выругался, закрепил два пистолета в кобурах и вытряхнул из ружья патроны. Вскрыл их ножом, обсыпал рюкзак порохом и швырнул в центр поляны, едва не получив за свою выходку пулю в руку. Ничего, теперь его очередь стрелять. Нойтора, похоже, лихорадочно соображал, что внутри его «подарочка». Гранаты? Шашка тротила?
Ноги чуть согнулись в коленях. Сильнее запахло гарью, дыма на поляне стало больше. Пора. Орудуя локтями, Кенпачи обполз дерево, увернулся от очередной пули и выстрелил в стальную пряжку замка. От искры порох вспыхнул, охватывая огнем рюкзак. Синтетическая ткань не подвела. Дымовая шашка вышла впечатляющей, а если прибавить к ней сизое марево, что уже заволокло поляну, он мог быть уверен, что враг ни черта не видит.
Судя по треску дерева, Нойтора пытался выбраться из своего укрытия. Но он так долго вползал в него на животе, что задним ходом вышло еще медленнее. Кенпачи успел добраться до горящего рюкзака и, обжигая пальцы, швырнуть его в дыру между сухими корнями. Для уверенности он несколько раз пальнул в темноту; из-за дыма пришлось делать это наугад, но расчет оправдался.
Парочку гранат профессиональный убийца приберег. Взрыв, другой… Кенпачи не считал, не оглядывался, просто катился по земле со всей скоростью, на которую был способен, зажимая ладонями уши. Спину секло падающими ветками.
Неужели все?
Но он не ошибся. Что за война без шашки тротила? Рвануло так, что вместо залитой лунным светом поляны осталась лишь глубокая воронка. Дерево, за которым Кенпачи снова спрятался, едва устояло. Он прислонился к шершавому стволу спиной, задыхаясь от дыма. Мокрая тряпка съехала с лица и осталась где-то в траве, пока он изображал гусеницу. Выдернув из руки корявый сучок, Кенпачи почувствовал боль и обрадовался ей. Контузило прилично, до тошноты, но картинка в глазах не двоилась, да и треск пожара был слышен. Хотя, возможно, это было лишь воспоминание, которое прокручивала его голова, пытаясь собраться с мыслями.
С трудом поднявшись на еще негнущихся ногах, Кенпачи взглянул на дом в зарослях на вершине горы. Пожар лез прямо туда, вспыхивая огненными столбами, когда в земле перегревались заложенные мины. Он не успеет добраться до запертого толстяка. От понимания этого сделалась тошно. Кенпачи уже был в огненном аду, где люди горящими факелами носились по охваченным пожарам коридорам. Он ничего не чувствовал, слушая их крики, думал лишь о собственном спасении, пока не увидел через зарешеченное окно одной из дверей кучку детишек, которых привезли для трансплантации.
Возможно, они еще вчера не знали друг друга, но тут сбились в один отчаянно воющий комок рук, ног и мокрых от слез лиц. Он приложился плечом к двери, один раз, другой, но та оказалась слишком крепкой. Устояла, даже когда взрывом разнесло одну из стен в палате. Штукатурка, обломки кирпичей разорвали человеческий ком в клочья. Кого-то просто отшвырнув в сторону, других порвало на кровавые куски. Один мальчишка, чудом поднявшейся на ноги, взглянул на пролом в стене… Оттуда вырывались лишь языки пламени. Тогда мальчик обернулся к нему, колотящему в дверь, и потрескавшимися от жара губами попросил: «Беги».
Тогда Кенпачи еще мог помнить. Этого мальчика. Ту одноглазую девчонку, которая, казалось, не чувствовала боли и не сопротивлялась, пока ее тащили к машине приехавшие арестовать его солдаты, прекрасно понимая, что отправляется на верную смерть. Ему всегда было тошно от такой безысходности. Сейчас он вспомнил, что никогда бы не выстрелил, как это сделал Ги. Потому что, уезжая из дома, дал себе слово: больше не чувствовать ни любви, ни жалости. Только отчаянно цепляясь за собственную жизнь, он мог стать тем самым монстром, которого с самого рождения видели в нем родители. Жалко, конечно, что он не плевался огнем еще в колыбели, может раньше поверил бы, что его место в аду. Кому-то станет одиноко без такого дерьма, как он. Благодаря тому, что он населил свою преисподнюю чудесными бесами, жестокими и предприимчивыми, он зависел от них. От тех, кто бросил к его ногам свое отчаянье, а не глупые мечты, попросив разобраться, что с этой хернью делать. Именно им, своим друзьям, он был обязан знанием, что умеет не только причинять боль, но и избавлять от нее. Даже монстры бывают надежными товарищами. Встречаются в этом мире ебанутые сознанья, которые только им доверять и могут.
«Не стой столбом, Кенпачик. Беги к озеру, это твой единственный путь к спасению!» — звучал звонкий голос в его голове Ячиру.
«Какого хера вы медлите, босс!» — рычал Мадараме.
«Да уж, более глупую смерть и придумать сложно, — растягивая слова, злился Аясегава. — Не ходите в дом. Пусть Шиба сгорит. Кто он такой, чтобы что-то для вас значить?»
Странно, но он всем им пытался ответить.
«Еще один человек, которого я убил просто потому, что не посчитал нужным подумать о его безопасности? Это ведь отняло бы такую кучу моего ебаного бесценного времени!»
Только это мгновение плохо подходило для злости. Кенпачи двинулся по горе вниз, к сухому бурелому, который с приближением огня мог вспыхнуть за несколько секунд. Шагая, он старался удержать в голове лишь одну картинку. Черные волосы, рассыпавшиеся по влажной от пота подушке. Теперь он понимал, зачем бежит от смерти. Не для того, чтобы обернуться, когда огонь, судя по целой череде взрывов, уже добрался до дома на горе… Кучики обещал ему пережить эту ночь. Желание убедиться в этом, было таким сильным, что все остальное могло катиться к черту. Кенпачи глотнул из фляжки горькую бурду. Его хватило только на «Прости» для одного конкретного покойника. Кенпачи, как мог, ускорил шаг. Сейчас его волновал только один бес, которого так отчаянно жаждала его преисподняя. С ним она не стала бы прохладнее, просто монстры тоже иногда нуждаются в ком-то, чтобы из последних сил двигаться вперед.
****
Кенпачи сидел по плечи в воде, но не чувствовал ее прохлады. Небо, кроваво-красное на западе, начинало бледнеть к востоку. Лес все еще горел. Кенпачи казалось, он слышал шум вертолетных лопастей и удар падающей на землю воды. Устроенное шоу не скроет ни один салют, и, похоже, на противоположной стороне горы уже вовсю трудились пожарные расчеты. Как скоро они его обнаружат? Что будет потом? Кенпачи не хотел об этом думать, он мог только ждать. Чего? Появления уцелевших членов «Эспады»? Глупо. Он больше не мог сражаться. Фляжка опустела, кровь стучала в висках, но тело больше не подчинялось. Кенпачи не чувствовал не только ног, левая рука полностью отказывалась слушаться, хорошо еще, что у него рабочей всегда была правая. Сжимая в ней пистолет, он держал его над водой, рассчитывал, что враги придут до того, как он потеряет возможность стискивать пальцы. Впрочем, он ждал не их. Ему нужен был совсем другой человек, действительно нужен.
Когда на противоположной стороне озера зашевелились кусты, он не смог избавиться от разочарования. На берег выскочил огромный мужик, покрытый смолой, с кровоточащей раной на бедре, оставленной заточенным колом. Кенпачи лениво задал себе вопрос: «Каким идиотом надо быть, чтобы попасться в одну из ям?».
Ответ стал очевиден после первого выстрела. «Идиотом в бронежилете». Надо было целиться в голову. Ямми Лларго, полный отморозок, если верить досье, присланному Готеем, даже не пошатнулся от удара пули в грудь. Зарычав от гнева, он бросился в воду. Не осталось патронов или этот тип был слишком зол, чтобы уладить все парой выстрелов?
Как бы то ни было, Кенпачи счел это везением. Пока не понял, что на самом деле удача его давно покинула. Лларго хорошо плавал, уходил на глубину, всплывая лишь, чтобы глотнуть воздуха. Всякий раз Кенпачи пытался сбить его выстрелом, но, судя по скрежету железа, попадал только в жилет. У него оставался всего один патрон, когда его за ноги потащили с мелководья в одну из глубоких подводных ям. Он разглядел среди водорослей перекошенную злорадством морду и почувствовал удар в бок, окрасивший воду кровью. Ему воткнули между ребер нож. Если бы не возможность расстаться с воздухом, он бы рассмеялся, а так осталось только прижать ствол — увы, не к голове противника. Поднять руку ему не дал профессиональный захват, а пуля, выпущенная в защищенный броней живот, заставила Лларго лишь болезненно скривиться. Ладно, хоть осечки не было. Странное удовольствие в безвыходной ситуации, но Кенпачи почти с сожалением разжал пальцы, отпуская хорошо послужившие оружие.
Что дальше? Решение было настолько очевидным, что он не стал его обдумывать. Из последних сил пошевелив еще послушной рукой, он сжал чужие яйца под камуфляжными штанами и вцепился зубами в шею Лларго, пытаясь порвать артерию. Не получилось. Слишком внушительные у этого мудака оказались мышцы. Кенпачи атака стоила остатков воздуха, но и из Ларго боль в паху, заставившая заорать, выбила все содержимое его могучих легких. Он пытался всплыть, яростно работая руками. Кенпачи тянул вниз, видя, как темнеет вода от его собственной крови. Какой еще в сложившейся ситуации был выход? Он был практически неподвижен, весил меньше Ларго; вздохнув, тот утопил бы его за считанные секунды. Кенпачи разжал зубы и снова укусил, вгрызаясь в мышцы и мясо. На затылок обрушился лишь слегка смягченный водой удар кулаком. Потом второй, третий… Он чувствовал, что рука, превращавшая всякую надежду здоровяка иметь детей в бессмысленную мечту, начала неметь. Похоже, этот бой он проиграл. Легкие уже жгло огнем, когда что-то почти резануло его по губам. Он едва успел отцепиться от Ларго, с плеч которого снес голову точный удар клинка, а его тело уже ушло на дно. Кровь этого ублюдка раскрашивала воду в черный, будто по его венам текла нефть. Она казалось саваном, тьмою, окутавшей человека со сверкающим клинком в руке. Бьякуя… Кенпачи бы рассмеялся, если бы мог. Он уже хотел протянуть руку и рвануть на себя эту ускользающую тень, впиться в ее губы голодным поцелуем. Но в их преисподнюю нырнули другие, чужие и ненужные, покрытые въевшейся в кожу сажей и вздувшимися волдырями ожогов руки. Они подхватили Кенпачи под мышки, выталкивая наверх. К зареву пожара и рассвету нового дня. Шиба Гандзю неловко спешил вытащить его на камни.
Он задыхался не меньше Кенпачи, но отчего-то попытался припечатать к его губам свой рот, за что и получил слабый удар в плечо.
— Отвали, извращенец.
— Ну и пожалуйста…
— Я не нахлебался.
Почему он счел нужным это объяснить, жадно вдыхая коктейль из гари и прохладного ночного воздуха? С трудом повернув голову, Кенпачи увидел, как Кучики выбирается из воды. Мокрые, опаленные, прилипшие ко лбу волосы. Черное от сажи и крови лицо, без бровей и ресниц, серые зрачки глаз в окружении лопнувших сосудов на белках. Вплавившиеся в кожу штаны и неповрежденные участки кожи там, где тело раньше было прикрыто истлевшей майкой. Изувеченные руки… Это существо не было Кучики Бьякуей, но оно Кучики Бьякуя никогда не казался Кенпачи более красивым. Живым и понятным. Этого Кучики было так просто схватить и никогда не отпускать. Если бы рукам еще доставало силы, Кенпачи поступил бы именно так. Увы… Ему осталось только из последних сил улыбаться в ответ. Кучики шагнул к нему, но пошатнулся, медленно оседая на землю. Среди всей этой крови и копоти дырку от пули трудно было заметить, но она, судя по всему, была.
— Ты ранен.
— Ты ранен, — повторил за Кенпачи Кучики. Его голос был хриплым от дыма.
— Толстяк, позаботься о нем, — попросил Кенпачи.
Кучики не обратил на его слова никакого внимания, махнув рукой в сторону кустов.
— Шиба, приведи заложника, а потом позаботься о Зараки.
Что за игнорирование? Может, мнение Кенпачи Кучики не волновало, но тогда зачем он так пристально смотрел, словно не мог даже на секунду отвести глаза? Гандзю встал. Кривоногий, в своей грязной яркой рубашке он выглядел самым живым из них троих. Если бы, конечно, не его до странности унылое выражение лица, так констатирующее с безумной улыбкой Бьякуи.
— Он ничего не слышит, — отчитался Гандзю. — А после того количества болеутоляющего, которое себе вколол, и соображает с трудом. Потому что даже по губам едва читает. Но я предпочитаю с ним не спорить. Чокнутый или нет, но он меня спас. Может, как раз потому, что спятил. Ты, кстати, истекаешь кровью. Зажми рану рукой, разорваться я не могу.
Еще чувствительной ладонью Кенпачи нащупал порез на боку и попытался стянуть края пальцами, но понял, что это уже не поможет. Все слишком сильно плыло перед глазами. Картинка распадалась на фрагменты. Остались только светлые глаза, похожие на кубики льда, брошенные в кровавое месиво. Гандзю тем временем вытолкал на поляну скалящегося типа, из-под задранной маски которого торчал клок неестественно синих волос. У него не только были скованы руки, но и связаны ноги так, что он мог делать лишь крохотные шаги. Кенпачи понял, почему. Судя по бугрящимся мышцам на бедрах, махал этими конечностями Гриммджо Джаггерджак не хуже, чем обошедший многих профессиональных бойцов Мадараме.
Глядя на них, этот мудак присвистнул.
— Ну, когда враги выглядят так жалко, собственное поражение не слишком огорчает. — Он, чуть склонив голову влево, по-кошачьи слизнул кровь с раны на плече. — Хотя знаешь, твой приятель меня пугает, здоровяк. Каким ебанутым надо быть, чтобы идти против стволов с одной блестящей железкой.
— Да заткнись уже, — Гандзю толкнул его на землю.
Было непонятно, что его раздражало: нахальство Гриммджо, или Кучики, на которого он не мог заставить себя посмотреть. Кенпачи догадывался, что это, должно быть, трудно — презирать и ненавидеть человека, который расплатился за твою шкуру собственной. Просто от застарелой обиды сложно избавиться так быстро.
— Толстяк, я за тобой не полез, — признался Кенпачи. — Никто бы в здравом уме этого не сделал для человека, который ничерта не значит.
— Ага, он псих. Заткнись уже, а... — Гандзю, проигнорировав Кучики, натирающего меч охапкой травы, подошел к Кенпачи. Немного настороженно сел на корточки, разглядывая дыру в его боку. — Хреново, знаешь ли. Я не лучший целитель в семье, но даже мне это понятно. Кровь такая темная, что, похоже, задета печень. У тебя полчаса, не больше. Повезло, что ты ничего не чувствуешь, иначе потерял бы сознание от болевого шока. — Гандзю кивнул на Кучики. — Он сказал. Велел не обманываться тем, что ты не орешь, когда в тебе дырки.
— Догадываюсь.
Страха не было. Однажды это должно было произойти. Он знал, что быстрым шагом спешит к могиле. Но до этого дня ему просто хотелось многое успеть, завоевать, пережить. А сейчас он просто собирался чуть подольше подышать. Может, попробовать протянуть до того момента, когда Кучики сможет услышать, что Кенпачи ему скажет?
Гандзю достал бинты и лекарства из карманов своих грязных шорт, а потом неумело наложил тугую повязку.
— Антисептик? — Кенпачи кивнул, подставляя руку. Гандзю сделал укол. — Антибиотик?
— Да.
— Обезболивающее?
— Нет, не нужно.
Видать, Кенпачи слишком отвлекся на свое лечение. Или из-за потери крови начал терять связь с реальностью. Но когда ствол пистолета уткнулся в висок, он попытался отмахнуться от него, как от назойливой холодной мухи. Возможно, это подарило Кучики пару мгновений, или он просто оказался настороженнее и быстрее, чем Кенпачи когда-либо будет. Кучики, в том числе и по его вине, слишком хорошо знал цену смерти; она больше не могла подкрасться к нему незамеченной.
Вот тот, кто прижимал пистолет к его виску, ни черта в ней не смыслил, хотя его руки не дрожали, а зеленые глаза, обведенные, как мазками туши, черными тенями бессонницы, смотрели решительно.
— Развяжи веревки. Брось меч или я выстрелю.
Бесполезно торговаться с глухим. Кучики оказался за спиной Гриммджо раньше, чем Кенпачи успел набрать в легкие воздух, чтобы от души выматерить свою беспомощность. Своим отполированным до блеска клинком Кучики нарочито медленно провел по шее Гриммджо. Кровь брызнула на камни. А потом лезвие просвистело в воздухе. Нападавший рухнул рядом с Кенпачи. Улькиорра Шиффер оказался тощим парнем с бледной кожей. Он с немым удивлением в глазах разглядывал собственную кровь. Гандзю, не растерявшись, опустил на его голову тяжелый камень.
— Если бы я понял, что он выстрелит, убил бы, — пожал плечами Кучики.
— Выстрелил бы. Не тот человек, насчет которого стоит заблуждаться. Но спасибо, что проткнул ему руку, а не горло. С меня причитается. — Гриммджо кивнул. Зажимая неглубокую рану на шее, он трудом встал и подошел к своему напарнику. И с таким бешенством на лице наклонился к нему, что на миг Кенпачи показалось, что сейчас вырвет меч из раны и кого-то прикончит — или самого Кенпачи, или валявшегося Шиффера. Почему-то в тот момент казалось, что он бесит Гриммджо намного сильнее, чем все они, вместе взятые. Кучики, наблюдая за этой сценой, оставался неподвижным, как будто происходящее его не волновало. Гриммджо хмыкнул, отшвырнул катану, снова наклонился и, взвалив Шиффера на плечо, резко выпрямился. — Огонь приближается. Не справляются ваши японские пожарники.
— Идите вниз. Этого не развязывать, — приказал Кучики Гандзю.
Толстяк нахмурился.
— А ты?
Не «Вы». Впрочем, Кенпачи не сомневался, что так и будет. Кучики вопроса не услышал. Он только подобрал меч и рассерженно взглянул на Шибу.
— Иди.
— Он догонит, — пообещал Кенпачи, и толстяк, подобрав пистолет Шиффера, неохотно подчинился.
Когда они ушли, Кучики продолжал стоять над ним, сжимая меч.
— Ну, вот и все, — Кенпачи заставил себя улыбнуться. — Давай, ты сделаешь мне одолжение.
Пепел опускался на волосы Кучики, отчего тот выглядел седым и очень усталым.
— Я умру не здесь.
Кенпачи не знал, имеют ли его слова смысл для того, кто их вообще не слышит, но он сказал:
— Да, здесь останусь только я.
Кучики посмотрел на окровавленный клинок и покачал головой.
— Слишком просто. Ты не заслуживаешь такой легкой смерти.
Кенпачи растянулся на земле, разглядывая разовое от зарева пожара небо. Красивое оно было. Почти такое же охренительное, как растерявший свои маски Кучики. Вот только не место было здесь тому — даже такому понятному сейчас. Никому, кроме него, этот рассвет уже не принадлежал.
— Тогда оставь меня огню. Такая смерть будет достаточно сложной? — Кенпачи не понимал, отчего начал злиться, а ведь гнев плохой спутник расставаний. — Проваливай, Кучики. Я хочу побыть один.
К сожалению, тот не слышал.
— Я умру не здесь, — повторил он, садясь на землю, опуская руку на бесчувственное плечо Кенпачи, словно стараясь поделиться своей уверенностью, удачей или, может быть, безумием. Пепел продолжал бессмысленную пляску, Кучики всматривался в нее, как будто мог разглядеть что-то в дыму, а Кенпачи просто лежал и ждал, когда же его мир станет черным как сажа.
***
Наверное, он прожил слишком долго с ничтожными обрывками чувств, раз уже забыл, что такое настоящая боль. Что ж, теперь эта мстительная сука накинулась на него. Как и положено бешеной собаке, она вгрызалась в тело, кусая отчаянно и жадно, а он даже рукой не мог пошевелить, чтобы ее отогнать. Сколько длилась эта агония? Часы, месяцы, может быть, даже годы. Глубокие ямы беспамятства и все новые пытки. Таков ад? Черт, даже там он не желал быть настолько беспомощным.
Иллюзия собственной смерти разбилась о слабый, почти неощутимый запах. Ничто не пахнет так красноречиво, как больница. Лекарствами, страхом, стерильной чистотой, от которой глаза слезятся сильнее, чем от дыма. Он ненавидел все это. Людей, отчаянно цепляющихся за надежду, «чавкающие» шаги медсестер в обуви на резиновой подошве. Звуки, похожие на объявления в аэропорту: «Доктор Джинаки, пройдите в палату триста четыре, кажется, ваш пациент собираться вылететь прямиком в рай». Когда-то он начал новую жизнь в клинике, но заканчивать ее там же он не планировал. Не под аккомпанемент голосов, рассуждавших о нем, как о куске мяса. Кажется, самые бурные споры вызывал вопрос его приготовления.
— Я считаю, что нужно попробовать еще несколько вариантов болеутоляющих. — Красотка Унохана настаивала на приправах, но другой повар с резким голосом был с нею категорически не согласен.
— Он столько лет отравлял себя медикаментами и наркотиками, что теперь неосторожное применение лекарств может вызвать ухудшение.
Кенпачи было все равно, на каком решении они сойдутся. Кажется, он начал привыкать к боли. Агония не позволяла думать. Сначала он злился, но постепенно понял: как это хорошо — чувствовать себя одним огромным куском дерьма, не обремененным лишними мыслями.
Очередная вспышка звуков и запахов.
— Что ты делаешь, девочка?
Тьма под опущенными веками. Док… В голосе ни раздражения, ни сочувствия, просто спокойное любопытство. Он действительно изменился. Стал старше, мудрее и равнодушнее.
— Всего два колокольчика. У него так сильно отросли волосы. Если привязать их к концам, я услышу, когда он пошевелится.
Она не сказала «если». Кенпачи улыбнулся бы, если бы смог. Ячиру была в том возрасте, когда для людей не существует ничего невозможного. Может, положиться в этом на нее?
— Для этого есть самое современное оборудование, а тебе следовало бы…
— Нет! — она прервала его со странной решимостью. — Не смейте мне указывать! Никто, кроме него, не вправе.
— Девочка, — в голосе дока чувствовалась усталость. — Ничего не изменится от того, что ты себя мучаешь. Обе операции прошли хорошо, но доктор Исида вынужден был резать без анестезии. Она не подействовала, да и болеутоляющие не помогают. Твоему отцу лучше бы подольше не приходить в сознание, может, так он быстрее наберется сил.
— Так он слабеет! — в голосе Ячиру была непоколебимая уверенность. — Кен-чан не боится боли, он вообще ничего не страшится.
Ей легко было говорить… Какого черта он заставил ее верить в свою неуязвимость? А с другой стороны, на что ей можно было надеяться? Когда-то она плакала — еще во времена вонючих рыбных складов и рассованных по карманам пистолетов. Он мог заявиться домой под утро, пьяным, с пулей в плече, а она ждала. Сидела на полу, прижимая к груди потрепанного зайца, и ее лицо было мокрым от слез. Однажды он раздраженно сказал: «Может, прекратишь? Кому хочется возвращаться к плаксе. Своим нытьем ты не добавишь твердости моей руке и жестокости сердцу, а мне нужно и то, и другое. Иначе я не выживу». Она стерла слезы рукавом. Когда он в следующий раз вернулся засветло, Ячиру спала в своей постели. Он растолкал ее, она только стукнула его обрадованно в живот маленьким кулачком и ускакала готовить завтрак. Тот отказ от слез был единственным, в чем его девчонка проявила безоговорочное послушание. Может, потому что поняла — ему это действительно от нее было нужно.
— Ладно, можешь остаться тут со своими колокольчиками.
Док ушел, а Ячиру наклонилась к его уху и зашептала:
— Отец, что я должна сделать? — Он удивился. Думал, если она так его и назовет, то только, когда в землю будут опускать его гроб. Пока он чувствовал себя слишком живым для такой тоски в ее голосе. — Хочешь, я буду как все богатые дурочки? Приличная школа, уроки танцев и все такое? Какой я нужна тебе? Ты только скажи, я правда все сделаю. Для тебя — что угодно. Только открой глаза.
Он попробовал. Веки поднимались медленно, казалось, что он слышит скрип вращения сломанного механизма, а мозг пронзают тысячи раскаленных игл. И какова награда за такие титанические усилия? Невероятно яркий свет, к которому он никак не мог привыкнуть, трясущееся в истерике плечо Ячиру. Дрожащие пальцы, украшенные серебряными колечками, за которыми она прятала лицо.
Он хотел сказать «можно плакать», но понял, что не в состоянии пошевелить губами. Ячиру долго и часто дышала, старясь успокоиться, потом быстро вытерла щеки, состроила какую-то глуповатую улыбку и все-таки не удержалась. Наверное, никогда не умела не переживать за него, просто хорошо притворялась. Он смотрел на ее слезы почти с радостью. Отмечал, как краснеет нос и опухают веки, которые она терла кулаком.
Кто-то вбежал в палату. Звенели станины капельниц, суетилась хорошенькая медсестра в белой форме, док с черными кругами под глазами коротко кивнул ему, сверяя показания на приборах. Боль была невыносимой. Кенпачи держался, пока его девочка немного не успокоилась. Но стоило ей робко улыбнуться, веки рухнули вниз. «Потом, я потом позвоню для тебя колокольчиками», — пообещал он.
***
Это был сон. Впервые… Не безоглядное падение в лишенную боли темноту, а настоящее сновидение. Он шел по мощеному плитами двору, такой сильный, здоровый и настороженный, что даже сам себе немного нравился. Любить себя беззаботным? А он разве знал, что такое покой? Нет, пока не заметил какую-то почти затаенную радость в глазах вытянувшегося по струнке мальчишки. Тот смотрел с восторгом на голубое небо, но отчего-то ужасно боялся улыбнуться, показать, как он рад этому утру, солнцу, легкому ветерку, что колышет его волосы. А ведь, в отличие от окружающих, у него не было никаких причин сдерживать себя, опасаться этого дня.
Кенпачи не помнил, зачем подхватил его под мышки и подбросил вверх. Глупый ребенок рассмеялся и перестал быть идеальным; просто радостный прекрасный мальчик с густыми ресницами и счастливой улыбкой, от которой становилось так горько — до нелепой жалости к самому себе. Если бы это был другой день, другой ребенок, существовала хоть крохотная вероятность… А может, ее и не было. Прошлое — не то, что легко изменить одним своим огромным желанием, но он обещал себе, что уже завра все будет иначе. Он больше никого не убьет. Звонкий смех мальчика заставлял верить в это. Надеяться на лучшее. Не только его. Родители этого чудного ребенка взялись за руки, взглянув друг на друга с улыбкой. Возможно, каждый мысленно давал себе обещание что-то изменить, хоть немного приблизиться к искренней радости этого маленького сорванца, увидеть мир его глазами. Почему этот идиллический сон показался ему кошмаром?
— Херня какая, — произнес он.
Голос прозвучал незнакомо и надтреснуто, но сиделка резко вскинула голову и бросилась в коридор со скоростью хорошо вышколенной гончей. На ее лай пришел еще моложавый седой доктор. Сверкая глазами из-за стекол очков, он осмотрел приборы и холодно дал несколько указаний. Это резкость понравилась в нем Кенпачи, еще когда док их свел в первый раз.
— Когда вас доставили в больницу, требовалась срочная пересадка печени. Вы необыкновенно удачливы. Подходящий донор умирал на соседнем столе, вашему юристу не пришлось даже прибегать к угрозам, чтобы договориться с его родными. Они оказались людьми одновременно благородными и корыстными.
Кенпачи хмыкнул.
— Хорошо. С моих парней сталось бы пришить кого-нибудь подходящего.
Доктору пожал плечами. Люди и их проблемы его волновали мало. Он запрашивал огромные гонорары и всего лишь отрабатывал их. Кенпачи был для него еще одним золотым тельцом, которого нужно было умело разрезать, чтобы пополнить свой счет.
— Возникли сложности с наркозом. Когда мой анестезиолог отчитался, я понял, что ваше бессознательное состояние — мой единственный шанс провести операцию на костном мозге, которую мы оговаривали. Двух таких серьезных хирургических вмешательств без возможности как-то снять боль и облегчить последующую реабилитацию вы могли физически не вынести. И я, как изволил выразиться ваш приятель Куросаки, решил «валить все в одну кучу».
— И что теперь?
— Операция прошла успешно. Насколько, покажет только время и ваша способность переносить боль. Рекомендую запастись очень большим терпением и для начала поменьше говорить. Ваши связки сильно пострадали от дыма.
— Кучики Бьякуя… — Он не спросил. Сказал. Сил придать голосу интонацию уже не было.
— Жив.
— Сколько…
— Полгода. Если быть точным, пять месяцев и семнадцать дней. Но вы еще в самом начали пути, Зараки. Если намерены идти дальше, могу дать лишь один совет — не торопитесь.
Кенпачи мог бы сказать: «Да пошел ты!», заорать, что и так потерял слишком много времени, но перед глазами стояло лицо дрожащей от страха Ячиру. И, сжав зубы, он пообещал:
— Я не буду.
***
Говорить легко, а вот следовать обещаниям гораздо сложнее. Месяц ушел на то, чтобы научиться сидеть и есть без помощи капельниц, привыкнуть чувствовать ноги и руки как нечто болезненное, сопротивляющееся и неохотно подчиняющиеся приказам. Он вроде никуда не спешил, но губы каждую ночь превращались в кровавое месиво, пока он жевал их, удерживая перед собой ладони, приказывая дрожи уняться. Это оказалась самая изнуряющая война в его жизни, но он не прекращал боя ни на минуту.
Усилия обходились дорого. Мука орать на Аясегаву, когда тот отказывался обсуждать с ним дела, едва замечая намеки на усталость. Пытка не гнать Мадараме, если он считал нужным сидеть рядом, настороженно наблюдая за каждым действием врачей. Испытание оставаться равнодушным к необычайной покладистости Ячиру, зная, что она видит то же самое, что и он сам, глядя в зеркало. Обтянутый кожей скелет с седыми висками и горящими от лишь изредка отступающей боли глазами. Кенпачи всегда было наплевать на свою внешность, пока он чувствовал себя сильным. Откуда же взялся этот стыд, такой выматывающий, что его заметил Юмичика, осмелившийся предложить:
— Может, парочка уколов, пока не вернетесь к нормальным физическим нагрузкам? Всего лишь разгладить морщины и убрать следы усталости, ничего лишнего.
— Нет.
Он больше не собирался ничего менять в человеке, которым стал. Это Джону Джонсворду было наплевать на свое прошлое. Тот не знал себя и понятия не имел, кем на самом деле является. У сомнений может быть тысяча лиц, но Зараки Кенпачи оставлял за собой право лишь на одно и намерен был вернуть его себе. Все расставить по своим местам, отводя их для тех или иных вещей свои дни. Упрямо и одержимо, зная, что именно ему нужно.
— Значит, так, — он, до хруста в пальцах вцепившись в поручни, пересел в инвалидное кресло. Отдышался. — Они говорят: ждать. Я понимаю и принимаю их правоту, девка, но лежать в четырех стенах, трясясь на больничных стимуляторах… Нет. Мне нужна не охающая слезливая сиделка, которая будет носиться со мною, как со стекляшкой, опасаясь людей, которые впервые получили возможность обо мне позаботиться и теперь не знают, что с этой херней делать. Мне нужен боец, на плечо которого можно опереться, а ты боец, Иноуе Орихиме.
Она немного нервно сглотнула и кивнула. Еще, кажется, не закончив спор с самой собой, уже толкала его кресло к выходу из палаты. По коридорам, полным сочувствующих взглядов и окриков врачей, по улице перед больницей, стараясь не обращать внимания на топающую за спиной охрану, которая понаставила синяков ей на руках, прежде чем он прокашлялся и сумел приказать им прекратить мешать. Старенький парикмахер остриг его волосы, и от жалости в глазах этого ублюдка, едва справлявшегося с собственными ножницами, Кенпачи хотелась убить его, себя и девку, но злость помогала. Если он не хотел терпеть все это паскудство, то должен был встать и оттолкнуть его руку. Послать нахрен медсестру, которой проще было подложить ему судно, чем смотреть, как он ползет к туалету, цепляясь за поручни, пытается хоть мгновение устоять на ногах и стянуть штаны, прежде чем без сил рухнуть на унитаз. После пытки стрижкой он задал безучастно привалившейся спиной к стене Орихиме важный вопрос:
— Ты где живешь?
Если Аясегава и оплатил ей жилье, то не слишком потратился. А может, девка не пожелала брать у него больше, чем ей действительно было нужно. Многоквартирный дом с ржавой наружной лестницей и завешенными бельем балконами выглядел убого. Но он подходил, потому что был построен для людей, которые живут, не оглядываясь на собственную беспомощность, им и так достаточно хреново. Когда Аясегава заговорил о переделках, пандусе и лифтах, Кенпачи его едва не ударил, а потом приказал Мадараме снять охрану. Даже Иссину, считавшему, что он умом тронулся, запретил являться. Док оставался доком, немного рассеянным ублюдком, которому нравилось людей спасать, а не мучить. Так что Кенпачи настоял, чтобы приходил лишь его седой коллега, которому на многое было наплевать. Девку он тоже научил этому. Пониманию, что он не пытается себя угробить, и что если помощь понадобится, то, сжав зубы, он ее попросит. А в остальном все было лучше предоставить Зараки Кенпачи ему самому.
Труднее всего, оказалось, договориться с Ячиру. Она долго не понимала, почему он не может доверить себя ей, но потом неожиданно успокоилась. Кенпачи предполагал, что без участия Орихиме тут не обошлось. Она уговорила его позволить девчонке перевестись в школу в Каракуре, оставаться рядом, если она окажется достаточно сильной, чтобы принять его правила. Ячиру выдержала.
Позавтракав, он выползал из квартиры без своего кресла, медленно, за пару часов преодолевал террасу. Потом, вцепившись в перила, начинал спуск. Несколько ступеней, посидеть, отдышаться на подушке, сшитой для него рыжей. Рывком подняться, пройти еще немного… Соседи быстро перестали обращать на него внимание, а он научился спускаться к возвращению Ячиру из школы. Они вместе съедали купленный ею обед, она убегала наверх, а он медленно, как гусеница, полз следом. С каждым днем спуск занимал все меньше времени, да и подъем перестал затягиваться. Он стал успевать до того, как Ячиру заканчивала с уроками, и они некоторое время сидели у телевизора, обсуждая котировки. Его компания прекрасно существовала без него. Сначала это было неприятным откровением, потом он решил, что время от времени неплохо кому-то довериться.
— Знаешь, я всегда думал о том, сколько вложил в своих девочек, чтобы они стали сильнее, уцелели в жерновах нашей не самой простой жизни. И никогда не задумывался о том, как много сил они тратят, защищая меня самого. — Если Иноуе Орихиме и удивил неофициальный визит в ее дом министра обороны, то свои эмоции по этому поводу она спрятала куда подальше. Налила чай, как любому, кто пришел бы навестить Кенпачи, и, недовольно поджав губы, исчезла в своей комнате, когда на столе появилась бутылка.
— Вам нельзя, — только и напомнила она, стоя в дверях.
Кенпачи лишь пожал плечами, и Кераку сам достал и шкафа на кухне стаканы, но все же засомневался.
— Тебе печень пересадили.
Кенпачи усмехнулся, глядя на яркую рубашку Кераку и его собранные в небрежный хвост волосы, в которых уже начала появляться первая седина. Он сам сейчас выглядел намного старше этого ублюдка, значит, ему и решения принимать.
— Теперь она лучше, чем была когда-либо, но это ненадолго, — Кенпачи вдохнул терпкий запах дорогого саке и отодвинул стакан. — Однако во мне сейчас и так слишком много сломано. Расскажешь, как остался в живых?
Кераку взглянул на белую стену и отрицательно покачал головой. Впрочем, его сосредоточенность быстро сменила плутовская улыбка.
— Если ты мне расскажешь о проблемах с Бьякуей.
— Нет никаких проблем.
— Вижу. Вмешательство Готея, похоже, не потребуется.
— Иди ты.
Кераку улыбнулся.
— Что ж… Я бы никогда не стал частью этой организации, если бы она не оставляла каждому из нас право на личное пространство. Мы не ее рабы, пока сами не решим, что стать ими — это наш единственный способ кого-то защитить. Ямамото хочет отойти от дел.
— Поздравить или посочувствовать?
Фыркнув, Кераку заговорил:
— Я велел Яма-джи зубами цепляться за жизнь. Он сильно пострадал. В его возрасте тащить на плечах такое бремя — значит быть окруженным слишком эгоистичной молодежью. Мы слишком хорошо понимаем цену его ноши, но никто из нас добровольно не откажется от иллюзии свободы.
Зараки рассмеялся.
— Всегда считал, крикни кто: «Тут очередь в большие боссы», народу до хуя сбежится.
— Все зависит от понимания того, во что человека превращает та или иная работа. Из всех членов Готея только Айзен с легкостью пошел бы на такие перемены в себе. Знаешь, когда он был одним из нас, я не представлял человека, который бы подходил для этой жертвы больше. Многие сейчас говорят, что он ненавидел все, что мы собой представляем, всего лишь умело притворялся тем, кто уважает и защищает Готей и его традиции, но знаешь… Я не до конца верю, что он всего лишь носил маску.
— Этот ублюдок?
Кераку со вздохом пригубил саке.
— Большая ненависть — это другая сторона сильной любви. Ты не сможешь обречь себя на агонию, начать призирать то, что поколениями потом и кровью возводили другие люди, если то, что они построили, тебе совершенно безразлично.
— Я далек от таких высокопарных бредней, ты же понимаешь.
— Знаю и завидую, — устало улыбнулся Кераку.
Кенпачи пожал плечами.
— Нельзя бежать от своей судьбы вечно. Старик давно решил, что это будешь ты. Мне кажется, его волю видят даже те, кто предпочел бы не знать об этом выборе.
Кераку рассмеялся. Кенпачи нравился его тихий смех, небритые щеки, сильное тренированное тело и ленивая улыбка. Она никого не обманывала: со своими врагами Кераку был беспощаден, но он всегда ценил их, по-своему уважал и старался понять природу сделанного этими людьми выбора. Он дрался без удовольствия, предпочитая избегать ненужных баталий, не бравировал своей силой, взбирался по карьерной лестнице без особого энтузиазма и всегда поступал верно. Сталкиваясь с его выбором, каждый впоследствии вынужден был признать его разумным. В отличие от Ямамото, Кераку никогда не требовал от других того, что не мог сделать сам. Нет, старик тоже понравился Кенпачи с первой минуты, как их представили друг другу, но и раздражал он не меньше. Кераку был другим.
— У нас никогда не было повода схлестнуться.
— О чем ты?
— С тобой я бы подрался и без особой причины, просто ради удовольствия, но не уверен, что победил бы. Вот только ты ведь никогда не дашь мне возможности разрешить мои сомнения?
— Не дам. Кровь не так дешева, как кажется большинству людей. Я знаю цену чужой, и это подталкивает к мысли, что и моя тоже чего-то стоит. Я никогда не стану разбрызгивать ее с таким усердием, как ты, Зараки.
— Я не единственный, кого можно упрекнуть в этом.
— Разве я упрекаю? — перебил Кераку. — Если тебе запретить драться, захватывать чужие компании, быть варваром в дорогом костюме, который чувствует себя живым, лишь размахивая топором во время набегов, значит, если не уничтожить Зараки Кенпачи, то подтолкнуть его к бунту. Ты нужен мне такой, какой ты есть. Сильный и безудержный. Или будешь нужен.
— Когда ты займешь место старика.
— Если у меня не останется другого выбора, а однажды его не будет. Так что я меньше всего желаю смерти Яма-джи. Пока он в силах перебирать эти камни, они не свалятся на мои плечи.
Кенпачи хмыкнул.
— Они давно на них, даже если ты этого пока не заметил, а я сейчас не лучший союзник. У меня есть деньги, есть возможности, люди, которые некоторое время будут безукоризненно выполнять приказы, пока не почувствуют, насколько слаб их вожак. Но я еще долго не смогу водить свою стаю. — Он посмотрел на пальцы, с силой сжимающие стакан. — Дело не в слабости. Сила быстро вернется.
— Тогда в чем проблема? — удивился Кераку.
Кенпачи признался:
— Я больше не знаю, куда иду.
Кераку снова рассмеялся.
— Думаешь, кто-то из нас это знает? Ты на самом деле в это веришь? Взгляни на Готей. Сказать, с чего начался этот путь? Два кугэ никак не могли поделить маленькую деревушку на границе своих владений. Каждый имел на нее примерно равные права и отрицал какие бы то ни было притязания родича. Они могли бы легко договориться, там всего имущества было — несколько домов да нищие крестьяне, вылавливающие рыбу в озере и собирающие скудный урожай. Но эти снобы были порабощены своими амбициями. Они видели не разоренную землю, не нищенствующих людей, а только свое желание властвовать. В итоге каждый из них послал по отряду самураев, чтобы решить этот спор.
— Кровью?
— Нет. Деревня должна была отойти к тому, чье имя назовет большинство крестьян. Но соглашаясь на сделку под влиянием своего императора, ни один из двух спорящих за землю кугэ в глубине души не был согласен с его решением. Они отдали одинаковый приказ: убивать каждого, чьи уста назовут имя соперника. Крохотный клочок земли утонул в крови. Сражаться друг с другом у самураев приказа не было, но они старательно вырезали крестьян. Разумеется, те сопротивлялись. Пытались сбежать от страшного выбора, но их возвращали и требовали назвать имя.
— Каким бы оно ни было, исход был один?
— Да. Люди, у которых, по сути, не осталось выбора, так или иначе приняли свою судьбу. Из отчаянья родилась невиданная смелость. Мужчины бросались на воинов, женщины, идущие на площадь провозгласить имя своего господина, поджигали за собой дома и топили собственных детей в жиже рисовых полей, чтобы те умерли крестьянами, а не от меча, как преступники. У этих людей осталось только право умереть так, как они сочтут должным, и многие воспользовались им. Другие дрались, упрямо сжав зубы, некоторые отрезали себе языки, чтобы не просить ни у кого пощады или не делать выбор, обрекая семью своим решением. К концу этой бойни от деревни остались лишь головни. Поля были залиты кровью и засыпаны пеплом, а дичь ушла из лесов, спасаясь от огня.
— Никто не выжил?
— Остался лишь маленький мальчик и тринадцать самураев. Они привели ребенка на пепелище и потребовали назвать хозяина этого ада. Знаешь, что он им сказал? «Я хозяин. Один из вас, тех, кто познал и понял истинную цену этой теперь уже мертвой земли. Не спорьте о том, чего нет. В наших руках угли, но новая жизнь пробьется сквозь них, пусть даже нескоро. Теперь эта земля только моя». Он произнес одно имя, как и хотел император. Свое. — Кераку улыбнулся. — Все выжившие самураи присягнули ему.
— Ребенку?
— Тому, в ком не осталось ничего, кроме собственной воли и любви к земле предков. Тринадцать самураев разошлись в разные стороны, чтобы вершить по воле этого дитя свой суд. Но никто из них не назвал бы его справедливым, лучшее из избранных для него имен: «защищающий». Хотя есть и другие, множество… Но людям не приравнять себя к богам. Даже стань мы духами или шинигами, будем бороться только за свою правду, потому что есть и другая, всегда есть. Никто никогда не избежит выбора. Мальчик, который провозгласил эту истину, все понимал.
— Как его звали?
— История не сохранила таких подробностей. Да и нужно ли имя пророку? Я иногда спрашиваю себя, каким он был. Зрячим, ловким, жестоким? Что он чувствовал, называя вассалами людей, которые разрушили его мир? Обнимая их за плечи, целуя в покатые лбы? Каково ему было оставаться босоногим отшельником? Жить одному в разрушенной деревне? Он никогда не искал встреч с людьми, которые назвали его своим господином. Они приходили к нему сами. Со своей горечью, победами и справедливостью. Что-то изменил в их сердцах этот ребенок. Они всегда помнили о нем, даже отыскав свое место в мире. Построив собственные роскошные дома и взяв в жены красивейших женщин. Они не были праведниками, но каждый возвращался к месту, с которого начал свой путь перемен. Поисков чего-то большего, чем горсть серебра в уплату за чужую кровь. Они до конца дней стремились к пепелищам. К тому, кто стал истинным хозяином давно погасших углей. Он просил своих гостей об одном: по мере сил следить, чтобы у людей всегда был выбор, оставалась надежда. Он требовал защитить само их право думать, грешить и умирать. Он велел уничтожать тех, кто лишает нас воли.
— Кровавая сказка.
Кераку усмехнулся.
— Но мы, так или иначе, живем в ней. Это не лучшая страна, я не верю, что бывают хорошие, не знаю, как может существовать идеальное правительство. Власть — всегда путь интриг, меньшей или большей крови, сделок с совестью. Я часть всего этого. Готей — составляющая нашего понимания мира, но выбор всегда есть. Хорош он или плох… Спроси не меня. — Кераку выпил саке в своем стакане залпом. — Когда я только вступил в клуб, было четыре семьи, ведущие начало от людей, вошедших в первый Готей. Теперь остался лишь один клан. Ушли Шиба, сбежала от своей судьбы Шихоин Йоруичи, еще одна семья сейчас возглавлена маленькой девочкой, и любые попытки Ямамото втянуть ее во все это вызывают у меня только раздражение. Остаются Кучики. Сильные и холодные как лед. Люди, которые веками коллекционирует тайны, назначают цену своим и чужим слабостям. Властные рабы, помнящие, какой ошейник носят, даже если их хозяин забыл о нем. Они как гидра, пожирающая себя с хвоста. Кучики больше, чем Готей, эти люди убивают друг друга за страх и еще более безжалостно уничтожают за желание перемен. Потому что они кажутся себе единственными, кто помнит, с чего все началось. Но знаешь, им не выстоять в войне с судьбой. Однажды Готей станет лишь клубом богатых идиотов, решивших поиграть в богов и ищущих в этом союзе лишь собственное могущество. Так сказал Айзен, и я ему верю. Следующие поколения игроков, так же как ты, назовут мои слова старыми сказками и забудут о них. Кучики не изменить этого. Я всего лишь хочу, чтобы мы выбирали в свои ряды тех, кто помнит — боги не только кара. Они еще и забота о завтрашнем дне людей, что в них верят.
— Кераку…
Тот налил себе еще саке и немного нервно глотнул из стакана.
— Знаешь, я всего лишь завистливый ублюдок. Вторая ветвь первых Готей. Вполне себе ценный побег древа Готея, который вырастил старик Ямамото, вкладывая в него свои знания и опыт. У меня ведь с рождения все было. Деньги, женщины, власть… Но он привел болезненного хилого мальчика, чтобы показать мне, чего все это наследие стоит. Привел Укитаке. Родовитого, но нищего, никогда не знавшего одиночества в кругу своей многочисленной семьи, но стремившегося к нему с той же скоростью, с какой я, единственный наследник своего клана, бежал от этого бремени. Несмотря на всю его слабость и болезненность, этот мальчик всегда был сильнее меня, он стоил для Яма-джи дороже. Как мы ненавидели друг друга… Слишком убогое для меня соперничество, слишком банальная задача для его ума. Однажды мы попали в передрягу. Не буду вдаваться в подробности, но живым из нее мог выбраться лишь один. Тогда он сказал мне: «Иди». Взвесил все мои достоинства, придумал себе несуществующие недостатки и принял в расчет объективные. Но я его выбор не принял. Тогда он произнес: «Иди не потому, что должен, не из-за того, что можешь бежать быстрее. Причина, по которой ты обязан жить, одна — я никому другому не доверю то, что для меня важно».
— Ты его бросил?
Кераку рассмеялся.
— Нет, конечно. Потому что понял — без него я не достигну того, что важно мне. На этом пути мне нужен соперник и друг, человек, ради которого умру я, и который, не задумываясь, отдаст за меня жизнь. Как видишь, иногда упрямство оказывается важнее всех возможных расчетов.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Кучики, который ни с того ни с сего принимает на себя чужую пулю. Ваше исчезновение из клиники… Многих членов Готея волнует то, что происходит между вами двумя. Мы ведь, так или иначе, делаем общее дело. Немногие захотят назвать себя командой, но, знаешь, откровенная вражда между членами Готея мне понятнее вашего странного союза. Сначала Бьякуя готов был на многое, чтобы не пустить тебя в клуб, потом первым поднял руку на голосовании. Как вы оба оказались на той горе, Зараки? Почему решили выманить членов Эспады и разобраться сами, а не бросили в бой свои маленькие армии?
— Вали к черту.
Он не мог сейчас позволить себе вспоминать. О своем прошлом, о том, сколько всего успел пережить в доме, от которого огонь оставил только головни. Хоть что-то… Покрытые сажей камни. Едкий дым. Кучики же отрекся от него так, будто у них ничего не было вовсе. Даже тишины, рассвета и пепла, грязными горячими мухами опускающегося на изможденные лица. Он не пришел. Не посмел явиться к человеку, которого собою проклял. Кенпачи не принял бы его. Не таким усталым и жалким, не разбитым на куски калекой. Но он, твою мать, заслужил свое право его прогнать! Или нет? Не всякое прошлое можно искупить. Будь все иначе, столько людей не затягивали бы петли на своих шеях. Ему это нахрен не нужно. Поэтому сейчас ему меньше всего хотелось думать о Кучики. Копаться в своих чувствах. Это одиночки легко шагают с мостов, а он, оказывается, успел нажить слишком многое.
— Яма-джи велел задать вам один вопрос: «Это конец, или всех нас ждет продолжение спектакля?».
Кенпачи ненавидел надеться. Но что ему оставалось сейчас? Оскалившись, рыкнуть: «Да!»? Потому что этого отчаянно хотелось? Не всякую гору на пути можно разрушить только своим желанием. Ему отчего-то впервые в жизни надо было знать. Сжать ладони на чьих-то плечах, вцепиться в кого-то. Зараки не волновало, хотят ли Аясегава и Мадараме стать частью его жизни. С Бьякуей чертово согласие было нужно до одури. Без него нихрена бы не вышло. Но в белую больничную палату тот его не принес. Почему? Какого хера? Нет. Не думать. Не сейчас.
— Иди со своими вопросами к Кучики.
— Я ходил, — усмехнулся Кераку. — Он отправил меня за объяснениями к тебе.
Кенпачи пожал плечами. Странная причина для радости, но он улыбнулся.
— Что сделано, то сделано. Хочешь копаться в этом и искать правду, я тебе не помощник.
— Знаю. Если честно, то мне не нужна эта ваша правда. Мне просто необходимы вы оба. Как две важных составляющих Готея. То, что между вами, никого не касается, но если это помешает делать одно дело… От нас зависит слишком многое, чтобы упиваться глупостями и упрямством. С тех пор, как ты стал одним из нас, твоя жизнь принадлежит не только тебе, Зараки.
— Хочешь сказать, что сейчас ты бы бросил Укитаке? Прислушался к его словам?
Кераку снова пожал плечами.
— Поумнел не только я. Он больше не считает свою жизнь разменной монетой, которой можно оплатить чужое существование. Она слишком важна для нашего общего долга. Наладишь ты свои отношения с Кучики или прекратишь их вовсе — решай сам. Все, что мне нужно, это уверенность в том, что вы оба принадлежите Готею, а не своим разногласиям.
Когда из школы вернулась Ячиру, Кераку уверил Кенпачи, что у того столько времени на выздоровление, сколько ему нужно. И, потрепав по волосам девчонку, покинул квартиру.
Кенпачи понял, что этот разговор пробил в нем какую-то важную брешь. Не то чтобы раньше он намеренно запрещал себе думать о Кучики и обо всем, что произошло между ними: о прошлом, едва не стоившем ему настоящего, о чужих волосах, рассыпавшихся по плечам и седых от пепла. Просто он считал себя слишком слабым для этих мыслей. Все время говорил себе: «Сначала нужно встать на ноги». Вот только откровения Кераку обнажили суть этого притворства. Если бежать от необходимого выбора, то силы на принятие решения не найдутся никогда. Больше нельзя отворачиваться от того, что произошло между ними, слабостью оправдывать собственные страхи.
— Завтра я возвращаюсь в Токио.
Плевать на инвалидное кресло, в котором ему придется проводить большую часть времени. На полные сочувствия взгляды и презрительные улыбки акул, которыми кишит этот город. Он Зараки Кенпачи, тот, кто не тонет в самой мутной воде.
— Значит, уроки можно не делать? — было непонятно, радуется Ячиру или ей впервые жаль оставлять школу.
— Ты остаешься. — Она бросила на него полный злости и отчаянья взгляд. — Прости, но есть одно дело, которое я должен завершить в одиночку. Обещаю, что потом меня не придется собирать по кускам. После него ты будешь сопровождать меня повсюду, где захочешь.
Она кивнула, немного нервно рассмеявшись.
— Ты обещал.
Похоже, жизнь научила Ячиру терпению лучше, чем он сам. Вопрос в том, какие новые знания судьба припасла для него.
Окончание в комментариях
Она то бросала робкий взгляд на его шею, то смотрела прямо туда, где под глазом розовел шрам, оставшийся после пересадки кожи.
— Вы можете опереться на мою левую руку, если это вас так беспокоит, Марейо-сан.
Девушка немного нервно сглотнула и так яростно замотала головой, что несколько прядей пышных волос выбились из высокой прически.
— Ну что вы, Бьякуя-доно. — Он сам предложил называть его по имени, но теперь, воспользовавшись данным им разрешением, она смутилась. — Это всего лишь шрам.
По крайней мере, она не стала говорить о том, как благородно с его стороны было броситься в охваченный огнем особняк, спасая своего деда. Официальная версия для прессы начала его утомлять. Бьякуя умел извлечь изо лжи все, что можно, но сейчас любые слова, которые представляли его в выигрышном свете, казались навязчивыми, как въевшийся в кожу запах гари.
— Вы правы.
— О нет, я не хотела…
Она, кажется, окончательно запуталась между наставлениями родственников и действительностью. Бьякуя явно пугал ее. Не рубцами на коже или скупыми словами. Она опасалась показаться ему глупой, невежественной или скучной? Зря.
Когда он велел секретарю деда включить в список претенденток одну из девиц Омаеда, то руководствовался исключительно соображениями корректности. Вряд ли толстяк мог всерьез рассчитывать породниться с Кучики, но то, что его семьей не пренебрегли, было ему настолько приятно, что он больше часа рассыпался в благодарностях. Это не сделало его менее верным Сой Фон, но иногда из таких мелочей складывается твое право потребовать ответной любезности. Так учил его дед. Больше некому было.
Но это стало лучшим из организованных по просьбе Бьякуи свиданий.
— Вы не замерзли?
— Нисколько, — уверила девушка, стуча зубами. Традиционное кимоно плохо подходило для прогулки по саду, хотя зонтик, который она захватила, спасал их от крупных хлопьев снега.
— Хотите, вернемся в дом выпить чаю?
Марейо поспешно покачала головой. Возвращаться к родителям, которые готовы были испепелить ее взглядом за любое неловкое движение, она явно не хотела. Бьякуя думал о том, не приходила ли главе клана Омаеда мысль обвинить супругу в измене. Впрочем, глядя на эту грузную женщину в яркой одежде, можно было с той же уверенностью усомниться, что и она имела хоть какое-то отношение к рождению своей дочери. Марейо понравилась Бьякуе, хотя меньше прочих претенденток походила на Хисану. Наверное, в обычной жизни она была веселой и непосредственной. Много смеялась, отчего на ее щеках появлялись забавные ямочки, а не краснела как мак, разом вспыхивая от шеи и до самого лба. Да, она ему нравилась; такие девушки не могут не вызывать симпатии, но он чувствовал себя, будто выгуливает резвую собачку.
— Ку… Бьякуя-доно, а чем вы увлекаетесь?
— Моя единственная забота — процветание семьи.
— А что-то, кроме этого, есть?
— Есть еще одно дело, но и оно вскоре будет закончено. — Она замолчала, похоже, не зная, имеет ли право его расспрашивать. Остальные претендентки, подобранные со всей тщательностью, не делали таких длинных пауз. Не смея интересоваться им, они начинали рассказывать о себе. Все их так называемые увлечения полностью соответствовали его привычному для публики образу. Разумеется, они старались постичь искусство чайной церемонии, не только умели носить кимоно, но и разбирались в способах окраски тканей и искусстве составлять икебаны. Каждая закончила престижный университет, но уверяла, что предпочтет карьере роль жены и матери. — А чем увлечены вы?
— Наша семья разбогатела не слишком давно. Мой прадедушка был кондитером. Наверное, из-за голодного детства он считал еду культом. Говорят, он сам до глубокой старости был худым, а я на него очень похожа. В четырнадцать ему повезло устроиться мыть посуду на кухню какого-то европейца, и тот разглядел в нем талант. Прадедушка до конца своих дней посылал семье этого человека наше имбирное печенье, которое открыло ему путь в большой мир. Хозяин забрал его с собой в Париж и устроил обучаться у шеф-повара одного из лучших отелей. Потом прадед объездил полмира, пек свои торты для бизнесменов Нью-Йорка и индийских махараджей. — Она говорила горячо и глаза ее горели. — Когда он вернулся в Японию, то, открыв свой первый магазин сладостей и выпечки, быстро разбогател. Крохотная лавка превратилась в целую сеть кондитерских по всей стране. Семья продала его бизнес, когда мои братья занялись политикой, но я хочу учиться на кондитера, Бьякуя-доно! Посетить города, в которых работал мой прадед, готовить на лучших кухнях мира, прежде чем осмелюсь создать что-то по-настоящему свое.
— Значит, замужество не входит в ваши планы?
Она понимала, как дорого ей могут обойтись эти слова, но произнесла их, даже не вспыхнув. Словно сами стремления придавали ей сил сражаться с трудностями.
— Не такое замужество. Мои мечты дороже лучшего из мужчин. Если вы остановите свой выбор на мне, я никогда не смогу отказать семье, но знаю, что не прощу себе эту покладистость.
— Не меньше вы будите злиться на меня.
Она удивилась его словам.
— Нет. Я все понимаю. Мои обязательства перед семьей — путы, а ваши — оковы.
Он узнал ее взгляд. Так мать иногда смотрела на отца. С болью и пониманием. Он принимал это за любовь, думал, что ей не хватает его рядом, но это было другое. Осознание, что ты не можешь ни в чем винить, ненавидеть человека, который пожертвовал большим, чем ты сама. Ради союза, что объединил и обрадовал слишком многих людей, которым нельзя не придавать значения.
Шрам на щеке вспыхнул болью. Пощечина, которая навсегда останется с ним. Потому что за недели его отсутствия дед постарел сильнее, чем за все минувшие годы. Увидев Бьякую на больничной койке, Гинрей вышел из себя настолько, что разбил пощечиной едва подсохшие кровавые корки на щеке, забывая, что он — Кучики, человек, который рожден прятать свои чувства.
— Сколько еще мне это терпеть!
— Гинрей-доно! — Окрик Бьякуи оказался сухим и хриплым. — Вы забываетесь!
— Лучше молчи. Даже Соджун не был так жесток в своем упрямстве! Он понимал, чем рискует, выходя из тени нашего дома, бросая вызов врагу, которого практически невозможно было победить. Но он хотя бы старался мне что-то оставить. Утешение, свое продолжение, тебя… Можешь сколько угодно обвинять меня в том, что после его смерти я утратил силы и гордость. Это было неважно, ни одна из этих жертв не стоила даже тысячной доли того, что я пытался сохранить, — его ребенка. Жажда видеть моего внука живым делала меня жестоким.
— Дед…
— Я не хотел, чтобы ты был импульсивным, обнаружил чувства и желания, за которыми можешь погнаться, позабыв о своем долге жить ради клана и ради меня. — Гинрей сделал шаг, назад прислонившись спиной к стене. — Что ж, мне больно видеть, какое ничтожество я вырастил. Жестокую кровожадную тварь, упивающуюся своей болью и теми страданиями, которые она еще может причинить. Возможно, после смерти сына я сам не мог дать тебе света, но привел в этот дом чужое солнце. Разве Шихоуин Йоруичи не показала тебе, как прекрасен и свободен человек, который существует лишь своею преданностью самой жизни? Любит тех, кто действительно заслуживает его любви?
— Нет.
— Мы ее заслужили, внук! Мальчишка Абарай — своей верой в твои глупые решения, или эта приблудная девчонка, для которой ты даже не человек, а божество, единственное, которому она покланяется со страхом, трепетом и бесконечной нежностью. Для людей своего клана ты больше чем лидер. Поколениями твои родичи многим жертвовали, чтобы гордиться нами. Думаешь, хоть на миг эти люди забудут, во сколько ты им обошелся? Полагаю, своей кровью они платили не за бездушную марионетку на шатком троне.
— Но именно она и нужна всем вам, ни так ли? — Бьякуя не ждал услышать такой горечи в своем голосе. — Ты хочешь куклу, которая будет фальшиво махать рукой и улыбаться, радовать тебя хотя бы этим. Ты говоришь, что дал мне Йоруичи, чтобы показать сладость свободы? Вовсе нет, дед. Ею ты четко обозначил границы и цену, назначенную за их переход. Что теперь? Я не соответствую выбранной роли? Нет, все это время я был даже слишком для нее хорош. Если у меня и были недостатки, то я прятал их от семьи. А теперь ты меня бьешь за то, что не сумел вовремя пожалеть осиротевшего ребенка? Слишком много времени ушло на то, чтобы спасти мою жизнь и свою семью, слишком мало его оставалось на то, чтобы понять мою душу.
— Если бы ты погиб…
— Ты бы заплакал. Я только не знаю — от настоящей горечи потери или от того, что я тебе ничего не оставил. Не дал еще одного ребенка, которого ты так отчаянно захочешь охранять и контролировать, что забудешь в очередной раз полюбить. Ты ведь действительно стараешься, дед. Это трудно не заметить. Что ж, найди мне жену. Не Хисану, не женщину, которая попытается понять меня, а ту, что будет горда выносить тебе очередного Кучики. У тебя хорошо получается ткать полотно чужих судеб, дед, продолжай этим заниматься.
— Зараки Кенпачи.
Гинрей снова кивнул.
— Если это — то имя, которое ты предпочитаешь, называй его так.
— Ты знал, — в словах Бьякуи не было упрека, просто констатация факта.
— Многое, но ты не можешь обвинить старого тигра в том, что он откажется от собственной охоты, дабы натаскать молодняк. Ты можешь простить мне многое, но если бы я выиграл эту войну за тебя…
Бьякуя рассмеялся.
— Как плохо мы друг друга понимаем. Я хотел, что бы ты это сделал. Взял в руки меч потому, что любовь к сыну не оставила тебе выбора.
— Глупец. Его уничтожила любовь к тебе. Я хотел… — Гинрей перевел дыхание. — Наверное, слишком многого. Мальчик мой, я надеялся, что твоя ненависть будет убивать, я не желал видеть в тебе стремления к собственной смерти.
— И ты вырастил маньяка, — Бьякуя улыбнулся. — Тварь, что выбирает свою свободу. Вкус крови. Мне жаль, что полноценный убийца у тебя не вышел. Найди мне женщину, которая не сможет возненавидеть своего ребенка, кто бы ни был его отцом. Найди, и я дам тебе его, потому что мы оба даже хуже, чем могли бы быть. У меня никогда не будит истинной привязанности к своим детям. Я слишком долго учился ненавидеть и теперь не умею любить. Ты так старательно взращивал наследника, что понятия не имеешь, каково это — нянчить желанного ребенка. Но я тебе его дам, а ты снова все испортишь. Отказаться от меча — не значит навсегда оставить его в ножнах. В тебе все еще плавится и сверкает сталь, даже если ты этого не видишь.
Лицо Гинрея на секунду смягчилось.
— Если этот человек на самом деле так важен для тебя, будь с ним. Пожалуйста. Если это сделает тебя хоть немного счастливым.
Бьякуя хрипло рассмеялся. Своей покорностью судьбе он предал все, кем стал для него Зараки. «Ты умрешь в своей постели, вглядываясь в минувшие дни снова и снова. Надеюсь, что находя себе оправдания, вспоминая о чем-то, кроме ненависти и горечи». Последние слова Кайена. Он мог даже не произносить их, они и без его усилий давно обрели пророческий смысл. Бьякуя всего лишь не хотел, чтобы они сбылись. Желал пообещать Зараки невозможное. Они не должны были спуститься с той горы… Наверное, это было бы по-настоящему прекрасно, умереть вот так. Сильным, пьяным от своей свободы, ни в ком и не в чем больше не нуждающимся. Именно так погиб Кайен. Возможно, все эти годы Бьякуя злился на него, чувствуя всего лишь зависть. Практически задыхаясь, без сил опустив голову на плечо Зараки, он запомнил это чувство. Ему было хорошо. Сколько бы он тогда ни вглядывался в свое будущие, мог увидеть лишь сажу и пепел. Ничего больше. Ничего…
Бьякуя почти с завистью смотрел на девочку, что также, как он сам, давилась своими обязательствами, но посмела это признать.
— Марейо-сан, вы мне почти подходите, — улыбка, надежда, что он поймет ее чувства, угасла.
— Я? Вам?
Она еще пыталась что-то оспорить. Прерывая этот поток недоумения, он наклонился и безжалостно поцеловал ее в холодные губы. Ему тоже нужно немного терпения, а эта девушка, по крайней мере, не сможет его презирать.
Марейо вырвалась, сделала шаг назад и посмотрела на него с надеждой.
— Пожалуйста.
Он отрицательно покачал головой. Второй раз она не стала унижать себя мольбой. Просто застыла, глядя на высокую белую стену поместья.
— Могу я немного побыть здесь? Одна.
Бьякуя кивнул. Лед поскрипывал на дорожке, пока он шел к дому. Сбежит или останется? Ради самой девицы Омаеда он надеялся, что ей хватит духу сделать верный выбор. Ему самому уже некуда было отступать, незачем кого-то жалеть.
— А симпатичная киска. — Бьякую осыпало снегом, сбитым с ветвей старой вишни. Джаггерджак ухватился за одну из них, прежде чем спрыгнуть на землю. Вот уж кто действительно вел себя как бродячий кот: предпочитал лазать по крышам, таскать еду с кухни и вынюхивать то, что ему не следовало бы знать. В отличие от своего напарника, запертого в тюрьме и не готового покупать свободу ценой предательства, Джаггерджак проявлял интерес к возможным сделкам с врагом.
— Не помню, чтобы позволял тебе разгуливать, где вздумается.
— А ты попробуй мне помешать.
— Это легко устроить. Ренджи давно настаивает, что тебя нужно запереть в камере.
Джаггерджак оскалился, что у него могло одновременно считаться улыбкой и способом выразить свое презрение.
— Я тебе жизнь спас. Толстяк бы не полез в огонь, и у него не было телефона с пробитыми номерами большинства членов Готей и их приспешников. Улькиорра хороший спец, но и неплохой убийца. Ему ваши задницы милее были хорошо прожаренными. А вот меня психи забавляют. Думал, что более ебанутых людей, чем мой босс, не бывает, но ваш Готей — ярмарка придурков. Япония начинает мне нравиться.
Бьякуя пожал плечами. Он до сих пор не считал, что своим поступком Джаггерджак сделал ему или организации великое одолжение, но Ямамото и Кераку решили иначе. Этот человек был ключом к Айзену, не самым лучшим, дурно подходившим к замку, но другого все равно не было. Его приятель скорее умер бы, чем сдал своего покровителя. Джаггерджак такой преданностью не отличался. Он намекнул, что не прочь поменять работодателя. Выиграть битву — не значит победить в войне. Они пришли к тому, с чего начали — созерцанию беспомощности Айзена и собственной злости из-за того, что все еще не могут его добить.
— Мне нет дела до твоих интересов.
Джаггерджак ухмыльнулся.
— Даже странно, учитывая, насколько вы с Улькиоррой похожи. Не только бледными рожами, но и такими холодными задницами, будто кто-то удосужился воткнуть в них сосульку. Знаешь, он тоже постоянно зависает как плохой компьютер на поисках смысла своего существования. Тут болит, вот здесь чешется, ему даже самые простые чувства и ощущения всегда хочется разложить по полочкам. Когда доходит до сложных эмоций, его программа безупречного существования начинает давать сбой. Окружающие для него лишь алгоритмы, он стирает их без особого удовольствия, просто потому, что так удобно. Но вы оба всего лишь люди, как бы ни старались в своем равнодушии уподобиться божествам. Улькиорру завораживают те, кто не соответствует его схемам и стандартам, он злится, но не способен воздержаться от ненужного любопытства.
— Значит, тебя он ненавидит, Джаггерджак. Ты не похож на предсказуемого человека
— Станет любить еще меньше, когда я сдам вам Айзена. А я ненавижу Улькиорру, — Джаггерджак улыбнулся почти тепло, так, словно говорил о чем-то очень приятном. — Пару лет назад в Панаме нам приказали зачистить группу ученых, которая мешала Гранцу. Я бы сделал все по-быстрому, но Улькиорра захотел поставить очередной эксперимент. Он запер людей, которые еще вчера пожимали друг другу руки, в заминированном здании, увешанном камерами. Побросал там кучу оружия, кое-где оставил еду и медикаменты. И пообещал, что выпустит одного выжившего. Простенький, по его мнению, тест. Хотел в очередной раз убедить себя, что люди предсказуемы.
— И он в этом убедился?
Джаггерджак рассмеялся.
— Да ни хрена, я их всех взорвал. Не вижу смысла в том, что бы трахать людям мозги, прежде чем отнять их жизнь.
— Полагаю, твой приятель в восторге не был.
— Его вообще мало что радовало, но с того дня он стал следить за мной пристальнее, чем за другими из Эспады. Я перестал укладываться в его безупречные схемы. Мне это нравилось. Ты мне тоже нравишься, Кучики, на тебя легко скалиться, таких, как ты, очень просто ненавидеть. Еще именно от тебя проще всего ждать подлости.
— Какой?
— Ты можешь прикончить Айзена раньше, чем я найду свой способ это сделать.
— Из-за Шиффера?
— Потому что тот не сказал Улькиорре, что он глупый мудак, расчеты которого не имеют никакого отношения к реальной жизни. Люди рождаются, чтобы чувствовать: злиться, ненавидеть, любить и всегда стремиться к долбаной вершине, пытаться стать королем своего сраного королевства. Ему бы Улькиорра поверил, а мне нет. Может, поэтому я так ненавижу этого ублюдка Айзена.
— Но ты убивал ради него.
— А мне это вообще нравится, — оскалился Джаггерджак. — Убивать, сражаться, делать все, от чего кровь немного быстрее бежит по венам. — Но, знаешь, однажды я стану королем довольно мирного королевства, прекрасного, несмотря на то, что оно будет построено из костей. Слишком много людей, которые верили, что я достигну своей цели, умерли, так и не разочаровавшись в моих мечтах. Я обязан построить по храму в честь каждого из них.
— Храмы?
— Если веришь, что боги — это те, кто указывает тебе путь, сложно не заметить, как ходишь с ними одними дорогами. Только даже самых дерьмовых богов не бывает без бесов, поэтому, когда Айзен сдохнет, вы вернете мне Улькиорру. Ты был не прав, Кучики, когда взял меня в заложники… — Джаггерджак рассмеялся. — Этот мудак Улькиорра ничего бы не предпринял. Просто стоял бы и ждал, что почувствует, когда я умру. И, знаешь, не уверен, что он бы ощутил хоть что-то. Ты все же немного отличаешься, но это не значит, что я позволю тебе сожрать моих врагов или обуздать демонов своего мира.
— Вот ты где!
Несущийся по дорожке Ренджи был так зол, что цвет его лица практически сливался с оттенком волос.
— Обезьяна, которая гонится за кошкой… — Джаггерджак подпрыгнул, ухватившись за ветку, и спустя секунду снова оказался на крыше. — Надеюсь, ты помнишь, что я слежу за тобой, Кучики.
— Чем на этот раз он тебя разозлил?
Ренджи остановился, зло глядя на крышу. Отдышался, нахмурился и не счел нужным ответить. С каких пор у него появилась право злиться? Он был обижен тем, что Бьякуя не позвал его с собой? Наверное. Наверняка… Они так и не смогли объясниться в те часы, что Ренджи провел в его палате. Пока он сидел у его двери как пес и рычал на каждого, кто мог потревожить покой хозяина. После беседы с Гинреем Бьякуя вообще не считал нужным говорить. В нем как будто что-то в очередной раз умерло. Осталось только право на власть, на меч, но не оправдания. Это утро что-то изменило, оно уже выдалось достаточно плохим. Можно было все окончательно усложнить.
— Я сделал это ради Рукии. — Бьякуя пошел к дому. Не оглядываясь. Что ему там было рассматривать? Очередной немой укор? — Оставил тебя. У моей сестры слишком мало людей, которых она любит. Меня можно заменить. Тебя нет, ты заставляешь ее улыбаться.
— Именно. Я — заставляю. С вами она бы смеялась от души, если бы вы ей это позволили, Бьякуя-доно. Но знаете… Хотя нет, ни черта вы не знаете. Она бы, возможно, пережила вашу потерю, а я нет. Друзья и родня — это наживное. Хозяин твоей судьбы может быть только один.
— Считай, я пожелал тебе удачи в поисках близких людей.
— Нет, вы вообще не думали о том, чего я хочу. Ты не думал.
Судя по звуку из-за спины, Ренджи, подтянувшись на руках, взобрался на крышу.
— Ты завел мне кота, чтобы было за кем бегать? Кого тыкать носом в его собственное дерьмо? Не честнее было бы просто сказать, что я больше не нужен?
«Хозяин судьбы»… Может, о чем-то подобном думал отец Ренджи, отказываясь подыскать себе замену? Потом он испугался. Наверное, даже не смерти, того, что его так и не услышали, до конца не поняли.
— Ты будешь нужен мне всегда. — Он почти обрадовался, что Ренджи его не слышал, скользя по обледеневшей крыше. Потому что слова — ложь до тех пор, пока ты сам не отдаешь себе отчет в том, какие чувства в них вкладываешь.
***
— Рукия! Эй… Тут у тебя какой-то мужик на экране нарисовался, — рыжий наглец, не вынимавший рук из карманов брюк, на миг наклонился к камере так, что Бьякуе стал виден лишь его огромный глаз. — Кажется, этот тип в бешенстве.
— Сколько раз я тебе говорила не подходить к моему копьюте… О! — Рукия с подносом, полным чашек, боком толкнула дверь в комнату, а потом обернулась и с грохотом уронила свою ношу на пол. Ее раздражение сменилась застывшей маской, изображавшей глубокое почтение. Секунды не прошло, как она оказалась на подушке перед монитором.
— Дорогой брат, вам что-то нужно? — Она бросила злой взгляд на своего приятеля и немного нервно махнула ему. — Уйди…
Парень взглянул на осколки, выпятил челюсть и заехал кулаком по монитору так, что прикрепленную к нему камеру зашатало.
— Значит, это и есть твой драгоценный Бьякуя?
— Я разрешал называть меня по имени?
— Куросаки Ичиго. — Конечно, Бьякуя знал, кто перед ним. — Вы и ваш ублюдочный Готей… — Рукия охнула, но он не замолчал. — Сначала едва не лишили мою семью дома, потом его же по каким-то причинам стали защищать. Решили, что когда убийцы начали охоту за нами, нет ничего лучше, чем запереть нас в подвале под охраной людей Зараки? Мои сестры не истерички, но они всего лишь маленькие девочки. И да — им бывает страшно. Орихиме тоже не заслужила, чтобы ей было страшно, и Рукия. Хотя она злится, когда ее называют девчонкой.
Его сестра тут же продемонстрировала это гневным окриком:
— Ичиго!
— Да пошел на хрен ваш Готей, если там никто не соображает, что нельзя поступать так с людьми. Возомнили себя спасителями? Так не будьте уродами и спасайте! Нефиг еще больше ломать. Незачем втягивать нас во все это.
— Ичиго, — повторила сестра.
Мальчишка хмуро взглянул на Рукию.
— Ухожу. А ты уж, будь добра, объясни своему брату, что если он хочет о ком-то заботиться, то должен сделать это сам, а не пользоваться добротой других. Иноуе не в тягость присматривать за Зараки, но, наверное, она не хотела, чтобы ее шантажировали, заставляя докладывать о каждом его шаге.
Мальчишка вышел, гневно хлопнув дверью.
— Шантаж?
Рукия смутилась.
— Иноуе-сан моя подруга. Что-то заставляет ее думать, что у меня могут возникнуть проблемы, если она не будет со мною откровенна, и я не оправдаю ваше доверие, брат.
— Значит, ты больше не должна ее ни о чем спрашивать.
— Брат? — удивилась Рукия. — Значит, вы уже знаете?
— Знаю что?
— Зараки-сан этим утром уехал. Орихиме сказала, он вернулся в Токио.
Почему этот город вдруг показался Бьякуе удивительно маленьким? Таким тесным, словно в нем можно было задохнуться, как в переполненном футонами шкафу, если бы ему пришла в голову мысль в нем спрятаться.
— Этот мальчик. Похоже, ты наговорила ему лишнего.
— Брат, Ичиго не глух и не слеп, ему нужна всегда только правда, и он не остановится, пока ее не отыщет. Он никогда не слушал моих удобных объяснений, потому что они раздражали его куда больше, чем покусившиеся на его дом враги. Он не заставлял себя сражаться с ними, а хотел этого. Для Ичиго важно быть сильным ради своей семьи. Прошу вас, брат… Укитаке-сан сказал, что он подходит Готею. Что он сам обо всем позаботится.
Значит, Рукия побежала за помощью к другому, тому, кому она смогла доверить блеск в своих глазах. Свою улыбку, с которой девочка, даже привыкшая к войнам и интригам, говорила о мальчике, ставшем для нее важным. Она не хотела разлучаться с Куросаки, но предпочла положиться на покровительство своего босса. Правильно, наверное, сделала.
— Что ж…
— Прошу вас, позвольте ему стать частью клуба!
— Вместе с этим его бешеным стремлением все в нас изменить?
— А перемены всегда к худшему, брат? Может, иногда не время стоять на месте?
— Тебе хочется идти вперед или следовать за кем-то? Ответь на этот вопрос, Рукия. Сделай это сама. Я больше не стану указывать тебя путь.
За что он наказал ее, отключив компьютер? Потому что посмела подтвердить слова Ренджи? Доказать, что выжила бы и без него? Он никогда не думал, что она значит, пока не понял, что теряет эту девочку, уступает ее человеку, который бьет кулаками технику и много говорит о свободе. Что ж, пусть будет, так… Пусть.
— Бедненький малыш Бьякуя. — Он удивился. Обычно Йоруичи появлялась в поместье лишь в часы, отведенные для занятий в додзе. Увидеть ее в дверях своего официального кабинета после полудня он никак не ожидал. На ней была яркая куртка и до неприличия обтягивающие джинсы. Свои сапоги она где-то бросила и щеголяла в пушистых оранжевых носках. — Ты хоть чем-то в этой жизни бываешь доволен? Ты вырастил из маленькой девочки решительную и упрямую женщину. Почему злишься на себя за это? Другие бы на твоем месте собою гордились.
— Чему на этот раз ты пришла меня учить?
Она предпочла не заметить его вопрос.
— Вот, — на стол легла коробка с диском. — Прости, что это заняло столько времени. Знаешь, в нашем мире труднее всего найти человека, если он не прячется.
— Я тебя не торопил, — Бьякуя понимал, что не испытывает прежнего охотничьего азарта. Ему было настолько безразлично содержимое ее находки, что он сам себе удивлялся. — Что изменилось, Йоруичи? Почему окружающие меня люди вдруг решили, что вправе громко высказывать мне свое мнение… Хуже. Диктовать какие-то условия?
— Они едва тебя не потеряли, малыш Бьякуя. Обычно тех, кто нас любит, такой расклад злит. — Йоруичи уселась в кресло для посетителей, забросив на стол длинные ноги. — Есть и другие новости. Хочешь послушать?
Он усмехнулся.
— Это моя работа.
— Зараки Кенпачи вернулся.
— Рукия уже доложила.
— Ну, тогда ты, наверное, знаешь, что он пробыл в своем офисе ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы заправить топливные баки его частного самолета.
— Куда он полетел?
Йоруичи пожала плечами.
— Вариантов множество. Убивать Айзена. Поразвлечься после долгой болезни. Заключить пару контрактов. Если верить информации, полученной от диспетчеров, то запланировано столько остановок в разных аэропортах мира, что понять, куда именно он летит, практически невозможно.
— Ясно.
— И это все? — спросила Йоруичи почти сердито.
— А чего именно ты от меня ждала?
— Может, ответа на вопрос, почему ты его не убил?
— А я должен был? Кому-то что-то я в этом мире все еще должен?
— Да, — эта женщина никогда его не жалела.
Дверь скрипнула.
— Бьякуя-доно.
— Машита-сан? — Секретарь деда изменила к нему свое отношение после возвращения. Кажется, он начал нравиться ей даже больше Гинрея. Не составило труда узнать, что именно ее брата тот принес в жертву, чтобы скрыть неосторожность собственного сына. Сначала его умело подтолкнули к предательству семьи, потом за это же казнили. Все эти годы Гинрей щедро оплачивал эту жертву его родным, но никогда не мог за нее извиниться. Бьякуя нашел в себе силы. «Я рада, что вы рассказали мне правду, хотя не стану утверждать, что не догадывалась о ней. Вас, наверное, удивляет, почему я все еще работаю на Кучики? Мне хочется быть уверенной, что все было сделано не напрасно. Что человек, ради которого многие отдали жизнь, стоит этих жертв. Не станет блестящим главой клана, не заработает больше чем все его предшественники, а просто сможет принять такой страшный дар с достоинством. Пока у вас это не слишком хорошо выходило, но я рада видеть перемены, Бьякуя-доно. Очень рада». — Что-то случилось?
Бьякуя улыбнулся.
— Она сбежала?
— Да. Ее родители в бешенстве и приносят вам глубочайшие извинения.
— Что ж, я их принимаю.
Секретарша поклонилась и ушла. Угрюмое выражение лица было для нее привычным. Как выяснилось, в нем подвохов искать не стоило.
— Может, немного разомнемся? — предложила Йоруичи. — Ты же, вроде, оправился от ран?
— Да, наверное.
— Значит, уныние не повод отказаться от мечей.
— Меча. Те я велел убрать.
— Пользуешься игрушкой, которую стащил у Шибы? Кууккаку в бешенстве. Мало того, что сжег ее дом, так еще и ограбил.
— Я вернул ей гору и заплатил. Не за традиции и память, их уже не вернешь.
— Этого добра ей не жаль. Она всегда говорила, что их семье нужна возможность начать все сначала.
— Тогда зачем ей меч? Впрочем, пусть забирает, если хочет. Я велел выковать себе новый, Йоруичи. Прекрасный безымянный клинок. Может быть, со временем я как-нибудь его назову, но сейчас он чист настолько, насколько может быть чист меч без прошлого.
— Но у тебя-то оно есть, — вздохнула Йоруичи. — Да и современная сталь уже не та.
— Лазерная заточка, прекрасная балансировка, более тонкие сплавы, обеспечивающие лезвию дополнительную гибкость. Мы приобрели намного больше, чем потеряли, но отчего-то все время вздыхаем, вспоминая утраченные секреты. В нас накопилось слишком много рухляди. Во мне, да и в тебе, в общем, тоже. Она не имеет никакого отношения к почитанию традиций. Это просто безмерная глупость, которой легко оправдывать нежелание идти вперед.
Йоруичи сердито хмыкнула.
— И поэтому ты готов жениться и наплодить маленьких Кучики. Тебе ведь так этого хочется, да, Бьякуя? Стать отцом семейства? Всю жизнь терпеть рядом с собою женщину, на которую тебе даже смотреть будет тошно?
— Ну, не все они плохи. К тому же, понимать значение перемен — не значит, что следовать этим путем так уж легко. Ты сама сказала, что у меня есть прошлое, еще долги и цели, от которых невозможно отречься. Нельзя все время балансировать на грани, Йоруичи. Какой-то выбор рано или поздно нужно сделать.
— Ты решил учить этому меня?
— Почему бы и нет. Ты можешь вернуться в клан, ведь никто давно не судит тебя за побег. Не хочешь? Тогда почему так упрямо остаешься Шихоуин? Делаешь то, чему тебя учили с рождения, а не рожаешь маленьких Урахар?
Она потянулась как кошка.
— Я не создана для таких глупостей.
— Ты просто не хочешь выбирать, потому что любое решение тебя так или иначе разочарует. В моем случае все тоже небезупречно, но я не могу заставить людей, которые от меня зависят, ждать, пока я буду грустить о несовершенстве мира и решать, какие проблемы можно счесть наименьшим злом.
— Отличный путь, если решил до конца своих дней прозябать в одиночестве — пусть даже в окружении отпрысков. Они, кстати, многочисленными не будут. Браки по расчету полноценной сексуальной жизни не способствуют. Так мне ждать тебя в додзе?
— Нет, если не хочешь прозябать в одиночестве.
— Сволочь.
Кажется, он наконец вывел ее из себя, вот только эта маленькая победа не доставила никакого удовольствия.
***
— Значит, ты все же не собирался убить Айзена за моей спиной?
Бьякуя вздохнул, шагая по залу аэропорта Марсель Прованс. Он не знал, что его больше раздражало — слишком теплая для его шерстяного пальто погода или тип в кожаной куртке. Тот дышал ему в спину даже в туалете, видимо, предполагая, что и там можно приобрести билет на Бали. Бьякуя в принципе ни с кем не делился планами о предстоящей поездке. Только предупредил Гинрея, что должен уладить дела. Об их природе он не распространялся, а Гинрей не счел нужным спрашивать. Скорее всего, знал больше, чем желал демонстрировать, но Бьякуе было все равно. Чего он не ожидал, так это таких вот навязчивых сопровождающих.
— Ренджи.
— Вы сами предоставили мне отпуск до вашего возвращения, значит, я могу делать все, что хочу. Что касается этого, то его охрану вы перепоручили госпоже Сой Фон. Если он сбежал, то я за это ответственности не несу.
— Ну так возьми ее на себя.
Ренджи демонстрировал вопиющее неповиновение.
— Я в отпуске.
Джаггерджак хмыкнул.
— А я, как вы верно заметили, в бегах. Так что хватит спорить. Поехали в отель. У меня от вашей японской выпивки и еды скоро язва появится. Хочу коньяку и хороший кусок мяса с кровью. Кстати, платите вы, я поиздержался на поддельные документы.
Стараясь не обращать внимания на эту навязчивую пару, Бьякуя подошел к стойке компании, предоставляющей машины в аренду.
— Моя фамилия Кучики. Я бронировал автомобиль.
Девушка быстро проверила его документы, подписала договор и протянула ключи, подсказав, как пройти на стоянку.
Ренджи, не сомневаясь, что он не согласится его подвезти, на ломаном английском стал требовать автомобиль себе. Бьякуя не стал дожидаться, пока он решит эту проблему.
На парковке фирмы его уже ждал человек с кейсом. С кланом Кучики он сотрудничал много лет, но непосредственная встреча с главой семьи явно заставляла его нервничать.
— Сведения, которые мне удалось собрать за столько короткий срок, не самые полные.
— Не извиняйтесь. Что с оружием?
— Все, как вы просили.
— Хорошо. Полиция?
— Все разрешения в порядке. В чемодане документы, доказывающие, что вы сотрудник посольства, ваши вещи не будут досматривать.
— Замечательно.
— Могу я сделать что-то еще?
Бьякуя протянул конверт.
— Пару дней не докладывать Кераку Шунсую, где я сейчас нахожусь.
Старичок улыбнулся.
— Кучики-доно, не нужно требовать от меня невозможного, хотя, кажется, в последнее время это входит у людей в привычку.
— Простите?
— Нет. Ничего, приятной поездки.
На то, что от этого путешествия стоит ждать чего-то хорошего, Бьякуя не надеялся. Его вела вперед не злость и не месть, он не составлял никакого плана и не выносил приговор заранее. Даже Ренджи ничего не сказал, просто потому, что не знал, каким будет конец этого пути.
Бьякуя чувствовал себя непозволительно усталым. Ему не хотелась совершенно ничего. Вдавливая в пол педаль газа, он ехал, не обращая внимания ни на что, кроме дорожных указателей. Это поездка не имела ничего общего с его предыдущими посещениями Франции. Богатство и молодость делают людей свободными. Странно, что он не ценил ни то, ни другое.
Они с Кайеном часто летали на выходные в Париж. Ходили по музеям, пока от усталости не начинали ныть ноги. Обедали в маленьких ресторанах и уличных кафе. Занимались сексом в отелях, а иногда и на заднем сиденье арендованного автомобиля. Бьякуе нравилась такая беззаботная жизнь. Действительно нравилась, просто он никогда не мог поверить, что она настоящая. Наверное, из него вышел бы плохой актер. Бьякуе не удавалось вжиться в роль или образ. Словно со стороны он наблюдал за молодым человеком на экране, который притворялся счастливым, прекрасно понимая, что едва прозвучит команда «Снято», его улыбка угаснет, и ему даже не придется вспоминать, кто и что он на самом деле. Проще не смотреть по сторонам. Не замечать эту фальшивую свободу. Широкие шоссе и живописные проселочные дороги, которые становятся все уже, чем дальше уезжаешь от больших городов. Серую глубину моря, виноградники, которые сохранили даже в эту теплую зиму свой необычный сладкий запах.
Навигатор помог довольно быстро отыскать гостиницу, спрятавшуюся между холмов. Судя по тому, как поспешно хозяин сбежал с крыльца навстречу его машине, постояльцев в это время года у него было немного. Человек был настолько обычным, что Бьякуя почувствовал разочарование. Грузный француз с темными как маслины глазами и полными губами. Наверное, когда-то он был красив, но чуть вьющиеся волосы остались густыми лишь на затылке, беспомощно редея с линии лба. Но самым отвратительным был его страх. Такой жалкий, липкий ужас, от которого у толстяка подкашивались колени. «Он узнал меня» — эта мысль не разочаровала и не доставила удовольствия.
— Вы… — кажется, он растерял все слова приветствия.
— Это гостиница?
— А… Да.
— Мне нужен номер.
На крыльце появилась женщина, такая крохотная, что ее можно было бы принять за подростка, если бы не огромный живот, на котором давно не сходился форменный жилет.
— Дорогой, ну что же ты стоишь! Возьми у гостя чемодан. Вам проще говорить по-английски или по-французски? Японского я, к сожалению не знаю.
— Мне все равно, — когда хозяин протянул руку к его чемодану, он холодно заметил: — Сам донесу.
Мужчина отшатнулся и бросился к дому. Женщина продолжала жизнерадостно щебетать:
— У нас редко бывают гости зимой. Отель — это, скорее, побочный бизнес. Мы, знаете ли, делаем отличное вино. Летом его приезжают попробовать со всего мира. С каждым годом у нас все больше гостей из Азии. В Китае сейчас очень модно хорошо разбираться в винах, от туристов нет отбоя. Нам приходится нанимать дополнительный персонал, но сейчас работников немного. — Она провела его в уютный холл, обшитый светлым деревом, и заняла место за стойкой. — Вам придется подождать, пока я приготовлю комнату. И боюсь, что обед и ужин будут менее разнообразны, чем наше обычное меню, но мой муж божественно готовит, а вино вас определенно не разочарует.
Он протянул ей кредитную карту и паспорт.
— Номер мне нужен всего на одну ночь.
— Да? А я думала вы приехали встретиться с нашим постояльцем. Он собирался задержаться еще на неделю, вот я и подумала…
— Какое все же совпадение. Два гостя из Японии одновременно.
Бьякуя, наконец, обратил внимания ни ее слова. Не думая о том, сочтет ли женщина его невежливым, он заглянул в гостевую книгу, куда она старательно вписала его имя, несмотря на то, что уже успела занести его в компьютер.
— Зараки Кенпачи… — Бьякуя тихо рассмеялся. Волнение было похоже на слабость, но не вызывало бешенства. Он чувствовал себя немного усталым после долгого перелета и поездки на машине, вот, собственно, и все.
— Мне притвориться удивленным?
Он обернулся.
— Нет, наверное, не нужно.
Трудно было не заметить, что Зараки похудел. Массивные дорогие часы болтались на запястье. Шрамы казались ярче, потому что с кожи сошел привычный золотистый загар. У него больше прежнего поседели виски, но осанка оставалась прямой, а широкий разворот плеч свидетельствовал, что следы болезни продержатся не слишком долго. Только в потухшем взгляде нельзя было разглядеть извечное бешенство, но оно воскресало по мере того, как он смотрел на Бьякую. Поднималось со дна зрачков золотистым маревом. Губы дрогнули, демонстрируя знакомый оскал в наглой ухмылке.
— Я тебя ждал. Не так уж трудно было найти место, куда ты рано или поздно отправишься.
— Да, думаю не сложно. Зачем?
— Что зачем? — Он повернулся к женщине. — Мы прогуляемся, пока вы готовите ему комнату.
Зараки спустился по лестнице медленно. Пару раз он был вынужден опереться на массивную трость. Одетый в мягкий свитер и шерстяные брюки, он выглядел незнакомцем. Может, поэтому Бьякуя не чувствовал волнения.
— Хочешь опереться на мою руку? — спросил он, когда они вышли на крыльцо с крутыми ступеньками.
— Нет.
— Как ты себя чувствуешь?
— Выздоравливающим, а не умирающим, Кучики! Нам что, больше поговорить не о чем? — Бьякуя понял, что не знает ответа на этот вопрос, и промолчал. — Вот черт… — Зараки взъерошил свои короткие волосы. — Думал, такой отличный план составил. Приеду сюда, прикончу Ги раньше тебя, и у нас снова появится веская причина для драки. Мы ведь неплохо это делали, да, Кучики?
— Неплохо. Что, если бы ты опоздал?
— Я убедился, что ты не покидал Японию, прежде чем поехать. Был занят, Кучики? Нашел себе бабу?
— Нет еще.
— Что так? Никто не нравится?
— Почему же, нравится.
— Дерьмо! — Зараки ускорил шаг, не желая демонстрировать свое раздражение.
— Почему ты его не убил?
Шагая по усыпанной гравием дорожке, они завернули за угол дома. Мальчишка лет пяти гонялся за огромной белой собакой, пытаясь ее оседлать.
— Есть еще девчонка, но она сейчас в школе. Ему страшно, Кучики. Гийом хотел все это, а теперь, когда получил, он в ужасе.
— Потому что узнал тебя?
— Нет, кто я, он понятия не имеет. Просто это по-настоящему сложно — чем-то владеть. Ебучая ответственность, чем больше камней, которые ты не можешь сбросить, болтается на твоей шее, тем меньше путей к отступлению.
— Мне ждать пулю в висок?
— Здесь? — Зараки хмыкнул. — Всего один выстрел уничтожит это место. Нет, скорее всего, он попробует договориться. Но даже если ты сохранишь ему жизнь, страх заставит этого человека расчехлить винтовку, и однажды он придет за тобой. Я просто решил остаться и убедиться, что ты сделаешь то, что должен.
— Значит, вражда тебе больше не интересна?
Зараки пожал плечами.
— Просто вспомнил, что обязан тебе не только хорошей возможностью сдохнуть, но и последующим спасением.
— Не мне, — признался Бьякуя, опускаясь на каменную скамью рядом с высоким кипарисом. — Это Джаггерджак нас вытащил. Отобрал у Шибы оружие и заставил его вернуться. Дозвонился Ренджи, а тот уже прислал вертолеты спасателей.
— Ты об этих двух придурках говоришь?
Бьякуя взглянул на крохотную машину, припарковавшуюся у гостиницы.
— Улькиорра чужие системы навигации как орехи щелкает. А с тобою мы час петляли хрен знает где! — Джаггерджак ругался слишком громко. Впрочем, для человека в ее состоянии опьянения это было почти простительно. — О! — Он, заметив Зараки и Бьякую, помахал рукой. — Ты зря нервничал, рыжий. Бьякуя-доно просто решил наладить личную жизнь.
Хмурый Ренджи выбрался из машины и пошел к ним.
— Если решили закончить то, что начали на горе, я этого не позволю. Довольно. Мы Готей. Пора положить конец вашим войнам, они слишком дорого всем обходятся.
Зараки хмыкнул.
— Твой пес что-то слишком громко гавкает, — он махнул рукой. — Впрочем, мои придурки тоже ошалели, все время с поводка рвутся.
— Ренджи, я не собираюсь его убивать.
Тот не поверил.
— Тогда что вы здесь делаете?
Рука Бьякуи нашла ответ на вопрос раньше, чем голова. Он потянул Зараки за свитер, а когда тот наклонился, коснулся губами его губ. Приятное чувство. Как оказалось, он не отвык от него за минувшие месяцы. Зараки вцепился пальцами в его волосы, дернул голову назад, почти натянув пряди до боли, глядя в глаза с какой-то почти страшной сосредоточенностью.
— Если ублюдок из Эспады не ошибся — я рад. Если нет, сверну тебе шею.
— Я не знаю, что сейчас правда, — признался Бьякуя.
— Обдумывай не слишком долго, — Зараки отстранился.
Ренджи раздраженно плюнул на дорожку и направился к гостинице, его пьяный спутник шел следом, отвешивая пошловатые комплименты радостной хозяйке.
— Пошли, прогуляемся,— предложил Зараки.
— Я устал.
Зараки сел рядом и пять минут сосредоточенно молчал, подставляя лицо ласковому зимнему солнцу.
— Ну.
— Что ну?
— Решил, кто я для тебя?
— Нет.
— Пять минут прошло.
— Этого мало.
— Дольше ждать я не умею, говори.
Бьякуя рассмеялся. У него было удивительно хорошее настроение, он снова чувствовал себя безумным.
— Сам начать не хочешь?
— Легко. Ты заноза в заднице.
— Ну, с этим трудно не согласиться.
— Проблема в том, что я не могу тебя вынуть. Даже когда запрещаю себе думать о тебе, всегда помню, о ком именно не должен размышлять.
— Согласен.
Зараки тихо выругался.
— Кучики, ну чего ты хочешь? Чтобы я спросил, сколько ты стоишь? Чтобы стал ответственен за похищение человека? Зачем этот торг, если я нужен тебе? Не баба с томным взглядом и хорошими манерами, а я!
— Ты в этом уверен?
— Абсолютно. И не говори мне другого, потому что это будет пиздежом.
Дразнить Зараки, которому, как обычно, требовалось все и сразу, было удовольствием, от которого Бьякуе оказалось трудно отказаться. Несмотря на привычку не показывать окружающим свои эмоции, он едва сдерживал насмешливую улыбку.
— А нам больше нельзя друг другу лгать?
— Нет.
— Хорошо, я не буду.
Бьякуя замолчал. Еще через пять минут Зараки это надоело окончательно.
— Говори правду.
— Я ж сказал, что не знаю ее.
— Что б ты сдох!
— Попроси Гийома, он поможет.
Зараки выругался и пошел к дому. Бьякуя улыбался, глядя ему вслед. И это неуравновешенное существо он любит? Именно. Принять это не так уж сложно, труднее понять, что с этим делать.
Когда Кенпачи толкнул тростью бутылку из-под вина, та неслышно покатилась по мягкому ковру прямо под ноги Кучики. Он перешагнул через нее, не переставая вытирать голову полотенцем.
— У тебя чутье как у собаки.
— Просто чутье. — Казалось, его слова больше не имели над Кучики никакой власти. Кенпачи это нравилось и одновременно злило. Привычные чувства по отношению к Кучики. Странным было то, что Кенпачи пытался обуздать свой гнев. Даже не спросил: «Какого черта?», когда Кучики занял половину его номера, как будто не только в этой поганой гостинице, но и во всем мире не осталось других свободных мест. Ни для одного из них.
Глядя, как Кучики опустился на колени перед очагом, демонстрируя порозовевшие от горячей воды пятки, Кенпачи нахмурился сильнее. Его выводило из себя, с какой жадностью взгляд скользил по влажной разгоряченной коже. «Блядь, тебе больше не на что посмотреть и не о чем подумать?».
— Как ты его убьешь? — Разговоры о смерти казались чем-то рациональным. Ну не пятки же ему эти проклятые обсуждать? Он же не долбанутый фетишист, в конце концов.
Настроение Кучики объяснению вообще не поддавалось. Он лениво скользнул пальцами по мраморным плитам.
— Красивый очаг. Мне особенно нравится кованая решетка.
На его белой коже еще краснели шрамы, до странности красивые, похожие на узоры тушью. Собственные рубцы казались Кенпачи безобразными метками, похожими на присосавшихся к телу пиявок, старавшихся выпить те силы, что он пытался сохранить. Постоянная боль — это дерьмо собачье. Какого черта он когда-то завидовал тем, кто способен многое чувствовать? Кучики, вон, выглядел так, будто наоборот утратил все лишние эмоции, и теперь, без своей злости на весь мир, стал намного сильнее.
— Как ты, твою мать, его убьешь?! — Кенпачи хотел всего лишь вернуть себе привычный мир, в котором у его Кучики полыхали гневом глаза и кривились в ухмылке губы.
— Я уже понял, что выражение «не знаю» ты ненавидишь. Увы, другого определения своим мыслям у меня нет.
А чего Кенпачи, собственно, ожидал? Что Кучики при встрече спляшет от радости? Поблагодарит за заботу? Бросится ему на шею? Ну не баба же он, в конце концов, чтобы такие сцены устраивать. Хотя лучше бы он ею был. Кенпачи просто нашел бы церковь поблизости и священника, который за щедрое пожертвование не обратил бы внимания, что у невесты кляп во рту и руки связаны. Какого хрена Ги не поселился в Голландии? Там, если верить Юмичике, такое можно было без труда провернуть. Правда, что-то подсказывало, что Кучики сделал бы все возможное, чтобы овдоветь в первую брачную ночь.
— Теперь ты замолчал, Зараки.
— Не нравится? — понадеялся Кенпачи. Он, блядь, хотел войны и перепалки! Что делать с этой треклятой любовью и мирным Кучики — он понятия не имел.
Его надежды разбились о неторопливое пожатие плечами.
— Просто удивила твоя мечтательная улыбка.
— Представил тебя с кляпом.
Кучики кивнул.
— Ты с ним наверняка тоже неплохо смотришься, в следующий раз буду так спасаться от скуки во время визита в императорский дворец.
Все. Кенпачи сдался.
— Мы, блядь, что, сейчас только и можем, что сидеть и подъебывать друг друга? — Наверное, стоило предложить свой вариант того, как нужно проводить время. Но в его раскалывающейся от боли голове было пусто. Даже черти, что плясали в этой сраной пустоте, повернулись задницей, насмешливо повиляв хвостами, когда он потребовал у них совета.
— Мы вообще ничего не можем, — признался Кучики. — Самое парадоксальное во всем этом то, что все время что-то делаем. — Он встал с ковра, подошел к креслу, в котором сидел Кенпачи, и снял с бедер полотенце. — Хочешь?
Просто вопрос. Никакой наигранной провокации в нем не было. Кенпачи даже хотел раздраженно ответить «нет», но его ладонь раньше возможных слов принялась гладить плоский живот Кучики.
— У меня никого не было после больницы. Если честно, то и особого желания не возникало. — Голос звучал хрипло от накатившего возбуждения, и ему это понравилось. — Короче, если ты надеешься на горячий трах, не уверен, что смогу его тебе предложи…
Кучики закрыл его рот ладонью.
— Знаешь, все эти месяцы я был занят, возвращая себе доверии собственной семьи и Готей. Много часов провел в самолете. Все, чего я сейчас хочу — это выспаться. Потом я собирался подумать о чужой смерти и своей жизни. Жаль, но у тебя запаса терпения всего на пять минут, и его не станет больше, пока ты что-нибудь не изнасилуешь. Между своими мозгами, которые ты можешь вымотать ненужными разговорами, и задницей, я выбираю зад. Если говоришь, что будешь с ним вынужденно деликатен, то это прекрасно, потому что в минувшие месяцы ему тоже было не до веселья.
— Кучики, — вставая из кресла, Кенпачи толкнул его на мягкие простыни с запахом лаванды. — Даже не знаю, что меня больше заводит: то, как ты морщился, произнося слово «зад», или тот факт, что ты был мне по-своему верен.
Он стянул свитер. Кучики вцепился взглядом в шрам после пересадки.
— И ты пьешь?
— Пью, потому что в моей жизни никаких разумных ограничений не бывает. Мне не нравится орать от боли по двенадцать часов в сутки. Таблетки не действуют, от виски меня рвет, но со здешней кисленькой бурдой новая печенка прекрасно справляется.
— Тебе когда-нибудь надоесть себя убивать?
— Нет, мне слишком нравится жить, а не существовать полудохлой развалиной, трясущимися руками цепляющейся за спасительные пилюли. — Он повернулся к Кучики спиной, чтобы тот не питал никаких иллюзий. Не то чтобы он часто разглядывал уродливый рубец вдоль позвоночника, но и без напоминаний представлял себе, как тот выглядит. — Еще не передумал?
— Нет. — Кучики немного подвинулся, освобождая место. — Кто из нас вышел из этой истории не отмеченным?
— Ты красивый. — Кенпачи сел на край кровати, снимая штаны, и понял, что никогда не говорил этого Кучики. — Меня это даже бесит. Израненный, с обожженным лицом, ты все равно лучшее, что я в этой жизни … — Он хмыкнул. — Хотел бы сказать «поимел», но я даже не видел никого, чья смазливая морда меня бы так часто заставляла вспоминать о собственных недостатках.
— Ты сильный. Раз уж у нас пошел такой разговор по душам, скажу: я многое умею, еще больше знаю, но во мне никогда не было и не будет твоей мощи и безжалостного напора. Как в битве, так и в делах. С тобой невозможно соперничать в этом. — Кучики усмехнулся. — К тому же я сумасшедший, а ты в своих варварских принципах как-то необыкновенно разумен. Я завидую тебе, Зараки, завидую и не хочу признавать, что ты слишком силен даже для меня.
— Был силен.
— И будешь. Пожалуй, это единственное, в чем я не сомневаюсь. Мне придется стать еще безумнее, чтобы тебя всегда трясло от желания бросить мне вызов.
У них не могло получиться. Вот во что Кучики так безжалостно верил. Упрямо и цинично, не оставляя возможности себя переубедить. Но Кенпачи чувствовал, что его мало волнует чужой пессимизм. Кучики был холодным как свежий горный воздух. Им легко дышалось. Только им и хотелось дышать. Теперь, когда Кенпачи глотнул его злости, столкнулся с границами его безжалостности и абсурдом желаний, никто другой ему не нужен был. Зараки Кенпачи не покупал подделок и не платил за иллюзии. Ему нужен был только Кучики Бьякуя со всеми его диагнозами и проблемами. Жаль, что получить его было куда сложнее, чем заработать очередной миллиард.
— Думаешь, без драки у нас не выйдет? А что в ней плохого?
— Кенпачи… — Голос Бьякуи звучал устало. — У нас вообще не выйдет.
— Тогда о чем ты раздумываешь?
— О том, как мне придется это принять. Очень хотелось бы сказать, что будет легко…
— Скажи.
— Не могу. Я слишком сильно одержим тобой. — Кучики усмехнулся. — Я тебя люблю, а ты даже с самим словом не можешь определиться, не то, что смириться с его ценой.
— Я не могу? — Он был быстр или Кучики не счел нужным вырываться? Просто чуть влажное тело с необычной покорностью замерло под ним, знакомое, гибкое и прохладное. — Я все могу! Я способен украсть тебя, построить себе бункер по соседству с Айзеном и запереться в четырех стенах. Я могу уничтожить Готей, разрушить это ваше сраное сообщество одержимых своей властью душ. Может, не сразу, но у меня получится. Только на хрен все это? Мне придется убить тебя, чтобы заставить подчиняться, а я не некрофил и дерьмовый чучельник. Я …
Кучики рывком освободил руки.
— Бьякуя…
— Что дальше? — Светлые глаза-клинки, наконец, по живому резали гневом. — Ты скажешь, что это не для тебя? Уйдешь и где-то ради кого-то умрешь, вместо того, чтобы мучиться со мною? Давай, Зараки, я привык.
Как же они все его обидели. До крови избили красивого мальчика, вглядывающегося в небо, убеждая себя, что у людей не бывает крыльев и все, на что они способны, это ползать как черви по веками проторенной колее.
— Это не для меня, Бьякуя. Вот только у нас все будет по-другому. Не по-твоему. Не по-моему. Просто — будет.
— Просто… — немного нервно рассмеялся Бьякуя.
— Ну, тут я, пожалуй, нарвал, — признал Кенпачи.
— Значит, нам снова можно лгать?
Вместо ответа он поцеловал бледные губы. Кучики обнял его, скользнул кончиками пальцев по шраму на спине, такой податливый и сонный, откровенный в своей усталости. Накрыл их одеялом, а Кенпачи, погладив его ребра, лениво стиснул твердые ягодицы и потерся носом о длинную шею. Движения рук были не голодными, какими-то неторопливыми и неловкими… Он поцеловал вступающие ключицы, чуть приподнялся, поймав губами, стон Кучики. Сжимая его в объятьях, Кенпачи почувствовал боль в спине и раздраженно выругался.
Кучики погладил его по небритой щеке кончиками пальцев.
— Давай на боку?
Вряд ли он предлагал это, заботясь о собственной выносливости. Это бесило до чертей, но кряхтеть из-за боли, наслаждаясь собственным упрямством, Кенпачи не собирался.
— Переворачивайся, — он рухнул на матрас. — У тебя смазка есть?
— Я сюда не для этого ехал.
— Я тоже, — хмыкнул Кенпачи.
— Есть мазь для рассасывания рубцов, но она с камфарой. — Кучики взял Кенпачи за запястье и, чуть потянув руку на себя, прошелся языком по его пальцам. — Давай так.
Кенпачи рассмеялся.
— Тебе не кажется, что мы собираемся трахаться, как давно женатая парочка? Раз уж мы на отдыхе, то надо отработать положенную программу и все такое.
— Ты не на курорте. Будешь болтать или займешься делом?
Возразить было нечего. Он снова поцеловал Кучики в чувствительную шею, скользнув влажными пальцами между ягодиц. Чужое тело встретило его неприветливо. Кучики долго не мог расслабиться. Кенпачи видел, что он старается не зажиматься, но все равно ощущал себя взломщиком, который, вместо того, чтобы подобрать к хитроумному замку отмычку, долбит его ломом. Прошло не меньше пяти тихих, каких-то неправильно напряженных минут, прежде чем он смог вставить второй палец. Нет, желание не пропало. Плечи Кучики выныривающие из мягкой пены пуховых одеял, изгиб его шеи, волосы чернилами разлившиеся по подушке... Все это выглядело чертовски соблазнительно. У него стояло, но Кенпачи был этому почти не рад.
— Зачем мы это делаем? — в ответ Кучики попытался отодвинуться, но Кенпачи удержал его свободной рукой. — Давай ты выспишься, потом мы поужинаем, немного поговорим, убьем кого-нибудь, хочешь? Можно хозяина, но и по Джаггерджаку никто особенно скучать не будет. Или тебе нравится думать, будто все, что нас связывает — это страсть к драке и хорошему траху?
Кучики тихо рассмеялся.
— А разве он сейчас будет как-то особенно хорош? Если бы я хотел секса, нашел бы кого-то менее болтливого и более энергичного.
— Сука! — Кенпачи с силой протолкнул пальцы, Кучики застонал явно не от удовольствия. Жаль, что он поспешил разозлиться, потому что смысл сказанных слов дошел до него с некоторым опозданием. — Значит, сейчас ты хочешь от меня не этого?
Он виновато поцеловал покатый лоб, но Бьякуя уже нашел свою причину для бешенства, немного нервно усмехнувшись.
— А какая разница? Со стенкой в этом номере объясняться приятнее, у нее терпения больше чем на пять секунд. — Он соскользнул с пальцев Зараки и, сбежав на другой конец кровати вместе с одеялом тоном, не терпящим возражений, попросил: — Оставь меня в покое.
— Не могу. — Кенпачи навис над коконом, в который превратил себя Кучики. — Понимаешь, у меня на самом деле не получится, сколько бы я ни старался. Это все равно, что просить не дышать и не думать.
— А ты часто думаешь?
Кучики улыбнулся, позволив немного распутать свою мягкую броню.
— Я много и жадно дышу. — Поцелуй вышел смазанным не от того, что Кучики пытался отвернуться, просто они вдвоем старательно выпутывали его из одеял. Красивое, теплое тело… От вида раскинувшегося на простынях Бьякуи у любого могло сорвать крышу, а за собственную разумность Кенпачи никогда не цеплялся. Сладкая страсть смешивалась с почти болезненной потребностью сделать этого человека своим. Как давно он не чувствовал подобного? Хотел ли он хоть чего-то в своей жизни так отчаянно?
У Кучики были самые соблазнительные в мире ключицы. Тонкие, как птичьи косточки, вылепленные из фарфора; вызывающие, как изящная линия бровей своенравной красотки. Кенпачи осыпал их поцелуями и легкими укусами. Чуть сжал соски, которые, даже уменьшились, будто кожа Бьякуи могла густеть и становиться плотнее от напряжения. При этом чертовы соски оставались такими нежными, что он боялся своими грубыми подушечками пальцев их оцарапать.
«Сильный», — Кенпачи с наслаждением поглаживал мускулистые икры, закидывая ноги Бьякуи себе на плечи. «Ласковый», — тянувшуюся к его лицу ладонь он поймал, целуя тонкую вену на запястье. «Упрямый. Бешеный» — стоило ему коснуться головкой влажных от слюны мышц, Бьякуя подался вперед, так же неудачно вскрывая внутренний замок, взламывая себя им, морщась от боли. Кенпачи наклонился, целуя складку между сведенных болью бровей, но заработал лишь усмешку, новый толчок. «Злой, тесный, до одури прекрасный… Мой». Вот он, единственный эпитет, который Кенпачи по-настоящему хотелось применить к Кучики, но именно от его «Мой» тот так яростно отбивался, насаживаясь на его член, кусая губы. Кенпачи знал, что сам нужен Бьякуе, необходим этим побелевшим от страсти и злости глазам как никогда ни для кого не был и уже, наверное, не станет важен. Жаль, что они оба знают, каким будет ответ, если Кенпачи спросит: «Кому ты принадлежишь, Кучики?». Нет, вариаций может возникнуть множество: «Дому. Долгу. Никому». А так хочется, до одури нужно услышать: «Тебе». Может, поэтому почти ленивый секс не для них, и он вбивался в тело Кучики безжалостно, а тот оставлял свои метки, борозды на его плечах. Если нет вопроса, не будет и неприятного ответа на него, но как же, твою мать, злит это надуманное молчание! Кенпачи стравливал людей, даже когда они этого не очень хотели, и равнодушно ждал, к чему приведет их грызня. Так какого черта сейчас сам поджимает хвост, словно трусливая псина?
— У нас, Кучики, теперь все может стать только лучше. — Какая до одури правильная хоть и не своевременная мысль.
— Ты спятил?
Он заткнул Кучики поцелуем, едва не сложив пополам, наваливаясь всем весом, вбиваясь в покорное тело так, что от бешеного удовольствия, щедро приправленного болью в спине, стены номера начали плыть перед глазами. Он мог сосредоточиться лишь на порозовевшем лице, шрамы на котором сливались сейчас с разгоряченным румянцем. Кенпачи водил языком по его щекам в надежде нащупать эти отметины, доказательства тому, что Кучики так хочет быть с ним, что готов ради этого умереть. Он ведь лгал тогда в лесу, притворялся, чтобы никто никогда не посмел обвинить его в глупости, жадном желании не просто жить и хорошо исполнять свою роль жертвенного барана, но и быть свободным от навязанных всеми нитей, что крепятся к давно поименованным шарнирам, на каждом из которых значится: «Ты обязан…». Кучики хотел стать безумным и вольным в своем выборе, даже если это значило для него сдохнуть. Кенпачи готов был принять такой поиск свободы. На самом деле готов, даже если рука, что сейчас вцепилась теперь в его собственный загривок, однажды утащит в сторону с выбранного пути. Ей хватит сил. В ком уж, а в Кучики он не сомневался.
— Спятил, — легко признался Кенпачи, потершись лбом о лоб, и толкнулся в него в последний раз. Глубоко, словно это могло все рассказать о том, как он скучал и каким одиноким себя чувствовал в минувшие месяцы, что провел вдали от этого психа.
Кучики потерся своим членом о его живот и, потеряв всякую причину сдерживаться, кончил с тихим, каким-то даже грустным, вздохом. Кенпачи выпустил его ноги из своего захвата, но Кучики его не отпустил, обнял руками за шею, опуская на себя так, словно его меньше всего в этом мире его беспокоила тяжесть чужого тела, угловатая неуклюжесть импровизированного одеяла.
— Второй раз идти в душ я не в силах. Теперь мне можно, наконец, выспаться?
***
Кучики, казалось, никогда не собирался вставать с постели. У Кенпачи уже затекла рука, которую тот использовал в качестве подушки, сперма на члене высохла, стягивая кожу и вызывая желание почесать в паху. Он бы с удовольствием вымылся, да и отлить ужасно хотелось, но для этого надо было встать с кровати. А он не смел… Впервые в жизни Кенпачи чего-то боялся, и это вызывало странное чувство. Стыд и злость приказывали хорошенько выматериться, может быть, даже спихнуть Кучики с постели в наказание за то, что тот стал причиной его слабости, но Кенпачи продолжал неподвижно лежать на смятых простынях. Только один раз гневно рыкнул на кого-то постучавшего в дверь с приглашением на ужин.
Кучики освободил его из плена уже за полночь. Немного подвинулся, перекладывая голову на подушки. Кенпачи тут же вскочил с постели. Глядя, как секунду спустя Кучики ощупывает простыни в поисках чего-то, он поспешно подтолкнул ему ворох одеял. Кучики обнял их, еще и ногу сверху закинул, мешая своей пуховой «жертве» вырваться из плена. Кенпачи сбежал в ванную и хмыкнул, глядя на свое растерянное выражение лица. Всего одно слово отделяло его от того, чтобы начать наслаждаться этим безумием. «Мой». Да, он хотел быть уверен, что Кучики — его личное проклятье. Капкан, поставленный на определенного хищника, а не загон, в котором можно держать любую понравившуюся скотину.
— Ты уже попался. Просто смирись, твою мать!
Мужик в зеркале явно решил, что он чокнутый, раз вносит такое неуместное предложение. Когда в этой жизни он чем-то довольствовался?
— Своих баб вспомни. Иначе это и не назовешь.
Ну и какой был смысл менять свою привычную жизнь на Кучики, если кончиться все могло так же, как заканчивалось уже тысячу раз? Все, что у них осталось от общего прошлого — это Ги. Если не станет его, то исчезнет эта безумная связь, а ничего нового они так и не построили. Кенпачи испытал острое желание заставить бывшего напарника бежать. Спрятаться так надежно, чтобы его поиски заняли у них с Кучики долгие годы. Этим они могли бы заниматься вместе. На самом деле могли. Но вместо того, чтобы воплощать свой «гениальный» план, он воспользовался унитазом и залез под душ. Холодная вода смыла с его кожи не только запах Кучики, но и усталую сонливость. Пока он растирал плечи полотенцем, желудок недовольно забурчал, напоминая, что док велел не переедать, но питаться регулярно. Одевшись, Кенпачи вышел из комнаты, но, едва закрыв за собой дверь, вспомнил, что оставляет там нечто настолько ценное для себя, что рисковать не имеет права. Только не Бьякуей и их туманным, пока довольно призрачным будущим.
Пройдя немного по коридору, Кенпачи постучал в дверь соседнего номера. Стены в старом особняке были толстыми, но выражение глаз открывшего ему Абарая подсказало, у того нет и тени сомнений, чем занимались соседний комнате.
— Ревнуешь? — Этот красноволосый дикобраз ему чем-то нравился. Кучики подобрал себе надежного помощника, преданного. Ради нелюбимого хозяина никто не станет так щетиниться иголками. Кенпачи хмыкнул.
— Злюсь, — отрезал Абарай. — Какого черта вы делаете, а? Кучики Бьякуя может быть и выглядит человеком, которого трудно чем-то задеть, но для него такие игры не проходят безболезненно.
— Кто сказал, что я с ним играю? — Странно. Ему было практически наплевать на то, как отнесется клан Бьякуи к их связи, но у этого мальчишки, ему кажется, придется требовать благословения. Причем выбить его вряд ли удастся, Абарай слишком упрям, чтобы просто признать чужую силу, а не пытаться ее превзойти. — Повторяю вопрос: ты ревнуешь?
— Нет. Не в том смысле, в котором вы себе это можете представить. Мне жаль, что он вам доверяет то, что никогда не доверит мне.
— Свою задницу? — что за необходимость такая вывести мальчишку из себя.
— Свое сердце. — Кенпачи пощупал лоб Абарая. Тот, разумеется, оттолкнул руку, но Кенпачи успел почувствовать, что парень не бредит. — Нечего ерничать. Он рассказал мне, что произошло на горе. Я благодарен, что вы сражались вместе, но мне в очередной раз жаль, что он так неудачно выбрал себе любовника. А я повидал многих. Только госпожа Хасана любила его так, как он того заслуживал. Она ничего не требовала, просто изо всех сил старалась стать частью его жизни, сделать ее немного светлее. Бьякуя… — Мальчишка в своем запале забыл о субординации. — Он давал ей только то, что сам решал, что может ей предложить, тогда когда был к этому готов. Ради нее он менялся, отступился от большей части своих обязательств, понимая, что человек не способен одновременно пытаться что-то сделать для собственного счастья и вязнуть в болоте прошлого. В тот год, что она была с нами, мы никого не убили, и я был этому рад. Но вы совсем на нее не похожи. Такая же эгоистичная тварь как остальные. Вам мало того, что он хочет быть с вами. Непременно нужно чего-то еще требовать, да? Чтобы, даже не понимая толком, что за человек сейчас в его постели, он отрекся от семьи, стал вашей собственностью. Жаль, что вам не нужны его деньги. Это было бы проще, их он мог бы предложить в обмен на ваше постоянство, но с теми, кто хочет превратить его в свою вещь, у Бьякуи никогда не складывалось. Вас мне терпеть недолго.
Кенпачи разозлился.
— Если ты так хорошо понимаешь, как сделать его счастливым, то почему сам не попробуешь? — Задав вопрос, он понял, что скорее свернет Абараю шею, чем позволит этому случиться.
Тот вздохнул.
— Потому что мне нужно намного больше, чем вам. Собирайся я стать его любовником, у меня, наверное, был бы шанс, но Бьякуе намного проще пустить кого-то в свою постель, чем разглядеть в человеке друга. Того, кто стремится стать ему братом, заботиться о нем, иногда говорить правду, какой бы нежеланной она ни была.
Когда он в последний раз говорил Мадараме и Аясегаве, что они для него важны? Заикался ли вообще хоть раз о подобной сентиментальной чуши? Что ж, парней было почти жаль, если они рассчитывали на что-то подобное. И этому мальчишке тоже можно было немного посочувствовать.
Абарай невесело хмыкнул.
— Он не спросит.
— Давай предположим. Мне почти интересно.
— Я бы посоветовал бежать без оглядки.
— Срать он хотел на такие рекомендации.
— Конечно, босс их не примет. Пока не поймет, что вы слишком большая часть его прошлого, а Бьякуе, как никому другому, нужно свободное от сожалений будущее.
— Оно нужно всем нам, Абарай. Даже ты не исключение. Не пытайся играть роль своего папаши. Разные люди даже в одни и те же вещи вкладывают совершенно иное понимание. — Абарай кивнул так, будто всерьез собирался поразмыслить над его советом. — Второй где?
— Если вы о Джаггерджаке, то отправился пьянствовать в ближайший город. Ему катастрофически не хватает общества служанок из нашего поместья.
— Не боишься, что сбежит?
— Ну, разве что ногу себе отпилит. Спутниковый маячок, который я повесил ему на щиколотку, невозможно разблокировать иначе, чем разрядом в тысячу вольт, а это нашего пленного предсказуемо изжарит. Да и куда ему идти? Для Гриммджо Готей — самый быстрый способ добраться до Айзена.
— Он так его ненавидит?
— Джаггерджак довольно странный тип. Он призирает все, что не вписывается в его искривленную систему ценностей. Желает сам взобраться на вершину, а не пресмыкаться перед троном какого-нибудь самопровозглашенного короля, а Айзен заставил его себе служить. Это все равно, что пытаться подчинить себе торнадо, более разрушительного и ненадежного союзника трудно представить. Стихия никогда не станет испытывать симпатии к тому, кто предпримет попытку ее обуздать. Шиффер был и остается его полной противоположностью. Этим он вызывает раздражение и нездоровое любопытство, граничащие с симпатией. Думаю, Джаггерджак увидел в моем хозяине что-то, способное превзойти этот интерес. Для него он все тот же Улькиорра, только более занимательный. От своего любопытства этот кот не сбежит.
— Это предупреждение?
— Констатация факта. — Абарай нахмурился. — Вот еще один: он вернулся только за Бьякуей-доно, возможно желая получить ценного заложника, спасать вас или Шибу в его планы не входило. Это целиком заслуга крепости головы Гандзю, который очнулся, когда Джаггерджак возвращался с поляны у озера. Ему пришлось пойти за вами и звонить мне, потому что двоих он бы далеко не унес, а спасти одного ему не позволил бы Шиба.
— Скрывать не стану, я бы тоже с радостью от него избавился.
— В этом можете рассчитывать на меня.
— Но не на Бьякую? — уточнил Кенпачи.
Абарай фыркнул.
— Ему этот уродец нравится. Он считает его похожим на вас.
Кенпачи почувствовал, что начинает злиться. Кучики решил подыскать ему замену? С бледного ублюдка сталось бы… Желание сдохнуть с кем-то — это, конечно, прекрасно, но долгое воздержание плохо на здоровье сказывается. Похоже, Кучики не собирался хранить ему верность. Неужели ублюдок просто еще не нашел время трахнуться со своим заложником. «Надо было спихнуть его с кровати!». Впрочем, представив голого и злого Кучики на полу, он ощутил отнюдь не желание пнуть его в бок. «Вот так и начинают сходить с ума». Мысль вышла горькой и жалкой. Еще ни на одном наркотике он не сидел так плотно!
— Ты покарауль это мое долбаное сокровище, пока я жратвой разживусь.
Абарай тут же напрягся, как учуявшая след гончая.
— А мы чего-то опасаемся?
Похоже, Кучики рассказал ему не все.
— Мы перестраховываемся. Лишнего беспокойства в жизни таких людей как я и твой босс не бывает.
— Хорошо.
Абарай подошел к их номеру и прислонился к стене. Дверь в собственную комнату он не закрыл. Льющийся из нее свет прекрасно освещал начало коридора и лестницу, позволяя Абараю прятаться в тени. Хорошо организованная позиция. Кенпачи его мысленно похвалил, спускаясь на первый этаж.
***
Едва приехав в отель, он предупредил хозяйку, что доктора прописали ему дробное питание. Поскольку других постояльцев не было, та позволила ему спускаться на кухню в любое удобное время дня и ночи. В огромном холодильнике всегда можно было найти сыр и запеченную буженину. В хлебнице золотились длинные батоны, которые Гийом по-прежнему мастерски выпекал. В Гонконге он даже хотел открыть булочную, до того, как Кенпачи поставил его перед выбором остаться в одиночестве или предать свою «девочку». Почему ему вспомнились те времена? Сам он готовить никогда не умел, но ему нравилось ломать на куски теплый, еще хрустящий хлеб, и макать в оливковое масло, смешенное с солью, чесноком и пряными травами.
Испеченные на завтрак батоны, накрытые тканевой салфеткой, были еще теплыми. Решив, что Кучики немного подождет, Кенпачи нашел соусник с приправленным маслом и, макнув в него загорелую хлебную задницу, с удовольствием вгрызся в нее зубами.
— Ты не изменяешь своим привычкам, да, Джон? — Несмотря на свою грузную комплекцию, Ги двигался почти бесшумно. Кенпачи обернулся резко, шрамы на спине заныли, зубчатый нож для хлеба удобно лег в руку. Ги остановился у двери, разведя в стороны руки. Давая понять, что нападать он не намерен.
— Что-то из еды отравлено и это делает тебя таким спокойным. — Кенпачи откусил еще от батона. — Хотя вряд ли…
— Ты прав. В доме мои дети, а дочь любит ночью забраться на кухню не меньше тебя. Я не стал бы рисковать даже крохотной возможностью причинить ей вред.
— Ты узнал меня.
Ги прислонился спиной к двери.
— Все намного хуже. Я знаю тебя, Джон. — Он прикоснулся пальцем к виску. — Твои глаза… Я ни у кого другого таких глаз не видел. Ты можешь поменять лицо, но не осанку или манеру говорить. Джон Джонсворд никогда особенно не умел притворяться, а Зараки Кенпачи вообще не знал, что ему нужно от кого-то прятаться.
— Почему? Наверное, я хотел задать этот вопрос с того момента как приехал, или нет, другой: оно того стоило, Ги?
Ги коротко кивнул.
— Да. Спрашиваешь почему? Мы падали в бездну. Мы оба. Я ведь по-своему тебя любил. Это вышло не из-за того, что ты меня трахнул или защитил там, в Сомали. Помнишь девочку? Когда вы сидели рядом с нею в тени обстрелянной клиники, у тебя было такое выражение лица, будто ты хочешь выебать саму нашу сраную жизнь, эту войну с ее извечной несправедливостью, вот только не знаешь, куда именно вставить член. Нет, еще до этого… То, как ты смотрел на этого мудака в погонах этими необычными глазами. Другие отворачивались, а ты резал самого себя и его своим взглядом на куски. Это придало мне решимости нажать на курок. Такие чувства выжигать в себе не просто глупость. Преступление. Тогда я подумал, что хочу быть с тобою всегда. Кем мы по сути своей были? Я пулей, ты тем, кто если не пальцем, то одной своей волей нажимает на курок. Я помогал тебе сбежать от фальшивого суда, спасая самого себя от равнодушия и трусости, от собственной слабости. Потому что мне было страшно умереть, но я не готов был принять ту жизнь, которую выбрал для себя ты. Помнишь, что ты мне сказал, когда мы захватили свой первый танкер?
— «Люди — мерзость. Забавно они могут только огрызаться, цепляясь за свое существование. Давить их весело, пока они сопротивляются. Если признают поражение, то дальше все это дерьмо теряет смысл».
— Точно. Но разве та девочка была мерзостью? Мы с тобой — да, именно ею и стали. Я сопротивлялся, как мог. Все время пытался найти в тебе того Джона, что так меня восхищал. Человека, которого я полюбил больше семьи, к которой уже не мог вернуться, своего уютного дома и своих надежд. Но ты менял имена так же безжалостно, как себя. Вычеркивал меня из своей жизни на дни или месяцы, чтобы, вернувшись, потрепать по волосам, обозвать очередную мою попытку превратить наше жилье в дом, а совместное существование в отношения, дурью и взглядом спросить: «Ну и долго мне еще терпеть это ничтожество?». Мне надо было уйти от тебя еще тогда, но я был глупцом. Верил, что смогу вернуть день, когда я следовал твоим решениям, безгранично доверяя твоей силе.
— Я должен все это слушать? — Кенпачи понял, что ему все равно. Не было даже боли предательства. Этот человек теперь, а, возможно, всегда, был ему таким же чужим, как имя, которым нарек его отец. Он не выбирал его, Ги предложила сама судьба, а она иногда способна на бесполезные подарки. Теперь, будучи окруженным теми, кого сам впустил в свою жизнь, Кенпачи это хорошо понимал.
— Ты спросил «почему». Я думаю, что принял решение убить тебя в тот день, когда ты предложил мне работу. Ты ведь даже не понял, сколько для меня значишь? Что в твоем предложении, по сути, нет выбора. Я до последнего надеялся, что прикончу тебя, но выстрелил в жертву, и что-то умерло. Люди и для меня стали мусором. Все, кроме тебя. Пока ты думал так же, пока трахал все, что мог, возвращаясь ко мне, это не имело значения. Я уже не верил, что из нашего существования уйдет кровь или это вымученное мною равнодушие.
—Я бы тебя отпустил, пожелай ты свалить.
— Это было самым трудным. «Мы» должны были оставаться всегда, понимаешь? Бездушными, жадными до чужой боли и отчаянного сопротивления тварями. Единственным, что есть постоянного. Мне больше не нужны были попытки цепляться за наш быт, что-то изменить, превратить существование в жизнь. Мне хватало и нашей гнили, а ты меня предал. Не тем, что переметнулся к заказчику. Это я еще мог понять. Тебе понравился этот Кучики Соджун. Его дом, его баба, его мальчишка и даже пьяница- шофер.
— Все эти люди не были для тебя мусором, Джон. Я каждый день следил за тобою в оптический прицел. Я делал это чаще, чем ты мог себе представить. Привычка появилась еще до моего первого задания, ты ведь был мне нужен, а я не мог до тебя достучаться. Оставалось лишь знать, где ты, с кем и как, а, главное, зачем. Вот только раньше ты не заставлял меня чувствовать такую злость. Ты завидовал этим людям, Джон. Их жизнь была не такой уж простой, но они не притворялись, что их это не беспокоит. Они стались не возненавидеть обстоятельства, в которых оказались, а полюбить и понять друг друга. Ты смеялся вместе с ними, потому, что если вокруг творится такая херня, то плакать из-за нее — вот настоящая слабость. А я плакал, Джон. Потому что видел, как искренне улыбаешься ты. Потому что знал, — в Киото ты поедешь один. Я не имел право на тебя, который, наконец, захотел меняться, потому что уже изжил собственную способность к переменам. Просто понял, что не могу никому тебя уступить — особенно жизни, которой во мне уже не осталось места.
Кенпачи заебал уже Ги с его витиеватой речью. Хотелось вернуться в комнату и трахнуть немногословного Кучики. Жаль было тратить время на всю эту херню, но он еще должен кое-что для себя прояснить.
— Я не планировал сбежать.
— Ты бы это сделал. Не спорь, цена переменам — отказ от прошлого, а я был не больше, чем камнем на твоей шее.
Кенпачи рассмеялся.
— Может быть. Но ты отправился к Джонсону, а не ко мне с требованием ничего не менять. Если я настолько захотел сбежать от самого себя, то, может быть, выслушал бы твои предложения?
— Я ненавидел людей, которые отняли тебя у меня. Они все должны были умереть. Это все, что я тогда понимал.
— Все они…
— Все. Мне не понравилось, что мальчишка выжил. Скрывшись из нашего дома, я наследил, украл твои деньги. Хотел, чтобы ты меня выследил, а потом понял, что не стою даже мести. Джонсон нашел меня первым. Он был всем доволен, кроме твоего исчезновения. Хотел, чтобы я был на коротком поводке на случай, если ты объявишься. Но ведь никто не пришел, да, Джон? Я в это, в общем, не слишком верил, ты не вспоминал обо мне, даже когда мы спали в одной постели, дрянь, которой тебя накачали, меняла не многое.
— Не похоже, что ты проебал свою свободу, — Кенпачи обвел руками кухню.
— У меня не осталось ничего, кроме воспоминаний о старых мечтах, и я вернулся во Францию. Джонсон выправил мне документы. Думаю, держал про запас, на случай, если ему понадобится стрелок, о котором не знает ЦРУ. Но его карьера и без меня шла в гору. Чтобы хоть чем-то заняться, в ожидании собственной смерти я купил эти виноградники. Когда-то они принадлежали семье моей жены, но ее отец слишком пристрастился к азартным играм, и все наследство его дочери ушло с молотка. Не знаю, кого она за это больше презирала, его или меня, демонстрирующего равнодушие к собственной покупке. Только пришла однажды, крошечная и злая. Сказала, что родилась на этой земле и не позволит губить ее чужим людям.
— И ты решил еще больше усложнить себе жизнь, женившись на бабе со склочным характером.
— Ну, сначала нанял ее управляющей. Мне на самом деле было все равно. Только глядя, как она трясется над всей этой рухлядью, чтобы сохранить то, что ей, по сути, не принадлежит, я понял, что любить можно не только свое, но и чужое. Мы должны делать все, чтобы любимое нами было прекрасно. Не ради себя, не потому, что еще есть надежда этим владеть, просто иначе не получается. Наверное, в этом сама суть этой чертовой любви. — Ги тихо рассмеялся. — Эта маленькая женщина замужем не за мною. Она обвенчана со своими виноградниками, Мари рожает их наследников, а не моих детей. Я люблю ее преданность этой земле. Когда я узнал, что ты жив, во мне уже не осталось ненависти, эта женщина изжила ее своей уверенностью, что злость не то чувство, на которое стоит тратить время, когда его можно израсходовать на заботу о чем-то важном.
— Когда ты узнал?
— Летом. У нас стало много туристов из Китая. У одного из них была газета со статьей о нефтяных добычах на спорных территориях. У человека на фотографии были твои глаза и твоя усмешка. Никому другому они не могли принадлежать. Я полез в интернет. Знаешь, у тебя хорошенькая дочка. У Зараки Кенпачи оказалось даже больше, чем когда-либо хотел для себя Джон. Ты, так или иначе, изменился. Мне стало почти стыдно, что я ничего для этого не сделал, позволив кому-то вместо этого переиначить все во мне. Тогда я захотел узнать о том мальчике. Мне больше не было жаль, что он выжил. Это казалось искуплением. Единственным воспоминанием о прошлом, что нас с тобою все еще объединяло.
Кенпачи усмехнулся.
— Полагаю, ты был разочарован.
— Хуже, — признался Ги. — Мне стало по-настоящему страшно. Я малодушно понадеялся, что он придет за тобой, а не за мной.
— Он приходил. К сожалению, я вспомнил слишком многое из того, что должен был забыть, и вот мы здесь. — Кенпачи взъерошил волосы. — Мне, если честно, не все равно, сдохнешь ты сегодня или доживешь до глубокой старости. Таких врагов за спиною не оставляют.
Ги кивнул.
— Могу я увидеть, как родится мой ребенок? Осталось не больше двух недель.
— Это не мне решать.
— Попроси. Он тебе не откажет. Я сам устрою несчастный случай. Мари и дети ничего не знают о моем прошлом и не должны знать. Тебе ведь бессмысленно предлагать те деньги? Я немного потратил.
— Оставь их своей семье. Набиваешь цену своему предательству? Оно того стоило, Гийом?
— Тот выстрел? Все в любом случае окупилось, Джон. Мне не жаль ни тебя, ни себя. Только ту девочку, что умерла в Сомали. Она мне снится. Мне нужно было сделать не немногое, а все возможное, чтобы спасти ее, а не своего придурка капитана. Тогда моя жизнь стоила бы чего-то. Передай мою просьбу Кучики. Если он согласится, сделайте мне еще одно последнее одолжение — уезжайте. Свои последние дни я хочу прожить в настоящем, не оглядываясь на прошлое.
— Красноволосый японец останется и проследит, чтобы ты все сделал как надо. — Кажется, он уже принял одно решение за Бьякую и собирался поступать так и впредь. От постоянной войны можно устать. Теперь он это помнил. Сражения хороши, когда за ними следуют мирные и скучные, почти ленивые дни. Это делает их ярче. Если постоянно дышать гарью, ее запах перестаешь чувствовать.
— Я не сбегу, но согласен с любыми твоими условиями. — Ги открыл дверь, но на минуту замер на пороге. — Прощай, Джон. Теперь действительно прощай. Я не хотел себе в этом признаваться, но ты не отпускал меня все эти годы.
— Прощай, Ги. Мне было нужно вспомнить такого дебила как ты, чтобы лучше узнать себя.
***
Когда он поднялся в номер, уже почти светало. Абарай дремал, прислонившись к стене, но вздрогнул и открыл глаза, едва услышав скрип лестничных ступеней.
— Мы уезжаем сразу после завтрака.
Мальчишка ехидно усмехнулся.
— А мой хозяин в курсе?
— Смирись. Тебе придется перестать сравнивать меня со всеми его прошлыми трахальщиками. Иногда Кучики будет делать то, о чем я его попрошу.
— Это ведь двусторонняя сделка. Собираетесь выполнять его капризы?
— По меньшей мере, не требовать того, в чем он не сможет или не захочет мне уступить.
Он открыл дверь в номер. Полностью одетый Бьякуя сидел в кресле с книгой. Судя по хмуро сведенным бровям, разговор в коридоре он прекрасно слышал.
— Я не обсуждаю личную жизнь с подчиненными.
— Ну, так делай это с друзьями за кружкой пива. Тебе может понравиться. — Предложил Кенпачи устало. Это была длинная ночь. Он открыл шкаф, достав из него чемодан, начал бросать в него вещи вместе с вешалками. На более тщательные сборы у него не хватало ни сил, ни терпения. Кучики некоторое время наблюдал за его действиями, а потом признался:
— У меня нет друзей.
— Ты жалок или слеп, если не замечаешь, сколько людей готовы порвать за тебя свою задницу. Впрочем, я немногим лучше. Мы тут потолковали немного с твоей потенциальной жертвой…
— Ты доверяешь этому человеку?
— Напомни мне значение слова «доверие», — хмыкнул Кенпачи. — Если что-то и иллюстрирует его в моем личном словаре, то это лысая башка Мадараме или оскал моей дочурки. Я даже насчет Аясегавы не каждый день уверен. Гийом в этом разделе энциклопедии Зараки точно не значится. Ты, кстати, тоже.
Кучики неожиданно улыбнулся.
— Слишком длинный путь?
— И муторный, но он всегда с чего-то начинается.
Кучики кивнул.
— Хорошо. Мы уезжаем.
— Возвращаемся в Японию?
— Две недели — это всего четырнадцать дней. Я не могу позволить себе бесцельно потратить такой отрезок своей жизни. Предпочитаю контролировать сложившуюся ситуацию. Ты остаешься со мной в качестве заложника собственной глупости.
— У меня первый отпуск за пятнадцать лет, сделай так, чтобы я не убил это время на какую-нибудь фигню.
Кучики не разменивался на обещания. Остаток утра они провели в молчании. Кучики ушел переговорить с Абараем, и Кенпачи увидел их только за завтраком. Хозяйка искренне расстраивалась, что один из ее гостей уезжает, даже не осмотрев винокурни. Кучики извинялся в своей обычной высокомерной манере. Абарай осмотрительно накладывал себе в тарелку то же, что ела эта женщина, обещая посетить местные достопримечательности.
Пока Кучики оплачивал счета, Кенпачи прогулялся в гараж и внимательно осмотрел автомобиль, прежде чем подъехать на нем к главному входу. Пока он грелся на солнышке, ожидая Бьякую, такси доставило пьяного и немного помятого Джаггерджака.
— Я что-то пропустил? — хмуро воззрившись на два чемодана, которые Абарай вынес из гостиницы, он нахмурился. — Соберусь через пять минут.
— Ты никуда не едешь.
Джаггерджак хмыкнул.
— А я твоего разрешения спрашивал?
Кенпачи взял его за лацканы куртки и слегка тряхнул. Приятно было, наконец, почувствовать, как руки возвращают себе прежнюю силу.
— Ты хочешь добраться до Айзена или теперь будешь тенью таскаться за Кучики?
Джаггерджак его оттолкнул.
— А разве это не твоя привилегия, здоровяк? — Он примирительно поднял руки. — Хотя… — Теперь уже он мертвой хваткой вцепился в свитер Кенпачи, дыхнув ему в лицо перегаром. — Ты ведь не понимаешь, во что ввязываешься, да? Он знает. Смерть — это лучшее, что с вами могло случиться. Хочешь, скажу, что будет дальше?
— Скажи.
— Ему ведь сейчас просто любопытно, каково это — гладить зверя, который в любом момент может руку отгрызть. Но ты будешь кусаться, даже если захочется мурлыкать, ведь иначе быстро ему наскучишь. Только это ничего не изменит. Однажды просто появится что-то другое. Мое личное несчастье отвлек от извечной скуки узкоглазый мудак Айзен, готовый уничтожить каждого, кто не вписывается в его представление о мире как одном огромном царстве, которое непременно нужно завоевать. Твой тоже найдет чем себя занять. Знаешь, чем равнодушнее человек, тем острее он реагирует на перемены. Он ищет острых чувств, сильных зависимостей, но и они со временем перегорают. Пожил свободным? А давай попробуем, как это — стелиться под хозяина. Поиграем в верность и безграничную преданность, вдруг хоть она проймет, избавит от вечной скуки.
Кенпачи хмыкнул.
— Что, с катушек слетел в разлуке со своим психом? Или это случилось раньше, в тот момент, как ты перестал его развлекать своим херовым характером?
Джаггерджак оскалился в подобии улыбки.
— Да и бешеную кошку можно сменить на огромную тупую псину, что бежит к ноге по первому приказу, отчаянно вылизывает в нужных местах, выпрашивая ответную ласку. Дело не в злости. Просто в какой-то момент ты начинаешь видеть в глазах того, кто тебе нужен, только скуку и уверенность, что по-настоящему избавиться от нее можно, только сдохнув. Все попытки растормошить его, предать, взбесить увести из-под носа выбранную жертву уже ничего не будут значить. Дорога к смерти — она всегда прямая, сколько ни петляй, ни уводи с нее кого-то, эти мудаки вернутся в привычную колею, а вот тебя эти усилия так вымотают, что будет уже все равно. Настолько, что тот, кто, наконец, прикончит их, решит непосильную для тебя задачу, покажется почти спасителем.
— Мне позвонить в Японию и попросить кого-нибудь придушить Шиффера?
— Веришь в судьбу, Зараки? Эта сука — единственная баба, которую не так уж просто завалить. Знаешь, в чем разница между нами? Я все еще хочу ее трахнуть, поэтому, пожалуй, откажусь от твоего заманчивого предложения. А ты?
— А я, как выяснилось, педик.
Джаггерджак рассмеялся.
— Пойдешь дорогой проб и ошибок? Станешь рычать на судьбу, пока не охрипнешь?
Кенпачи легко сбил чужие руки. Вызов этого ублюдка забавлял… Еще несколько месяцев назад он принял бы его, не задумываясь. Кучики был отличной ставкой, такая всякому подогреет кровь, вот только есть вещи, которые ты не можешь бросить на кон. Позволить себе их проиграть.
— Ты можешь посмотреть, что у меня выйдет. Большего я тебе все равно не позволю. — Он сжал шею Джаггерджака так, что хрустнули позвонки. В ребра ткнулся зазубренный нож, который этот тип наверняка спер из кабака, в котором пьянствовал. Хитрый парень. Неплохо тренированный, но он всего лишь убийца, а Кенпачи есть, кого защищать. Поэтому он резко разжал руки. — Теперь о деле. Будишь сидеть здесь с татуированным придурком. Если после родов жены хозяин гостиницы по каким-то причинам решит не умирать, ты поможешь ему передумать. Бабу и детей не трогай, с мужиком разберись так, чтобы было похоже на несчастный случай.
Джаггерджак хмыкнул.
— За деньги я давно не работаю. У самого их валом.
— Но ты не легализуешь их без связей Айзена, а Готей с этим легко справится. У меня есть несколько игорных домов в Гонконге, от которых давно пора избавиться. В качестве бонуса к ним прилагается налаженная сеть контрабанды через Монголию. Еще не собственное королевство, но уже достаточно кирпичей, чтобы начать его строить.
— Не люблю китайские законы. У меня нет родственников, которым при случае выставят счет за пулю.
— Ну так найди того, у кого они есть. Или тебе еще не надоело украшение на лодыжке? С Готеем я договорюсь.
Джаггерджак нахмурился.
— Заманчиво. Что, если мужик бросится под машину, едва выйдя от жены из больницы?
— Будет труп, будет оплата. Главное, за Абараем присмотри.
Джаггерджак хмыкнул.
— А ты убедись, что Шиффер проживет достаточно, чтобы тюремные стены наскучили ему сильней меня. А то ведь могу и на твоего отмороженного Кучики переключиться. Ему пойдут траурные китайские тряпки и поголовно мертвые родичи.
— Не надейся.
Ублюдок улыбнулся.
— Я не прочь ошибиться в своих пророчествах.
Кенпачи хмыкнул. Таких упрямых уродов как Джаггерджак надо ломать, безжалостно и жестко, вот только универсальные отмычки находятся редко, хорошо, что ему судьба впихнула такой ключ в руки. Ради Шиффера тот постарается, уладит его проблемы. О Ги больше можно не вспоминать. А что касается интереса этого мудака к Кучики… Ну, тут можно лишний раз подстраховаться. Или избавиться от заботливой няньки Бьякуи, этого придурка Абарая.
Он набрал номер телефона.
— Детка, как насчет поездки во Францию, отдохнуть?
— Зараки-сан, это вы?! — Непонятно чему обрадовалась, дурочка. — С вами все в порядке? Вы принимаете лекарства, прописанные доктором Куросаки?
— Ты можешь просто ответить на мой вопрос?
— Но скоро занятия в школе...
— Аясегава все уладит. Можешь взять с собой подружку. Ну, ту каратистку, что мне чуть не проломила голову, расспрашивая с какими намерениями взрослый мужик решил поселиться в твоем доме. Скажи, что выиграла поездку.
— Я не хочу врать.
— Не хочешь — не ври. Только собирай вещи. В качестве ответной любезности оплачу тебе любой колледж.
— Это слишком много.
— Просто приезжай, мать твою!
— Ладно.
Было понятно, что Рыжая согласится. Жаль, что ему нет до нее дела. У девчонки была какая-то правильная, злая доброта. Такой можно заебать кого угодно, вывернуть наизнанку любую душу… Вот ей действительно пойдут китайские платья или пропахшая бензином роба механика. Тут уж кому повезет — Абараю или этой сволочи Джаггерджаку. Главное, что ни один здравомыслящий мужик такое чудо от себя не отпустит. Даже стыдно, что он сам законченный псих.
Кучики, наконец, покинул гостиницу. Он был бледен, под глазами темнели синяки. Подставив лицо холодному ветру, растрепавшему его длинные волосы, он быстро спустился с лестницы. Чуть сощуренные от зимнего солнца глаза, упрямо сжатые губы, доказывающие, что прощание с Абараем вышло не самым простым. Красивый, зараза.
— Твою мать…
— Ты что-то сказал?
«Мой или чужой». Ну, какая к ебаной матери разница? В какой момент своего жизненного пути Зараки Кенпачи вообразил, что из внутренней пустоты создал жалкого труса?
— Угу. Я люблю тебя.
Кучики странно задохнулся, словно его слова выбили из него больше воздуха, чем смог бы пинок в живот.
— Долго еще ты намерен все в моей жизни усложнять?
Кенпачи даже не пришлось задумываться над ответом.
— Всегда.
Люблю тебя… Зараки не назначал своим словам цену, и Бьякуя не переставал удивляться тому, зачем он сам так отчаянно ее ищет. Что это за любовь? Та, о которой говорят, словно о съеденной индейке, довольно поглаживая себя по переполненному животу? В ней признаются поцелуями в подворотне под дождем, когда возмущенная вашим поведением старуха грозит зонтиком, а ее не менее дряхлый терьер лает, вторя хозяйке?
— Мы едем в Англию.
Он ожидал чего угодно. Или хотя бы того, что Зараки возмутится, не желая впускать его в свое прошлое, но тот, лишь сонно потянувшись, пожал плечами и уточнил:
— На поезде или на пароме?
— В чем разница?
— Не поверишь, но меня тошнит в скоростных поездах. Вода и самолеты по фигу, зато в туннелях всегда тянет поблевать.
— Тогда поездом, — своим предложением он не добился даже раздражения.
— Ладно, не стану жрать на станции.
Покладистость Зараки била даже больнее, чем его «всегда». Ну, разве можно поверить в это? Кто в здравом уме будет издеваться над собой в угоду какому-то термину. Проклятой «любви». Самым ужасным было то, что Бьякуя готов был признать — они имеют право на это чертово слово, и проклинал себя, что опоздал с ним. Кому нравится быть вторым? Признай он первым, что их безумие вышло из-под контроля, превратившись из простого сумасшествия в нечто неизлечимое медикаментами, он не чувствовал бы сейчас, что ситуацией управляет довольно оскалившийся Зараки. Бьякуя не превратил бы себя этим молчанием в гору Шиба. Нагромождение камней и леса, которое Зараки просто нужно завоевать, а сражаться тот любил и не хотел замечать, что эта земля уже ему принадлежала, стонала от того, что по ней все еще топчутся в попытке доказать свои чертовы чувства! Бьякуя не умел сдаваться в плен. Насколько проще было бы бросить вызов самому! Но он этого не сделал и теперь расплачивался за собственную робость.
Может, из-за своего упрямства или, пытаясь подчеркнуть, что ему лично нет дела до шизофрении собственного любовника, он повез Зараки в Кембридж. Туда, где Бьякуе когда-то удавалось притворяться неравнодушным к собственной судьбе.
Квартира, в которой они скорее сосуществовали, чем жили с Кайеном, все еще принадлежала его семье. Это было удобно, если кто-то из подростков клана желал получить образование в Европе. Не приходилось тратиться на жилье, а роскошные апартаменты прекрасно подчеркивали статус семьи, к которой принадлежал студент. Вот и сейчас в этих огромных комнатах кто-то жил. Мальчишка в очках с толстыми линзами непрестанно кланялся, старался объяснить, к какой ветви рода он принадлежит, и прятал за своей не самой широкой спиной кутающуюся в плед с изображением британского флага светловолосую подружку. Зараки все это развлекало. Он не стеснялся пялиться на голые ноги девицы, даже ухитрился получить ее номер, пока Бьякуя со всем возможным достоинствам выставлял парочку в отель.
— Значит, здесь ты жил во времена учебы? — Зараки швырнул визитку в мусорный бак, с некоторым недоумением разглядывая потрепанную ударную установку в углу гостиной.
— Это не мое.
— Я догадался. — Взяв палочки, он без особого ритма принялся колотить ими по металлическим тарелкам. — А у меня вообще слуха нет.
— Трудно не заметить.
Бьякуя не мог понять, что именно с ними происходит. Город, о котором он привык вспоминать с горечью, вдруг изменился. Он стал шумным, чужим и не слишком приветливым. Теперь Кембридж принадлежал Зараки.
Через два дня тот знал названия всех групп, плакатами которых дальний родственник Бьякуи увешал стены. В понедельник ушел купить хлеба, а явился пьяным в сопровождении двух студентов, которые учились на медицинском факультете. В одних трусах и часах раскуривая кальян, он демонстрировал им свои шрамы, вспоминая, когда и как их зашивали. Бьякуя выставил всю компанию за дверь. Зараки позвонил только через три дня в среду, спрашивая, есть ли в квартире что-то пожрать. На заднем фоне орали, стреляли, а еще выли полицейские сирены.
— Надеюсь, ты в кинотеатре?
— Угу, надейся. Так мне заезжать за пиццей?
С таким ублюдком просто невозможно было… вспоминать свое прошлое. Зараки не оставлял время на мысли о чем-то, кроме своей персоны. Во время долгой проповеди о своих многочисленных недостатках, он мог уснуть лежа на полу и обнимая колени Бьякуи. Во сне потереться о них небритой щекой так, словно никогда и не мечтал о другой подушке. Тогда Бьякуя запускал пальцы в его жесткие волосы и начинал себя за это ненавидеть. Потом отпускало. Глядя, как Зараки с компьютером на коленях и прижатым к уху телефоном пытается одновременно быть отцом и главой крупной компании, Бьякуя вспоминал, что умеет улыбаться.
— … ть! Нет, ты не можешь сделать себе татуировку! Ну и что? Сколько лет этому Чеду или Чаду? Вот когда будешь в его возрасте, я подумаю. Нет, это не оттого, что у тебя нет деда-аргентинца. Даже не из-за того, что твой отец сволочь и узурпатор!
— Мне кажется с детьми принято общаться более рационально и вежливо.
Зараки радостно отхлебнул кофе.
— Отлично. Сам вправь ей мозги. Детка, тут кое-кто решил, что будет тебе лучшей мамочкой, чем Юмичика.
Зараки, ухмыляясь, всучил ему трубку. Бьякуя поднес ее к уху.
— … да ты кто такая вообще?! Ладно, можешь не представляться, я его баб все равно по именам не запоминаю. Как думаешь, черное сердце в розовом огне на предплечье или череп и кости на щиколотке? Там можно еще стразы под кожу вживить вместо глаз, будет очень круто. И бант! На черепе должен быть бант, непременно розовый!
Бьякуя никогда не имел дела с неуправляемыми детьми. Рукия пришла в его семью благословенно нормальной и обманчиво взрослой. Хотя, может, это его отношение сделало ее такой?
— Кусаджиши Ячиру, вы можете говорить менее эмоционально?
— ... жеж мать!
— На ее роль я как раз не претендую. Кучики Бьякуя. — Он отчего-то представил ее себе. Девочку, осевшую на пол с прижатым к уху ярким телефоном.
— Ты чуть не убил его!
— Да.
— Я тебя ненавижу. Наверное... Он бы иначе не решился на операцию, ведь так?
— Ты задаешь вопрос тому, кто не в состоянии на него ответить. Я не твой отец.
— Где вы?
— Что ты сделаешь, если я скажу?
— Приеду. Зачем вы там вместе? Ты снова попытаешься убить его?
— Я не знаю.
— А он тебя?
— Я не знаю.
— Я хочу быть с ним!
— Приезжай, но без татуировок, если тебе не сложно.
— Конечно. — Она зашуршала какими-то бумажками. — Сейчас… Ручка под диван закатилась. Все, я пишу адрес.
Он продиктовал.
— Зачем ты это сделал? — хмуро спросил Зараки, когда Бьякуя повесил трубку.
— Она любит тебя. Так, как умеет. Ничему другому ты ее не научил. Не нравится?
— Нет.
Бьякуя подумал о Рукии.
— Мне тоже не нравится. Это трудно будет изменить. Может быть, даже невозможно. Наверняка, уже поздно…
Зараки резко захлопнул крышку ноутбука.
— Друг с другом мы не меньше напортачили, да?
— В этом сложно сомневаться.
— А ты, сука, попробуй что-то с этим сделать! — Полная горячего кофе чашка полетела в белую стену. — Чего ты от меня хочешь? Давай, мать твою, по пунктам! Как именно я должен порвать свою задницу на этот чертов британский флаг, чтобы ты стал моим? Притворяться, что мне не скучно, когда ты сидишь и часами пялишься во все долбанные стены разом? Делать вид, что двадцать четыре часа в сутки мне хочется тебя только ебать? Давай поживем по твоим правилам, Кучики. Снимай штаны. Это ведь просто, понятно и…
Как человек, который обычно не мог выдержать больше пяти минут ожидания, Кенпачи проявил чудеса сдержанности. Сколько дней тот жевал свою гордость, бесился, не зная, как спросить, что значило для Бьякуи это его «люблю». Почему от чужой нервозности Бьякуе стало тепло и спокойно на душе?
— Как у тебя дела? — Он едва увернулся от летящего в голову ноутбука. — Значит, все хорошо. Я слышал, цены на нефть выросли. Заработал еще сотню миллионов?
— Да что б тебя! — Глаза Зараки горели плохо контролируемым бешенством.
— Знаешь, почему я купил эту квартиру? — Бьякуя подошел к огромному окну в гостиной. — Много света. Никогда не вешал штор, не люблю вставать по будильнику. Делать все вовремя не означает жить, подчиняясь чему-то, что тебе не нравится. Тут такое толстое стекло… Похоже на стенку аквариума. Рыба, у которой все есть, должна чувствовать себя защищенной? Нет. Ее благополучие зависит от слишком многих обстоятельств. Человек не понимает, как легко ему задохнуться, пока не становится по-настоящему нечем дышать.
— Иди сюда… — Зараки не приблизился, но это не имело значения. — Клуб на противоположной стороне улицы… В нем играют хороший джаз, в основном импровизации, и продают дешевое, но вкусное ягодное вино. Наверняка все еще подают, хозяин, если верить вывеске, не поменялся. Мне нравилось это место.
— Ну и что в этом странного?
— Ты действительно не понимаешь. Я должен ценить что-то совсем другое. Меня учили разбираться в классической музыке и изысканных напитках. Я могу определить возраст вина лучше любого профессионального дегустатора и перечислить номера всех симфоний Моцарта. Это несложно знать, любить труднее, Зараки. Мне, например, никогда не удавалось, а если я пробовал… — Он усмехнулся. — Никто не верил в искренность этих попыток. Мой любовник считал, что я лгал ему, когда говорил, что мне нравится джаз и дешевое вино. Считал, что я подстраиваюсь под его вкусы, изменяя своим, делая ему тем самым крайне сомнительное одолжение. Подчеркивая, что ему до меня никогда не дотянуться даже в таких вещах как музыка и выпивка. Конечно, я же Кучики Бьякуя! Никто не в силах соответствовать моему вкусу! Знаешь, когда я понял, что всегда буду одинок? Здесь, в этой квартире, вот так же стоя у окна.
Зараки молчал. Но от ощущения его присутствия за спиной трудно было избавиться. Бьякуе казалось, что воздух вокруг них становится гуще, как-то насыщеннее от тепла двух тел. Такое непривычное для него ощущение… Он не лгал. Это происходило с ним впервые.
— Человек, которого я любил, решил меня порадовать. Он спросил: «Чего ты хочешь свой день рождения?». Я ткнул пальцем вот в тот, не слишком ровно мигающий неоновый саксофон, уже чувствуя на губах вкус сладкого яблочного сидра. Он сказал: «Не нужно меня недооценивать». У него были припасены два билета в Лондон. На балет. Я досмотрел спектакль до конца, он уснул посередине. Потом, когда я растолкал его, мой любовник был веселым и довольным собственной предприимчивостью, горд, что пренебрег собственным комфортом ради моего удовольствия.
— Дебил, — в голосе Зараки жалости к своему предшественнику не было. Он не стал бы навязываться Бьякуе, наплевав на самого себя. Только не так. Уверенность в этом стала достойной платой за его откровенность.
— Тогда я понял, что он полностью удовлетворен тем, насколько меня «знает». Даже жаль, что я сам не был представлен тому Бьякуе, которого этот человек жаждал изменить. У него просто была потребность сделать этот мир чуточку лучше. Я же гожусь только для сочувствия. Все, кто утверждают, что неравнодушны ко мне, по сути, испытывают жалость и уверенность, что они лучше меня понимают, как я должен жить, чего желать, чтобы стать счастливым. Иногда жалость граничит с уважением, страхом или даже преклонением, но по сути, то же дерьмо. — Бьякуя усмехнулся. — Видишь, я начал говорить твоими словами. У меня нет ничего своего. Так что же ты хочешь получить?
— Тебя. — Судя по недовольному голосу, Зараки воспринял его откровенность как попытку избежать каких-то решений. — И я знаю, что ни черта нельзя поменять, просто сидя на заднице.
Бьякуя обернулся. Зараки раздраженно смотрел на разбитый ноутбук.
— И что, по-твоему, мы должны делать?
— Для начала купить мне новый компьютер. Потом пойдем в этот твой кабак. Мне наплевать, что за ерунду там будут бренчать и каким дерьмом ты намерен напиваться, если я смогу немного поработать. Или ты, сука, все же хочешь на балет? Предупреждаю сразу, я могу не только заснуть, но и захрапеть. — Зараки сделал шаг и притянул Бьякую к себе. — Кучики, все это такая херня! Ну конечно я тебя не знаю, и еще много лет не буду знать по-настоящему. Но я буду тебя любить, куда бы мы ни отправились, и трахать с таким завидным постоянством и регулярностью, что однажды ты запросишь пощады. Я ведь никого еще не любил. Могу только предполагать, каким буду с тобой, учитывая ту хрень, что творится сейчас у меня в голове. — Он усмехнулся. — Но что-то подсказывает, я стану одержимым. Ты заебешься со мной, устанешь, попробуешь сбежать, а я не пущу. Других отпускал, но в тебя вцеплюсь зубами намертво. Ты мой и прекрасно это знаешь. Надеюсь, даже однажды признаешь. Я подожду…
— Не нужно, — усмехнулся Бьякуя. — Я твой.
— Ты сам в это не веришь. Я спрошу лучше еще раз. — Зараки поцеловал его в губы. — Минут через пять, на большее терпения не хватит, хотя вряд ли это что-то изменит. — Он прошел в угол комнаты и подобрал ноутбук, разглядывая треснувший экран. — Вот дерьмо! Так мы идем куда-нибудь или закажем еду?
— Идем.
— Пойду, переоденусь.
— Зараки… — тот обернулся, взглядом сердито спрашивая: «Ну что еще?». — Ты вообще когда-нибудь сможешь поверить мне?
Вопрос заставился Зараки еще сильнее нахмуриться. Он растерялся, долго обдумывал ответ, прежде чем пожать плечами.
— Я не знаю.
Бьякуя улыбнулся. Жизнь состоит из постоянной смены ролей. Люди кидаются масками, примеряют их друг за другом, потому что так устроены. Кто теперь гора, которую нужно покорить? Не так уж сильно они с Зараки отличаются друг от друга. Он тоже почувствовал азарт, который присущ всякому завоевателю. «Как ты посмел даже подумать, что не станешь до конца моим, Зараки?».
— Мы как будто стоим на ветру…
Зараки обернулся уже в дверях.
— Ну и к чему ты это сказал?
Его, кажется, все на свете в этот вечер раздражало. Бьякую это заставляло улыбаться. Чувствовать себя почти безупречным, по-настоящему сильным.
— Ветер нельзя победить, от него не защититься, можно только сбежать.
— Зайди за любую стену и тебя не сдует.
— А это и есть побег, — Бьякуя рассмеялся. — Знаешь, я за всю жизнь столько этих самых стен вокруг себя понастроил… Шагу ступить некуда, вокруг теперь одни кирпичи, но ветер никогда не перестанет дуть во все щели. Может, проще к нему выйти наконец? Подставить лицо и научиться любить то, как он честно нахлестывает тебя по щекам? В этом ведь не только боль, но и свежесть. Люди всегда боятся перемен, прячутся от своей свободы, думают, что в выборе волен только ветер. Скажи мне, от чего они бегут, Зараки? Зачем все время прячутся?
— Говори за себя.
— То, что между мною и тобой… Давай стоять на ветру вместе? Мы сможем?
— Да пошел ты со своими вопросами! — Зараки прорвало. — Честно, ну нахрена ты пытаешься трахнуть мои мозги? Я уже сказал, что люблю тебя. Все, твою мать! Точка! Стенка, если тебе так больше нравится. Думаешь, что временами я не горю желанием с нее сброситься? Ты глубоко ошибаешься, долбанный ублюдок! Почему из всех людей в мире мне больше всего нужен урод, мечтавший меня прикончить? Какого черта я хочу часами пялиться на его унылую рожу? Какого хрена мне это нравиться? Сумасшествие не заразно, Кучики. Я был в психушке, можешь поверить мне на слово. Ты тоже псих, но тараканы в голове у нас разные. Думаешь, мы выпремся под этот твой ветер с одними и теми же чувствами? На самом деле в это веришь?
Бьякуя кивнул. Кому ему доверять, если не… Себе? Нет, он верил в человека, что швырнул его в небо, а потом поймал. Да именно подхватил, а не пытался утопить. Хорошо, что они больше не враги. Мир с Зараки оказался не так уж скучен.
— Однажды ты мне все же поверишь.
В качестве реакции на его уверенность Зараки громко хлопнул дверью в спальню. Бьякуя повернулся к окну и усмехнулся, гляди в серое небо. У него тоже лучше всего получалось сражаться.
***
Звонок в дверь разрывался уже три минуты. Зараки выматерился и сунул голову под подушку. Оттуда раздалось невнятное бормотание:
— Это была твоя идея!
Бьякуя встал и, накинув халат, пошел открывать дверь. Столько гостей он точно не приглашал. За спиной Ячиру Кусаджиши возвышались два незаменимых помощника Зараки.
Мадараме пожал плечами.
— Мы не могли отпустить ее одну.
Аясегава даже не считал нужным изображать, что его привело что-то помимо любопытства.
— Босс, вы еще живы? — он проскользнув мимо Бьякуи и, безошибочно угадав, какая дверь вела в спальню, широко ее распахнул. Голый зад Зараки все имели удовольствие созерцать не больше секунды. Зараки прикрылся простыней и недовольно сел, почесывая шрам на животе.
— Если вы все собрались тут, придурки, то кто управляет моей компанией?
— Арамаки, — отчитался Аясегава.
— Хотите меня разорить?
— За ним присмотрят, — пожал тот плечами. — К тому же мы ненадолго. Мегеру привезли, выпьем немного кофе и обратно. В этом доме есть кофе?
— Только чай, — сказал Бьякуя.
— Подойдет. Не покажите мне, где кухня? — Вопреки собственному вопросу Аясегава сам взял его под локоть и почти силком потащил в сторону нужной двери. Бьякуя хотел возмутиться такой вольностью, но через мгновение причина его поведения стала ясна.
— Пап?
Если бы Бьякуя не видел этого своими глазами, то не поверил бы, что Зараки может смутиться так, что у него покраснеет даже шея.
— Ну, чего уставилась, мелкая? — заворчал он. — Подумаешь, большое дело. Сама скоро мальчиков домой начнешь таскать. Хотя с этим лучше бы повременить… О! Учебный год же в самом разгаре. Ты вообще когда-нибудь собираешься за ум взяться?
— Как только вернемся в Японию. Не отвлекай меня! Ты… Зачем? Он же тебя ненавидит?
— Да, босс, не отвлекайтесь. — Если кто и получал сомнительное удовольствие от всего проходящего, то это Мадараме Иккаку. — Мне вот интересно, вы и дальше собираетесь называть меня педиком? — Лысый закивал с фальшивой радостью. — Круто, что мы теперь в одной команде. Прямо таки большая дружная голубая семья!
— А не пошел бы ты…
— Собираетесь это слушать? — тихо спросил Аясегава. — Сначала они с Ячиру будут нападать на босса вместе, потом перегрызутся между собой, решая, кто из них его больше ревнует, в итоге он пошлет их нахрен, запершись в ванной, и оба переключатся на вас. — Поверьте, чаепитие в моей компании будет намного приятнее.
Аясегава вежливо открыл перед Бьякуей дверь. Порядок на светлой, но не слишком современной кухне ему явно понравился.
— Я поухаживаю за вами? — Бьякуя кивнул. Аясегава поставил на газовую горелку медный чайник и, полюбовавшись на свое отражение в его начищенном боку, поправил волосы.
— Третий шкафчик слева, — Бьякуя занял стул во главе стола из светлого дуба.
Аясегава достал жестяную банку с заваркой, растер листья тонкими пальцами и вдохнул аромат.
— Восхитительно. Вы определенно знаток чая. Это неудивительно, учитывая традиции вашей семьи. Я многое о вас знаю, Бьякуя-доно. Не все, конечно, но мне хватает данных, чтобы сделать выводы. Хотите узнать, какие именно?
— Вы не стали бы задавать вопрос, не жилая ими поделиться. Я слушаю.
— Вы опасны намного больше, чем красивы, а мне нечасто доводилось видеть настолько совершенные лица. Один из моих любовников, уже не помню, кто именно, сказал однажды, что самые прекрасные цветы обычно ядовиты. Я тоже красив. Все еще хотите принять чашку чая из моих рук?
— Вы выглядите разумным человеком.
Аясегава рассмеялся.
— Боже… Как меня только в этой жизни не назвали. Шлюхой, убийцей, безумцем и даже богом. Вот только разумности никто не обвинял.
— Это не было окончательным вердиктом.
— Не надо оправдываться, Бьякуя-доно. Мы оба понимаем, что вы знаете обо мне больше, чем босс когда-либо захочет, а мой любимый Иккаку сможет узнать. В палате больницы вы назвали меня ловким человеком. Я именно такой, изворотливый змей, который довольно высоко взобрался, сидя на спине у льва. У моего короля есть все, что нужно настоящему завоевателю: сила, азарт и бешеное обаяние. Когда-то мне нравилось думать о том, какую власть я над всем этим имею. Моего босса нельзя победить в честном бою, но его можно укусить, отравить, спрятавшись в роскошной гриве. Никто даже не заметит.
— Это входит в ваши планы?
Аясегава пожал плечами.
— Мне нравится, что все вокруг принимают гадюку всего лишь за скользкого угря. Годами я копил яд и учился прятать собственную силу. Господин Зараки скорее прострелит чью-то голову, чем станет возиться с договорами и бумагами. Он не замечает таких мелочей, как ставших покладистыми инвесторов, на которых кто-то снял компрометирующее видео. Его не волнуют особенно преданные чиновники, чьи маленькие грязные секреты разложены по папкам личных досье и спрятаны в моем сейфе. Лев идет к цели, а змея следит, чтобы его дорога была ровной, потому что все на самом деле принадлежит ей. Я ведь возненавидел его с первой встречи. Большой неотесанный урод, которому так легко будет при желании причинить мне боль... Походя, просто потому, что он сильнее. Я всегда избегал таких типов, но мне пришлось пойти по его следам.
— Пришлось?
Аясегава улыбнулся.
— Конечно, он ведь украл то, что я уже начал считать своим. Мне очень рано пришлось научиться ненавидеть людей. У Аясегавы Юмичики, чтобы выжить в мире очень длинных ножей и пистолетов, всегда был только он сам и его красота. Жалкое оружие, но если его грамотно отточить и пропитать ядом… Когда тебе не оставили права ни на сожаления, ни на собственное достоинство, тебя уже ничему не остановить. — Аясегава улыбнулся. — Впрочем, что об этом сейчас говорить? Однажды в мою жизнь явился человек, который все в ней поставил с ног на голову, и это был отнюдь не господин Зараки. Немного иной, сумасшедший с грубой речью, нелепыми костюмами, врожденной наглостью и до блеска выбритой головой. Знаете, что меня в нем поразило?
— А мне это должно быть интересно?
— Почему нет? Я всегда и со всеми мерился своей горечью, считал людей наивными идиотами лишь за то, что с ними жизнь обошлась не так круто, как со мною. Человек, который меня покорил, тоже был бит, но это не имело значения, потому что у него все еще было большое и до странности теплое сердце, которым он очень неумело распорядился, впустив в него меня. Я ненавидел его за это, глядя на покрасневшие после очередной бессонной ночи глаза и смятый конверт в руках. За отчаянное желание помочь мне, когда он даже для самого себя ничего не в силах сделать, за глупую надежду, которую он принес в мой дом и оставил у входа вместе с ботинками. Потом он уходил снова и снова, а она лежала на месте, пылилась в углу, но каждую минуту своего проклятого существования я знал, что она там! Мне потребовалось время, чтобы подчиниться его странному подарку, измениться, собраться с мыслями, начать готовить собственный побег от судьбы, а потом пришел какой-то человек и, походя, своей волей и безрассудством снес все стены, которые я только собирался штурмовать. Такой вандализм чертовски трудно простить… О! — Аясегава будто опомнился. — Чайник закипел.
— Почему вы его не уничтожили? — Бьякуя внимательно следил за тем, как ловко этот японец управляется с европейской посудой.
— Сначала я попросту не умел сожалеть о своих потерях. Это трудно для того, кто отрекся от самого значения слова «жалость». Рационализм, Бьякуя-доно. Мне досталось прекрасное оружие, глупо было не использовать его. И все же я злился. Змеи всегда шипят, когда видят, как легко находят общий язык два более крупных хищника. Потом я ревновал. К их странной близости, к тому, что люди могут достигнуть понимания, толком не зная друг друга, не ложась в одну постель. Они легко и просто выковали связь, которая мне казалось бредом двух зарвавшихся ублюдков, упивающихся своей силой. Как она может работать? Почему Иккаку забрал свои надежды из моей прихожей и отнес их незнакомцу? Он ведь так одержим мною? Или я в кои-то веки себя переоценил?
— Не похоже, что вы скромны.
Аясегава рассмеялся, поставив перед ним чашку.
— О нет! Именно поэтому во мне все время боролось желание их рассорить с необходимостью в сильных союзниках. Вынашивая свои планы, я даже не заметил, как мой яд иссяк. Нельзя прятаться в гриве льва и не быть согретым его теплом. Иккаку, наверное, обидели бы эти слова, но в какой-то момент для моих отношений с Зараки он стал уже не важен. Я понял, какова его нужда в нашем общем боссе. Эта потребность еще сохранившего свою восторженность мальчишки в надежном тыле, сильном отце, который и в ухо при случае, за провинность, может двинуть, но никогда не предаст. В родителе, что растит своих детей смелыми воинами, но никогда не велит ребенку решать свои проблемы самостоятельно, если не уверен, что тот на это способен.
— Что же нужно вам?
Аясегава улыбнулся.
— Что вы пытаетесь мне объяснить?
— Увы, время не стоит на месте, Бьякуя-доно. Людям свойственно преодолевать свою потребность в ком-то. Теперь не самые чистые сделки мое начальство будет проворачивать с министрами и этим вашим Готеем. Еще раньше я понял, что ему давно мало шлюх и наших маленьких грязных игр, ведь, по сути, я ничем от них не отличаюсь. Никогда не сомневался, что однажды он найдет себе достойную женщину, которой будет по силам усмирить его бесов. Даже подобрал безупречную кандидатуру. Юное, сильное, чистое и красивое создание, но тут на сцене появились вы и спутали мне все планы. Я больше не знаю, как сделать дорогу моего господина ровной. Моих сил хватит, чтобы убрать камни, но я не способен сдвинуть с места такую гору, как вы.
Бьякуя взял в руки чашку, согрел ладони о ее теплый бок и усмехнулся.
— Вы уверены?
— Меня настораживают последствия такой попытки. Я боюсь сломать то, чего не понимаю. Я скажу вам, можно ли пить этот чай, если вы ответите мне на один вопрос. — Аясегава бросил на стол пухлый белый конверт. — Йоруичи Шихоин отдала мне это в аэропорту. Она сказала, тут вся информация, которую вы велели собрать.
Бьякуя был недоволен.
— Полагаю, она объяснила, почему нарушила мой приказ и отдала эти сведения в чужие руки.
— Конечно. Ваша подруга считает, что вы прекрасно умеете ломать, но только начали постигать науку что-то в своей жизни строить. Она здраво предположила, что я знаю господина Зараки лучше и смогу решить, нуждается он в том испытании, которому вы решили его подвергнуть, или нет.
— Конверт не вскрыт. Вы еще верите людям на слово?
— Нет, я просто умею незаметно читать чужие письма. Босс рассказал нам, что вы пытались его убить, но потом передумали. Это конечно не вся информация о том, что произошло на той горе, но даже по ней о многом можно догадаться. О чем господин Зараки забыл упомянуть, так это о том, что он вспомнил свое прошлое.
— Значит, сейчас я знаю о нем больше, чем вы, — усмехнулся Бьякуя.
— Напоминаю, что я прочел письмо, — разозлился Аясегава.
— Одно дело сухие факты и совсем другое — чувства и эмоции человека, который рассказывает тебе о том, что пережил. С вами, с одной из своих девиц он был так откровенен?
— Только с Ячиру он иногда говорит о себе, о том, что он чувствует или пытается почувствовать.
— Тогда давайте перестанем мериться его доверием, Аясегава. Этот раунд за мной. Такими же будут и все последующие. Вы это уже понимаете, поэтому в чае ничего нет. Оставайся хоть крохотная надежда, что Зараки однажды простит вам мою смерть, вы бы это сделали, но ее нет. Он слишком редко в ком-то нуждается, чтобы проигнорировать такое предательство. Я не стану извиняться за то, что ему нужны не вы и не ваш любовник.
Он залпом выпел остывший чай и пошел к двери.
— Если вы однажды причините ему боль, Мадараме вызовет вас на честный бой, и вы его уничтожите, но до конца моих дней будете думать о том, что лежит в вашей тарелке, кто ходит по одним с вами улицам и с кем трахаются ваши родственники. Теперь я действительно все сказал.
— Вы изрекли величайшую глупость. Беру назад свои слова, Аясегава. Вы удивительно наивны. — Бьякуя усмехнулся. — Я уже причиняю ему боль, а он мне, но именно она делает нас такими живыми. Нельзя стоять на ветру, надеясь, что он не станет хлестать тебя по щекам. У свободы твоего сердца всегда есть цена, и Йоруичи Шихоин понимает это лучше, чем кто-либо. Она меня вправе иногда испытывать. Вы — нет.
***
Последующие два дня Бьякую волновал исключительно захват его личных территорий кланом Зараки. Вопреки своим обещаниям, Аясегава и Мадараме никуда не уехали. Один твердил, что просто не может отправиться домой, не посетив лучших лондонских магазинов, а его приятель уже на второй день нацепил на себя майку с надписью «Ливерпуль» и, уточнив в интернете расписание матчей, тут же купил билеты на ближайшую игру. Несмотря на все эти планы, истинное удовольствие всей троице, включавший в себя девчонку, доставляли попытки затеять скандал. Аясегава с насмешливой улыбкой предлагал ему теперь чай каждые три минуты, а Мадараме с упрямством уличной шпаны задевал его локтями в узких коридорах. Через несколько часов такого приятного общения Бьякуя перечислил бледному Аясегаве все способы лишить жизни навязчивого человека, которые он знает, и уложил на паркет Мадараме. Договориться с девчонкой было сложнее. Зараки все время следил за ними насмешливым взглядом. Он ждал от Бьякуи провала, а значит, тот не мог себе его позволить.
Первые несколько часов после приезда Кусаджиши Ячиру его игнорировала. Возможно, она ждала каких-то подачек, которые сможет впоследствии с гордостью отвергнуть или его попыток понравиться, но Бьякую вполне устраивало ее равнодушие. К вечеру девчонка решила сменить тактику и принялась насмешливо называть его «Мамочкой». Бьякуя пожал плечами и заметил, что у нее и впрямь некоторые пробелы в образовании, раз она понятия не имеет как вести себя со старшими, и даже не делал попыток откликнуться на новое прозвище. Что ж, к ужину его звали по имени, прибавляя к нему «убийца». Он не возражал, это было правдой. Стало очевидным, что девчонке будет сложнее принять текущее положение вещей, чем ему свыкнуться с фактом ее существования. О спокойных взаимоотношениях в данных обстоятельствах речи не было. Он предложил Зараки вместе со своими гостями перебраться в отель. Трио восприняло предложение как свою маленькую победу, но Зараки отрицательно покачал головой:
— Я здесь с тобой, а не с ними. Если кому что-то не нравится, тот может сваливать.
— Ты задолбал! — тут же закипела его наследница. — Почему из всех людей в мире…
— Прежде чем орать, спроси себя, Ячиру, ты хочешь, чтобы когда-нибудь я начал решать, с кем тебе встречаться и кто больше подходит на роль моего зятя?
— Это другое!
— Это одно и то же! Что-то подсказывает, если ты кого-то найдешь, то не позволишь моему мнению решать, быть тебе с этим человеком или нет. Так что оставь меня в покое. Хотя бы раз. Может, тебе даже понравится.
— Если тебе хочется трахать парней, то почему не Юмичику? Он тоже красивый и он свой.
Аясегава был польщен, а вот Иккаку предложение не понравилось.
— Полегче на поворотах, Ячиру!
Бьякуя чувствовал себя так, будто впервые в жизни посетил ярмарочный балаган. Он никогда не бывал на таких сомнительных мероприятиях, но, кажется, начинал представлять, как выглядит этот праздник абсурда.
— Потому что я не хочу Аясегаву.
— Как такое возможно, ума не приложу, — вздохнул его смазливый юрист.
— Ладно! Хочешь кого-то из Готея? Мне нравится господин Укитаке, он был бы предпочтительнее, а Мацумото Рангику понятнее.
— Потому что мне было хорошо с Кучики, пока вы не приехали, и снова будет хорошо, если ты, наконец, свалишь отсюда, оставив нас в покое!
Девчонка бросила в отца пультом, но тот его поймал.
— Все мужики идиоты! Никогда не буду иметь дело ни с одним из вас.
— Я тебя непременно поддержу, если соберешься уйти в монастырь или податься в лесбиянки! — Насмешливо бросил в спину вылетающей из комнаты фурии Зараки. — Надо замок поставить на дверь спальни. Хороший и надежный.
Вечером, когда после безумного дня они ложились в постель, Бьякуя пресек попытку Зараки затащить его под свое одеяло.
— Мне это не кажется хорошей идеей.
— Да брось, тут отличная звукоизоляция.
— Готов спорить двое из троих гостей сейчас стоят в гостиной, прижав к стене чашки.
— От чужих глупых выходок? Эти люди тебя любят, а я дал им повод для волнений.
— Херня, завтра прикажу им не лезть не в свое дело.
— И кто из них этот приказ выполнит? Ничего, я подожду их доверия. У нас есть время, нет причин торопиться.
— Ты меня с ума сведешь, — честно признался Зараки. — Обычно, когда я предлагаю решить их проблемы, люди говорят: «Да! Сделай это, пожалуйста».
— Они не понимают, что ты давно не одинок и принадлежишь не только себе.
— Фигня все это… Знаешь, Кучики, я немного растерян. Никогда не планировал долгую жизнь, а теперь у меня впереди много лет и не малейшего представления, что с ними делать.
— Тогда мы в похожем положении. Я всегда планировал жить долго, но ты совершенно спутал мои планы на то, каким будет это время. Мне самому непонятно, что будет дальше.
— Позволим судьбе нас удивить?
— Я не люблю неожиданности.
— Врешь, тебе нравятся люди, способные удивлять.
— Признаешь, что я люблю тебя?
— Признаю. Ради какой то другой херни ты не стал бы терпеть цирк, что мои ребята тут устроили.
— И что теперь?
— …ть! — Зараки зарылся носом в его волосы. — Я не знаю! Не хочется признавать, но стало понятнее, что ты пытался мне объяснить этим долбанным словом.
Бьякуя спрятал улыбку, повернувшись к Зараки. В комнате едва освященной уличными фонарями его лицо выглядело удивительно спокойным. Полумрак делал Зараки почти красивым. Бьякуя провел кончиками пальцев по линии скул. Они не казались такими резкими, если чувствовать тепло кожи, смотреть в окруженные короткими ресницами необыкновенные глаза. Волчье золото, злое солнце… Он мог придумать тысячу определений, но ни одно не смогло бы описать того, как стал важен для него этот взгляд. До сладкой тяжести в паху, до рваной пляски сердца. Если это чувство всегда будет с ним, он выстоит на любых ветрах.
— Поцелуй меня.
— Ты же не хотел.
— Я ошибся, а ты был прав. Как там сказал?..
— Про не разочаровывать публику?
— Другое.
— «Херня все это»?
— Именно.
***
Поездка в Лондон вышла спонтанной. Не выспавшийся Аясегава заявил, что магазины его ждут. Не менее разраженная Ячиру с темными кругами под глазами сказала, что непременно хочет посмотреть на воронов Тауэра. Мадараме, схватив бутерброд, сбежал от участи носильщика пакетов своего любовника в какой-то паб, хотя возможно причина была в том, что двое ночных шпионов считали его предателем, переметнувшимся в лагерь врага. Равнодушие к личной жизни босса и отца ему прощать не собирались.
— Бьякуя, что думаешь? Отпустим этих двоих или тоже поедем?
Тот пожал плечами.
— Едем. Раз уж я в Англии, можно навестить нескольких партнеров и поставщиков, а ты проведи время с дочерью.
— Отличная идея несмотря на то, кто ее высказал, — обрадовалась Ячиру.
Зараки только пожал плечами. Машине напрокат они предпочли поезд и расстались на вокзале у входа в метро. Ячиру продолжала мстить отцу за его выбор, потащив позеленевшего Зараки под землю, Аясегава предпочел взять такси, а Бьякуя отправился на встречу пешком. Офис одного из крупных поставщиков роз был всего в нескольких кварталах. Погода стояла сырая, но слишком теплая для зимы. Бьякуя снял пальто, оставшись в шерстяном пиджаке, но замотал шею шарфом. Уж слишком многозначительно рассмеялась какая-то девица, разглядывая синяки на его белой коже.
— У вас конверт выпал, — вежливо сообщила женщина постарше, тащившая к двери с табличкой «стоматология» упирающегося сына.
— Спасибо.
Бьякуя поднял из лужи отчет Йоруичи. Дома у него не нашлось времени уединиться с бумагами, он взял их с собой, убеждая себя, что не станет вмешиваться в чужую жизнь. Просто удовлетворит свое любопытство. До встречи еще оставалось время. Он зашел в пустующие в эти утренние часы кафе. Официантка расторопно принесла ему чашку чая и больше не беспокоила, увлеченно обмениваясь с кем-то сообщениями по телефону.
Бьякуя вскрыл письмо. Из конверта на стол высыпались снимки и несколько страниц текста. Бьякуя пробежал их глазами и задумчиво откинулся на спинку кресла. Этого было мало. Теперь это и его жизнь тоже, а собственной судьбой Бьякуя не разбрасывался. Он набрал номер своего секретаря, попросил связаться с партнерами и отменить все запланированные на этот день встречи.
***
Высокий дом, похожий на этажерку, отличался от соседних зданий лишь цветом двери. Район показался Бьякуе спокойным. Широкие, заставленные машинами улицы, уютные магазины и маленькие пабы. Дети на роликах, пенсионеры с собаками, спешащие на утреннюю прогулку в ближайший сквер… В таких местах хорошо расти и стареть. Для бурлящей жизнью молодости и целеустремленной зрелости они слишком скучны. Родители Джона Джонсворда провели тут всю жизнь и, наверное, хотели того же для своих детей; по крайней мере, открывшая ему женщина не выглядела человеком, который собирается что-то в своей судьбе менять. Высокая, как англичанка, чертами лица она больше походила на японку. Бьякуя, конечно, видел снимки, но ему все равно хотелось представить себе сестру Зараки другой, похожей на него, шумной и оживленной. Увы… Эта женщина напоминала мертвую рыбу. Бьякуя привык, что его внешность вызывает у представительниц противоположного хоть какие-то эмоции, одни девицы смущались, другие пытались понравиться, а эта смотрела в пол, кутаясь в мешковатую кофту, и терпеливо ждала, пока он объяснит цель своего визита.
— Я к профессору Джонсворду.
Что делать с его словами, женщина не знала и позвала:
— Мама!
Спустившаяся по лестнице сухонькая японка выглядела более оживленной.
— Дорогая? — Она посмотрела на Бьякую с интересом.
— Этот человек к отцу.
— А вы…
— Один из бывших студентов профессора. Прошу прощения за мою назойливость.
— Как удивительно! — женщина заставила дочь посторониться и впустить его в дом. — Мой муж всегда разделял работу и личную жизнь. Нас очень редко навещали его студенты, а сейчас и вовсе забыли. Входите же. Я уверена, Ричарда порадуют гости из Японии. Вы ведь из Японии?
— Да, мисс Джонсворд. — Он протянул ей руку. — Абарай Ренджи.
Его собственная фамилия была слишком известна, эта женщина родилась в Японии и могла ее помнить, а его помощника за границей знали только в узких кругах любителей профессиональных гонок.
— Очень приятно. Дорогая, сделай нам чай.
Дочь подчинилась с тем же равнодушием, с каким встретила незваного гостя. Когда она закрывала дверь, рукав ее кофты чуть задрался, демонстрируя старые порезы на запястье. Хозяйка дома заметила его взгляд, и когда дочь ушла на кухню, тихо за нее извинилась:
— Небольшое психическое расстройство. Девочка тяжело переживала случившееся с отцом, сейчас мы проходим курс лечения.
Это «мы» и желание превратить взрослую женщину в маленького ребенка Бьякую удивили, но он пришел сюда не высказывать свое мнение.
— Простите мою навязчивость. В университете, давая ваш адрес, меня предупредили, но…
— Ну что вы, он уже намного лучше. Идемте в гостиную.
Пришлось подниматься на второй этаж по крутой лестнице. Бьякуя не заметил ни пандуса, ни других устройств, свидетельствующих о том, что в доме живет инвалид.
— Вот сюда. — Женщина распахнула перед ним дверь. — Дорогой, к тебе гость.
В большой светлой комнате многое свидетельствовало о том, что ее хозяева увлечены востоком. Фотографии и оружие на стенах, мечи, светильники и традиционный алтарь в углу. Бьякуя увидел снимок в траурной рамке рядом с урной и почувствовал, что бледнеет. Он не готов был увидать мертвым даже тень человека, в чьих объятьях он проснулся этим утром. Если верить Йоруичи, то Иностранный легион объявил Джона Джонсворда дезертиром и преступником, а не покойником. Неужели его родителям проще было просто списать своего сына со счетов, чем сожалеть о том, во что они превратили его жизнь? Бьякуя чувствовал растерянность и бешенство. Женщина тем временем прошла к окну и развернула кресло, в котором сидел исхудавший седой старец. Он показался бы мертвецом, если бы не злость, сверкнувшая в знакомых золотистых глазах. Этот человек определенно меньше всего нуждался, чтобы его выставляли напоказ как ярмарочное пугало.
— Дорогой, у нас гости. Абарай Ренджи, твой бывший студент.
Сведенные мышцы на лице старика дрогнули, превращая его уродство в какую-то гримасу абсолютной беспомощности.
— Не знаю… — От усилий из уголка его рта потекла слюна. Слова прозвучали бессвязным хрипом.
— Милый, ну зачем ему нас обманывать? — Женщина заботливо вытерла лицо мужа платком. Если бы взглядом можно было убивать, она рухнула бы на пол, но продолжила как ни в чем ни бывало щебетать. — Вы не обижайтесь, господин Абарай. У нас просто проблемы с памятью. Два инсульта после той ужасной аварии, но доктор говорит, что моими заботами мы скоро…
Женщина заткнулась, только когда в комнату вошла ее дочь с подносом, уставленным чашками. Она расставила их на журнальном столике и замерла, как будто не зная, что делать дальше.
— Сядь, Мария, — приказала мать, словно собаку дрессировала.
Мария устроилась на диване рядом с ним. Покорно сложила руки на коленях. Если бы не мешковатая одежда и ранняя седина на висках, она была бы красива. Раз, за разом перекраивая лицо, Зараки так и не избавился от своего наследия — прямой спины, скул и улыбки. Что-то подсказывало, осмелься эта затравленная женщина продемонстрировать свои чувства, она будет скалиться, как белозубая волчица, привыкшая перегрызать самые крепкие кости, а ее глаза вспыхнут не злостью отца, а тем же необыкновенным золотым огнем, который присущ ее брату.
— Соболезную вашему горю.
Он произнес эти слова, чтобы хоть что-то сказать. Мария даже не взглянула на отца. Ее бессмысленный взгляд остановился на алтаре в углу комнаты.
— Это Джон, — проговорила она монотонно. — Из него ничего не вышло. У него ничего не вышло.
Бьякуя понял, для кого был устроен весь этот спектакль с прахом. Двое взрослых людей ломали маленькую девочку, убивали все ее надежды однажды освободиться от них. Он не знал, зачем им это было нужно. Отец боялся потерять свою власть, а мать остаться в одиночестве? Он хотел бы заблуждаться на счет женщины, бросившей на дочь настороженный взгляд, но нет…. Она определенно знала, что смерть ее сына такая же ложь, как сумасшествие дочери. Бьякуе казалось, что он способен отличить расстройства психики от отчаянья, которое пытались уничтожить таблетками.
— Простите… — За что он извинялся? За улыбку и жар Зараки? За шрамы на его теле, которые полюбил гладить пальцами? Свою детскую очарованность небом, бешеным взглядом того, кто оторвал его от привычных ступеней и бросил вверх? Все это могло быть у этой женщины. Что она сделала не так? Не поняла чужой выбор? Или Зараки просто был недостаточно терпелив, чтобы дать ей его принять и почувствовать?
Что ж, это было на него похоже — требовать, чтобы следом шли сразу и безоговорочно. Бьякуя, накрывая ладонь этой женщины рукой, признавал, что он не умнее, просто терпеливее. Теперь у него тоже была сестра. Фальшиво родной человек, которого он обязал себя любить, совершенно не умея этого делать. Что принесла его вымученная забота Рукии? Почему после смерти Хисаны он просто не отрекся от нее? Зачем выдумывал для этой любви правила, которым вынужден был следовать, которым подчинял ее, иначе они перестали бы работать. Он вынужден был признать, что не умеет ни о ком заботиться. Почему в ту ночь, когда они оба потеряли единственного человека, что их связывал, он ее просто не обнял? Не накрыл ее руку своей, а стал рассказывать, как они будут дальше жить и что значит быть Кучики. Каким таким чудом она простила ему те слова и полюбила… Хотя нет, это была просто жалость. Рукия его пожалела, сочла, что он куда несчастнее ее самой, и пожалела. Теперь он узнал, откуда черпало силу ее смирение. Она добровольно стала его верной игрушкой, понимая, что других любимых кукол у Бьякуи нет. Отчего он так обошелся с нею? С собой? Ведь хватило бы простого прикосновения. Без слов, без попыток объяснить собственную боль.
— Мне на самом деле жаль.
Кто мог помочь сестре Зараки? Мать? А была ли эта женщина ею для своих детей? Госпожа Джонсворд продолжала улыбаться, поглаживая мужа по седым волосам.
— Это наш мальчик. Он решил стать военным несмотря на все возражения отца. Такая трагедия! Мы ее едва пережили, да, дорогой? У вас телефон звонит.
Бьякуя этого даже не заметил. Сняв трубку, он чувствовал себя почти больным, отравленным этим домом.
— Да? — Он задыхался.
— Мелкая зараза сосчитала всех ворон, которых могла. Сфотографировалась с каждой восковой фигурой в музее, который лично мне больше всего напомнил комнату ужасов. Я устал от нее и собственного брюзжания. Перепоручил эту сучку Юмичике, пусть опустошает мою кредитку, а не треплет остатки нервов. Так, где ты сейчас? Может, поужинаем в перерыве между твоими встречами?
— Ты хочешь есть?
Зараки как обычно был предельно честен.
— Я хочу тебя. Рядом. Иди нафиг со своими вопросами. Куда мне ехать?
Бьякуя не знал, почему честно назвал адрес. В трубке раздались резкие гудки.
— Все в порядке?
Смешно, что его спрашивала об этом женщина с порезами на запястье. Он не знал ответа. На самом деле не понимал, что сейчас сделал. Ему хотелась бежать. Ждать не Джона, а Зараки на крыльце этого ада. Схватить его за руку и утащить в их собственные проблемы, казавшиеся ему сейчас совершенно фальшивыми и надуманными.
— Нет.
Кроме женщины на диване, его никто не услышал. Она как-то сжалась вся в совершенно беспомощный комок, кусая собственные пальцы, словно само его слово оказались кощунством. Признать свою жизнь ненормальной? Вот так просто? Ей это казалось одновременно ужасом и подвигом. Женщина робко отдернула свою ладонь, но смотрела на него с восхищением.
— Есть булочки. — Она не пыталась откупиться от него разложенной на подносе выпечкой. Просто никакое другое утешение не могло прийти ей в голову. — Они сладкие. Я сама готовила.
«А еще у меня найдутся ножи». Наверное, она говорила это с той же интонацией, убивала себя с таким же безразличием. Да… Зараки должен был знать, что у него есть прошлое. Что кто-то помнит о нем. Для кого-то важно, чтобы у Джона все вышло.
Он взял липкий комок теста, откусил кусок и не стал лгать:
— Невкусно.
Женщина пожала плечами. Ее мать продолжала мучить их слух описанием собственных совершенств, почти признанием как насиловала мужа зависимостью от нее, она любила его навязчиво, точно зная, что причиняет этим только боль. Заставляла платить? Бред. Ей даже слишком нравилась вся эта ситуация. Не раб, вырвавший кнут у надсмотрщика, такая же тварь, которая терпела, пока, наконец, не обрела желанную власть. Бьякуя чувствовал себя лишнем в этом аду на двоих, но его старались в него утянуть… Случайного человека. Что же эти люди делали со своим сыном? С дочерью, которая даже ему теперь казалось маленькой обреченной девочкой. Бьякуя сочувствовал лишь ей, а не мужчине, что пытался убить глазами каждого, покорно попивая чай из специальной кружки с длинным носиком. Послушно сосал сладкую бурду, хотя, казалось бы, чего ему стоило откусить себе язык, перестать быть частью этого балагана? Бьякуя даже не понял, в какой момент взял сестру Зараки за руку. Возможно, она сначала удивилась его порыву, но он не смотрел на ее реакцию, а теперь они просто сидели, сцепив пальцы, оба нуждаясь в свободе. Бьякуе было жаль, что он не может принять решение за эту женщину. Он просто ждал, и звонок в дверь не стал для него неожиданностью.
— Мария… — Несмотря на окрик матери, девушка даже не пошевелила пальцами. Наверное, ее редко вот так крепко держали. Она не хотела избавляться от его руки. — Ты смущаешь нашего гостя. Открой, наконец, дверь.
— Это за мной. — Бьякуя был уверен в своих словах. — Мне жаль, но только за мной…
Девушка резко вскочила на ноги, вырвав свои пальцы из его захвата. А ведь она действительно была красива. Такой ее делало знание, что никто не должен пропадать вместе с нею. Она не пыталась удержать Бьякую, уверенная, никто в этом мире не заслуживает ее участи.
— Конечно. Вы должны уйти! — Она немного нервно рассмеялась. — А булочки и впрямь дерьмо.
— Дорогая…
— Мне нужно принять таблетки. Я помню, мама. Вот он исчезнет и все будет по-прежнему. Так, как тебе… Вам удобно. А пока я просто открою дверь. Нельзя уйти, если она заперта.
Она встала и покинула комнату. Женщина в несуразной кофте. Театру двух садистов больше не для кого было играть свою пьесу, и их мир вынужденно замер. Бьякуя был лишь случайным зрителем этой постановки. Его они не могли сломать больше, чем самих себя. Использовали, чтобы немного пощекотать себе нервы, не более того. Зачем он снова втянул Зараки во все это? Что пытался понять? Какого признания добивался?
— На выход. Такси ждет. — Зараки не мог не заметить алтарь, но тот вызвал у него лишь усмешку.
Его отец продолжал сверлить взбешенным взглядом мать. Та лишь немного растерялось, равнодушная к Бьякуе, но обеспокоенная тем, чтобы до конца доиграть свою роль.
— Если вы спешите…
— Да, мы спешим. — Зараки ответил за его. Бьякуя хотел найти способ причинить ему боль, но понял, что до этого дня его усилия ни черта не стоили. Зараки не мог дать ему этого триумфа, он просто не помнил, не знал, что способно его по-настоящему ранить. Что ж, Бьякуя добился результата, когда меньше всего его желал. Йоруичи была права, он только ломает мастерски. Быстро, качественно и не задумываясь о последствиях.
— Джон! Посмотри на меня… Это ведь ты?
Он был не одинок. Всего одно имя, сорвавшееся с губ женщины, запыхавшейся, догоняя Зараки, вызвало целую волну крушений.
— Моя дочь немного не в себе… — Начала оправдываться их мать, но осеклась. Глядя в глаза Зараки, она немного нервно сглотнула, но предпочла не поверить им. — Простите ее, пожалуйста. Вам действительно лучше уйти.
Зараки не обратил на ее слова никакого внимания. Он подошел к столу и взял нож для масла. Холодно взглянул на отца.
— Мне перерезать тебе горло? — Старик нервно сглотнул, непослушными пальцами завертел колеса в попытке ускользнуть от выбора. — Трус. — Вердикт не подлежал обжалованию. — Но разве ты стал бы честнее, отрицательно покачав головой? Ты… — Он взглянул на мать. — Жалкая тварь. Знаешь, даже кукушки подкладывают свои яйца в чужие гнезда в надежде, что другие птицы позаботятся об их детях лучше. Но тебе нравилось меня ненавидеть. Ему ты до поры до времени боялась причинить боль, зато как отыгрывалась на мне… А я ведь я любил тебя. Из всех баб только тебе и верил. Нравилась такая преданность, сучка? Ломать меня, все время напоминать, что я копия своего папаши, псих и садист, который просто не способен ни о ком заботиться. Может, мне тебя убить? Оправдать все надежды?
— Джон…
Зараки обернулся на голос девушки, медленно сползающий по стене.
— Мне все равно, детка. Когда-то я хотел спасти тебя… Теперь отпустило. Мне все равно. — Зараки снял часы и дорогое кольцо, бросив их ей на колени. Вытряхнул из бумажника купюры и кредитки. — Поступай, как знаешь. Никто тебя не спасет. Сними квартиру, найди себе мужика. Незачем возлагать надежды на призраков. — Он обернулся к Бьякуе. — Тебе тоже.
Он ушел, не оглядываясь. Бьякуя встал, не до конца понимая, что натворил.
— Если кто-то узнает о том, что произошло в этой комнате, ни одному из вас не жить. Мои люди проследят. Прощайте.
Бьякуя хотел догнать Зараки, что-то ему объяснить, но на улице не успел даже разглядеть номер отъезжающего такси. Глядя на каменную мостовую, он совершенно не знал, что предпринять. Зачем он прыгнул в бездну, не убедившись, что будет кому остановить его падение.
— Могу я пойти с вами?
Он обернулся, не в силах спрятать горькую усмешку. Почему каждый раз в наследство от мертвой любви ему достаются только растерянные глупые девочки? «Я могу остаться?». Рукия смотрела на него так же в день похорон своей сестры. Она верила в Бьякую, надеялась, что он знает, как ей дальше жить, чтобы стать хоть немного счастливее. Какая глупость…. Если бы он это знал, разве оставался бы все время один? Впрочем, рок не та вещь, с которой хочется спорить.
— Вы забрали свои документы? Я не намерен возвращаться в этот дом.
Женщина показала ему большую объемную сумку.
— Я тоже.
***
Бьякуе казалось, что еще одна чашка чая, и он уже никогда не сможет даже прикоснуться к этому напитку. Сестра Зараки ждала. Сидела на стуле, вздрагивая каждый раз, когда за окном что-то громко выкрикивали посетители клуба, собиравшиеся на концерт, или визжали шинами притормаживающие на перекрестке автомобили.
— Он ведь вернется?
Бьякуя не знал ответа. Он никогда не видел Зараки таким взбешенным. Понятия не имел, что сейчас творится у него в голове, и казался себе слишком измотанным этим днем, чтобы немедленно разбираться с существующей проблемой.
— От меня можно сбежать только на тот свет.
— Плохо. — Женщина взглянула на него знакомыми золотистыми глазами. — Он и это умеет.
В замке входной двери звякнул ключ. Она вскочила, перевернув стул, бросилась в коридор:
— Джон!
Бьякуя вынужден был отправиться следом. Кусаджиши Ячиру вопросительно разглядывала гостью. Аясегава старательно засовывал в шкаф в прихожей многочисленные пакеты, безжалостно их сминая. Почему-то Бьякуе показалось, что это демонстрирует его растерянность.
— Кто эта женщина? — нарушила, наконец, молчание Ячиру.
— Твоя тетка.
Аясегава бросил на Бьякую взбешенный взгляд. Оставалось только пожать плечами. Тактичного выхода из сложившейся ситуации он не видел.
— Какая миленькая. — Женщина говорила, не задумываясь о значении своих слов. Была она на самом деле сумасшедший или просто сказывалось волнение, он не знал. — У меня тоже могла родиться девочка. Четыре года назад. Он одного коллеги из университета. Это случайно вышло, после одной вечеринки, но я была рада. Только мама сказала, что я даже о себе позаботиться не могу, а ей и заботы об отце хватает. Она отвела меня к врачу, а потом велела уволиться, раз, вместо того, чтобы продолжать дело своего папы, я совершаю глупости. Наверное, не стоило ее слушать… Только она все время твердила, что у Джона ничего не вышло, он попытался сбежать от нас и умер, а Джон был сильным, меня в детстве даже пугала его решимость. Если не получилось у него, то как я могла справиться? Простите, я не должна была говорить о таких вещах…
Он не знал, что думать. Эта женщина явно вызывала у Аясегавы смесить жалости и отвращения, Бьякуе было еще хуже, он мог чувствовать только злость. Хорошо, что в их компании нашлась та, кто еще не до конца умел призирать людей за их слабости.
— Тетя? — Ячиру повернулась к Аясегаве, требуя подтверждения слов Бьякуи. Тот кивнул. — Так это же классно! — Она схватила женщину за руку и потащила на кухню. — Вы должны мне все-все о себе рассказать. Юмичика, ты идешь с нами, тебе тоже придется мне очень многое объяснить!
— Я сейчас. — Едва Ячиру и Мария исчезли на кухне, он зло взглянул на Бьякую. — И вы не желаете помочь мне все уладить?
— Нет, — подтвердил Бьякуя. — Я понятия не имею, как это сделать.
— Что думает об этом босс?
— Спрошу, когда снова его встречу.
— Он вернется?
— В этот дом наверняка, тут остались его документы.
— Он к вам вернется?
— Я не знаю.
— Надеюсь, что нет, — огрызнулся Аясегава, и Бьякуя рассмеялся.
— Не имеет значение, что решит он. Я его не отпущу. Право считать его жизнь и своей тоже не ошибка, за которую я намерен расплачиваться. Можете так и передать своему боссу, когда он с вами свяжется. Если он думал, что предложив мне самого себя, будет отдавать лишь то, что сам хотел предложить, он глубоко заблуждается. Я намерен взять все, Аясегава.
Тот хмыкнул. На его лице была написана смесь недоверия с восхищением.
— Вы еще более безумны, чем господин Зараки. Но он честнее — хотя бы не старается казаться нормальным.
— Я тоже. Больше нет.
Бьякуя действительно все для себя решил. У главы клана Кучики множество обязательств, которые трудно игнорировать. Только кто и когда решил, что семья должна быть для человека бременем? Лишать его возможности оставаться собой? Он попробует все связать воедино, даже если в итоге выйдет не прочный узел, а удавка. Если кому-то не понравится, как он справляется со своими задачами, Зараки может попытаться сделать это лучше. Но не за него, не подчиняя жизнь Бьякуи своим законам. Это никому не по силам теперь, когда он поймал свой ветер, нашел с кем стоять под его ударами. Осталось совсем немного, обуздать если не стихию, то человека рядом.
— Любого другого я бы за такое убил! — Официантка, которая принесла им виски, вздрогнула и поспешно ретировалась, едва Иккаку виновато сунул ей купюру в карман фартука.
— Босс, вы бы так не орали, а?
— Отвали! — Не то чтобы Кенпачи особенно нуждался в собутыльнике. Просто выворачивая содержимое карманов, не оставил себе денег даже на такси. Пришлось трястись в машине до самого Кембриджа, созваниваясь с Иккаку, чтобы встретил и расплатился. К тому же желание надраться его новая печень восприняла в штыки. Отправляться в больницу из-за той херни, что устроил Кучики, Кенпачи не собирался, вот и приходилось накачивать виски Иккаку в надежде, что вид хмелеющего подчиненного напомнит ему, каково это — чувствовать, как после очередного стакана медленно пустеет голова.
— Босс, ну а чего вы ожидали? Когда отдаешь кому-то ключи от своей квартиры, сердца и бумажника, глупо надеяться, что этот человек не полезет в твою жизнь. Ваш Кучики еще порядочный парень, раз признается, что натворил. Вот о выходках Юмичики я узнаю, когда все рубашки в моем шкафу уже оранжевые и сиреневые, мебель в спальне новая, а урна с прахом моего отца похоронена на лучшем кладбище, потому что каким бы мудаком старик ни был, хранить его прах в туалете, по мнению моего любовника, форменное паскудство. А может, мне нравилось подпирать этим ублюдком дверь, когда я сижу на унитазе и досматриваю матч по телевизору в спальне! А самое обидное во всем этом, что любую свою подружку я бы за такие выходки в два счета выставил, а на него только и могу что орать, а потом сам же ползу на брюхе мириться, как побитая собака. Потому что он меня любит, босс. Если бы это было не так, хрен бы его волновал мой отец, а тем более одежда.
Кенпачи и сам понимал, что Иккаку во всем прав. Ну, почти… Права распоряжаться свой судьбой он уступать не собирался. Кенпачи злился на Кучики, но собственная беспомощность и бешенство раздражали еще больше. Кенпачи не готов был вернуться в тот дом. Не сейчас, когда он только вспомнил прошлое, и старые обиды всплывали в памяти, как будто эти раны были нанесены лишь вчера. Он хотел, чтобы они немного зажили, затянулись корками. Время ведь хороший лекарь, рано или поздно ему стало бы наплевать на алтарь в углу гостиной. Привычные глаза, смотрящие со старой фотографии с незнакомой болью. Ему стало бы насрать, что его отец ублюдок, мать лживая сука, а сестра малодушная тварь. Он хотел сказать Кучики, что ничего не чувствует, и заслужить его уважение, а не орать как дешевая истеричка, хватаясь за ножи. Когда он услышал по телефону, где тот, то знал, как стоит себя вести. Он просто поедет и вытащит его из этого склепа. Без лишних слов. Только в такси с силой прижмет его к себе и скажет: «Больше не поступай так со мной». Кучики бы вряд ли с этим согласился, он не начал бы лгать ему или копаться в прошлом Кенпачи за его спиной, он просто с уважением отнесся бы к его решению. Возможно, когда-нибудь потребовал бы ответную услугу. Не торгуясь, Кенпачи продемонстрировал бы ему, что их отношения — это не выгодная кому-то сделка, а что-то настоящее, и требовать к ним уважения нормально. Твою мать, как же он хотел быть с Кучики именно таким, — сильным и надежным. Вместо этого он показал ему свои слабости, сожаления о том, что он сам в этой жизни протрахал!
— Что, если у меня никогда не получится?
— Что именно, босс?
— Не беситься по пустякам. Понимать, когда нужно засунуть язык в задницу?
Иккаку хмыкнул.
— А вы уверены, что ему нужно это? Если честно, то я вообще не понимаю, что творится в голове у Кучики. Если ему требуется хорошо воспитанный мужик, у которого на все, даже самые сложные жизненные ситуации заготовлен перечень верных и логичных фраз, зачем он тогда с вами спит?
— Что ты хочешь сказать?
— Прежде чем меняться, надо хотя бы дать человеку себя узнать. Может его и так все устраивает?
— Ты что, обривая по утрам башку, становишься философом? — хмыкнул Кенпачи. — Как я сам по себе могу ему нравиться? Хотя какого хрена меня это вообще волнует, а?
Иккаку пьяно улыбнулся, наполняя свой стакан.
— Потому что вы его любите, босс. Такая херня иногда случается. Хотите услышать, от кого вам так сносит крышу? Кучики долбанутый психопат с манерами, которые устарели пару веков назад, и серебряной ложкой, напрочь застрявшей в его благородной заднице. Лично я считаю его унылым куском дерьма, а вот Ренджи думает иначе. Он любит своего босса таким, каков он есть, и умрет за него, а Ренджи хороший парень, значит, там есть, за что умирать, даже если я этого не вижу. Хотите узнать, что думает о вас Ренджи? Вы, босс, наглый мудак, одержимый даже не жаждой наживы, а дракой за новую территорию, еще большую власть, лучшую жизнь, которой вы даже наслаждаться толком не умеете. Безжалостный к себе и подчиненным делец, такой же убийца, как Кучики, только ведь у вас куда меньше оправданий. Думаете, Ренджи в восторге, что его замечательный шеф, за которого он готов дать отрубить себе правую руку, достанется такому ублюдку?
— Да пошел он!
— Но это его мнение, а не Кучики Бьякуи. И моя уверенность в том, что вы заслуживаете большего, это моя, а не ваша, правда. Вы с Кучики как-то договорились. Вы нашли друг в друге то, что не видят даже те, кто вас любит. Почему вы решили, что он захотел бы умереть рядом с кем-то другим? Как можете не замечать, что отчаянно захотели жить, даже не ради нас… Вам этого чувства не смогла дать даже Ячиру, а этот долбанный Кучики смог. Заполнил все пустоты в вашей душе. Он так хорошо стравляется с работой вашего личного беса, что при всем моем желании удавить его за ту тревогу, которую он всех нас заставил пережить, я этому ублюдку благодарен.
Иккаку наклонился через стол и вцепился в его плечо. Дернул Кенпачи на себя так сильно, что они стукнулись лбами, и резко отпрянул.
— Босс, вы лучшее, что случилось со мной. Что, если Кучики думает так же? Жаждет вас изменить? Может, просто немного лучше узнать. Вы ведь сейчас даже сами себя толком не понимаете, а ему еще труднее. Наверняка он не каждый день меняет свое удобное существование на человека, которому так сложно стать по-настоящему нужным.
— Ты слишком много знаешь о том, что произошло между нами.
Иккаку хмыкнул.
— Я отвечаю за вашу безопасность. В отличие от меня вы никогда не воспринимали эту работу серьезно. Это бесит. Ренджи тоже позволяли скорее служить, чем заботиться о ком-то. Блядь! Да мы чуть с ума не сошли, когда вы оба пропали! А когда поняли, что один из вас похитил другого… Я едва не прикончил Ренджи, а он набросился на Зараки-групп так, что мог натворить больше дел, чем вся Эспада и Готей вместе взятые. При этом каждый из нас боялся до дрожи в коленках подставить своего босса. Могла развязаться настоящая война, если бы та девка нас немного не приструнила. Сестра Кучики попросила своего деда организовать переговоры и позвонила Кераку Шунсую, зная, что он единственный, кому вы, а значит, мы, доверяем в Готее. Нас силой собрали за одним столом.
— Значит, вы не прятались?
— А какого хера? Мы утрамбовали в бункер семью Куросаки и отрядили им охрану. Ячиру стала одной из Готея. Вы сами так решили, босс, и ваша дочка справилась лучше, чем мы с Юмичикой или тот же Ренджи. Это она решила, что мы не станем воевать с Кучики, пока все не прояснится, и приказала нашим людям помочь ребятам Сой Фон зачистить Токио от ублюдков Баррагана. Разумеется, когда Ренджи вас вытащил, он связался со мной, а я нашел возможность встретиться с Шибой Гандзю.
В кармане Кенпачи зазвонил телефон. Взглянув на незнакомый номер, он снял трубку.
— Да.
— Хозяин попытался свалить. Струсил в последний момент, так что за тобой должок, Зараки. Он перебрал по случаю рождения своего очередного ребенка и упал с лестницы в погреб. Классический несчастный случай. У полиции никаких вопросов. Передавай мой привет любовнику. — Джаггерджак бросил трубку.
— Кто звонил?
Кенпачи рассмеялся. Он решил, что Кучики пора завязывать со своим крестовым походом. Интересно, как тот отнесется к поручению, которое он дал Джаггерджаку? Если Кенпачи что и знал об отношениях, то одно: все должно было быть по-честному.
— Собираешься возвращаться?
Иккаку пьяно хмыкнул.
— Нет, я, пожалуй, буду тут сидеть, пока Юмичика не признает не только мою святую обязанность шляться с ним за покупками, но и право сходить на игру.
— Решил поселиться в пабе?
— Еще пара часов максимум. Мне вчера отказали в сексе по причине преступного отсутствия интереса к вашей личной жизни, а два дня без члена Юмичика обходиться не любит.
— Вы оба придурки.
Иккаку налил себе еще виски.
— Босс, по секрету… Мы об этом знаем.
Кенпачи вышел из паба. На улице уже стемнело, собирался дождь... Квартира была всего в двух кварталах, но он шел до нее почти час. Не хотелось отвечать на вопросы мелкой, рассказывая, почему он от нее так поспешно сбежал, или выслушивать нотации Юмичики. Сейчас он хотел побыть один, все обдумать в тишине. Хотя нет, зачем один. Поднимался ветер, хлесткий и холодный, напомнивший о словах Кучики. Кенпачи остановился, глядя на ярко освященные окна, и набрал номер.
— Злишься? — Голос Кучики звучал спокойно, но с какой скоростью он снял трубку, говорил о тревоге лучше слов.
— Нет. На тебя уже не злюсь.
— Где ты?
— Под твоими окнами, принцесса. Как и положено шизанутому рыцарю. Только у меня сейчас нет ни сил, ни желания сражаться с двумя драконами, которые тебя охраняют. Может, сбежишь от них и прогуляешься со мною?
— Жди.
Кучики спустился через минуту, без пальто и в домашних туфлях.
— Что, прогулка отменяется?
— Тремя…
— Чего?
— Тремя драконами. Твоя сестра наверху. Она ждет, Зараки.
Он нахмурился.
— Кого? Своего мертвого Джона?
— Думаю, она не знает, — признался Кучики. — Но тебе придется поговорить с нею.
Кенпачи снова начал злиться.
— Если она тебе так понравилась, сам возись с этой девкой!
— Мне нет, но твоя дочь другого мнения.
— Ячиру… — Кенпачи хмыкнул, прислонившись к стене. — Она всегда тащила в дом злобных кошек и плешивых собак. Если бы я не гнал их, жил бы в приюте для особенно мерзких животных.
— Ну, так прогони ее, Зараки. — Кучики поежился от холода.
Кенпачи снял пальто и накинул ему на плечи.
— Может, я лучше тебя украду? Давай вернемся на ту гору, а? Только ты, я и наше желание прикончить друг друга. Как же хорошо было, а, Бьякуя?
— Если ты не сбежишь сейчас, я не стану этого делать потом. — В голосе Кучики звучала решимость. — Никогда.
— Такое обещание проще дать, чем выполнить.
— Не хочешь меня испытать, Зараки?
— Хочу.
— Это недешево тебе обойдется, но такова жизнь.
Он притянул Кучики к себе, поцеловал в губы и втолкнул в дом. По лестнице они поднимались, молча, соприкасаясь плечами. Каждый взвешивал свои обещания и не слишком радовался, понимая, что есть сделки, в которых не уйти от своих слов, не кинуть партнера, потому что без него тебе не выстоять. Никто не поймает, когда будешь падать.
Конец