[toshokan]

Название: От пожаров и морозов
Автор: Люсиль
Жанр: драма, романс
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Мацумото/Хинамори, Гин/Бьякуя, в некотором роде - Айзен/Хинамори
Содержание: Согласно официальной информации - Хинамори любила читать. Согласно той же информации - к чтению ее пристрастил Айзен, сам заядлый читатель. Так что речь у нас пойдет о книгах и библиотеках... ну, и о самой Хинамори, конечно.
Дисклеймер: Все права на персонажей и вселенную Bleach принадлежат Кубо Тайто.
Предупреждения: Ну, в этом фике культурный микс достиг апогея. Тут очень много европейских реалий, но минимум японских. Еще тут, как всегда, очень много отсылок, аллюзий, параллелей и цитат из мировой литературы - от Библии, "Гэндзи-Моногатари" и Шекспира до Галича. Все перечислять не буду, а то очень много места занимает. Незримое присутствие Умберто Эко почти неизбежно - раз уж фик тесно связан с библиотекой. Кроме того, тут присутствует в какой-то степени AU - по отношению к последним главам манги, плюс альтернативный конец этой же манги, плюс - возможно - OOC. Хинамори - главный герой. Окончание - в комментариях. Все.

Когда все исчезло, остались только книги. Очнувшись в темноте, она не сразу поняла, что лежит высоко, вознесенная на длинной деревянной кровати. Синие тени дрожали на потолке, одеяло сдавливало колени. Только тяжко двигалась рука, как скованная, как неживая, едва потянувшись вбок, где всегда оставались с вечера светильник и чашка с водой. Она испугалась бы, что опять проспала, если б не эта ночь, тихая и густая, если б не этот туман. Воздух был мутен, и она шарила в нем, лежа в чужой, несомненно чужой постели, на жестких скрипучих простынях. Тело еле слушалось. Она спала так долго, а все равно была слаба, словно мышь. Горло драло от жажды. Стоило приподняться сильнее, упираясь ладонями (она уж видела, как садится, спускает вниз ноги, она чувствовала даже холод пола под ступнями) - и боль ударила под ребра, остро и ярко. И, наверно, на этот испуганный свет явилась из сумерек девушка в белой юкате, склонившая заспанное бледное личико.
- Вы... очнулись, Хинамори-фукутайчо...
- Пить, - хриплым, сухим, неузнаваемым голосом проговорила Хинамори.
Часы шли, не останавливаясь. Сморщенная тонкая кожа затягивала рану под грудью, слева. Несколько дней назад в ее сне пришло настоящее лето. Заглушая запах лекарств, цвела жимолость и сладко вяла, к вечеру роняя лепестки. А ей улыбались робко, избегая вопросов. "Все хорошо, - бормотание лилось вместе с водой, - вы теперь скоро выздоровеете, сами удивитесь, как быстро". Мокрый край стакана прикасался к губам, и Хинамори ничего не пыталась спрашивать. К несчастию, она не потеряла память.
Первым утром, лежа навзничь, она смотрела на свои жалкие, синие руки и думала, что совсем подурнела, и Айзену-тайчо теперь и не захочется с ней встречаться. Она и так его подвела, провалялась так долго. Наверно, он даже рассердился. И от одного слова "рассердился" дохнуло вдруг липовым настоем, на секунду возникло видение, отчетливое, осязаемое - его рука под ее ладонью, тусклое лезвие, залитое вязким и ржавым. Замкнутое, закрытое лицо надвинулось сверху, заслоняя все. Страдание исказило черты, потускневшие, мертвые глаза мигнули раз, другой, и тут же дрогнул рот и пополз змеино, растягиваясь шире, шире...
- Что с вами, Хинамори-фукутайчо? - тревожно спросила ночная девушка. Днем ее щеки розовели ровно, и ярким, заразным здоровьем веяло от этого румянца. - Вам больно? Где?
- Нет. Извините. Я, кажется, задремала.
Раньше всех ее навестила Исэ - и лишь она одна. Хинамори очнулась невовремя, некому больше было приходить к ней. Или после того, что случилось, после того, что она натворила, никто и не хотел с ней возиться. Ей позволяли одиноко каяться в своем легковерии и слепоте. Но сухая Исэ не стыдила ее, оттого ли только, что не хватало духу ругать - так жалка она была, так жалка. Настало безветрие. Круглые облака висели недвижно за окном. Опираясь спиной на подушку, опустив глаза, Хинамори переплетала, перебирала слабо свитую косу. Пальцы двигались растерянно, путаясь в прядках, им непривычна была эта волнистая вязь. А голос был так строг от смущения, что казался принужденным и лживым.
- Все ли в порядке у Хицугаи-тайчо?
- Все хорошо. Он сейчас в мире живых, - кратко ответила Исэ. Может быть, она и скрывала что-то, намеренно успокаивая Хинамори. Но после всех волнений ей достаточно было знать, что хоть с кем-нибудь все по-прежнему хорошо, хоть кому-то она не повредила. На предсмертное милосердие не скупились даже в Сейретее.
- А Мацумото-сан... Мацумото Рангику-сан, как она поживает?
- Полагаю, что хорошо. Она тоже в мире живых, вместе с Хицугаей-тайчо.
- Ах, как странно, - тем же деланным тоном произнесла она, не поднимая ресниц, - обычно кто-то остается в отряде. Третьему офицеру не справиться одному...
Невольное торжество послышалось Исэ в ее словах. Неужели Хинамори в самом деле радовалась, что не только она бросила свой отряд? Тогда нелепость эта обретала страшные очертания, угрожала близким безумием. Но заострившееся лицо было спокойно, почти надменно, и едкая, невесть откуда выскочившая насмешка не кривила губ. Узенькие ладони покойно легли на колени. Два имени были названы, оставалось третье. Выжидательно молчала Исэ, заранее зная, какой услышит вопрос. Сквозь раздвинутый широко ворот просвечивала повязка, гладкие бинты стягивали маленькую грудь. Частое дыхание причиняло боль, и, верно, пульс был совсем ровен.
- А... Айзен-тайчо? - покорно спросила Хинамори.
- Он ушел. Вместе с Ичимару и Тоусеном.
- Вот как.
Вот и все, что она сказала. Привычнее было ожидать слез, а она не заплакала, и проронила свое "вот как" застыло и безучастно. Но руки шевельнулись испуганно, переминая пододеяльник. Будь это что-то потоньше, носовой платок - Хинамори рвала бы его и комкала, упрямо сжав губы. Скорбь она скрывала еще ревнивее, чем влюбленность, кто не знал о ее обожании? Тем удивительнее было, что она осталась там, на полу, скорчившись в забытье. И даже нелюбопытной Исэ хотелось узнать, о чем они говорили, кому она предалась перед смертью. Не только ее подвела бездумная готовность следовать за своим капитаном куда угодно, лишь бы не в еще одну необратимую разлуку. Любовь с гнильцой пахла приятно, глупа ли была Хинамори, чтобы поверить ему снова, нет ли... А впрочем, какая привязанность могла выжить после удара под сердце? Ее вынесло из тела вместе с кровью.
- Простите меня.
- За что?
- За все, что я сделала.
Исэ только плечами пожала. Ей ни к чему были мольбы и сожаления: что ворошить прошлое и растравлять раны? Сдержанность чувств служила лучшим лекарством. "Чего ж вы хотите от нее? - думала она о Хинамори, словно спорила с кем-то. - Чтобы она била себя в грудь и лицо царапала ногтями? Мы живем не в покаянную эпоху, не вонзать же ей заколку себе в горло. Чего ж вы хотите от нее?"
- Мне ты ничего не сделала, мне нечего тебе прощать. Не переживай.
- Я не переживаю, Исэ-сан.
- Я принесла тебе кое-что.
- Исэ-сан?
- Возьми.
Затем она и пришла сюда, в квадратную комнату, к белой приподнятой постели. Удивленно взглянула Хинамори, впервые до конца очнувшись, в растворенную дверь порхнул шепоток: "Исэ-фукутайчо, время истекает". И под этот шум, под перестук минут Исэ вложила ей в руку маленькую хрупкую книгу. Страницы ломались от старости, словно засушенные листья, как будто опалены были на огне. Жженой травой пахло от них, давним тяжелым дымом. Хинамори погладила переплет, не читая названия, похолодевшими пальцами обвела выцветающие завитки. Она ослепнуть могла от горя, а видела все так ясно, и Исэ не уходила, прямая и нежная Исэ, вовсе не злая.
- Ее передали для тебя из дома Кучики. Это твоя книга, да?
- Нет, не моя.
- Странно. Может быть, ошибка?
- Нет, нет. Все правильно. Я знаю, почему Кучики-тайчо отдал ее мне. Я знаю, Исэ-сан.
Больше Исэ не расспрашивала ни о чем, сидела строго, расправив стройные плечи. Волосы гладко обвивали ее голову. Она делала то, что должно, не осуждая и не обсуждая приказы. Для нее не было мелочей. И странно было узнавать, что она все-таки смела сомневаться, когда через несколько дней, снова сидя у постели Хинамори, проговорилась вскользь: "Я ничего страшнее в жизни не видела. Даже если бы она была виновна, это слишком... жестоко". Чужая рассчитанная гибель ужаснула ее, и не исчезла, не изгладилась. Преображение коснулось и Исэ, внешнего не задев, оставив нездешний этот облик - сколотый шпильками узел на затылке и вразлет удлиненные очки. А внутри все было перекручено, не так сильно, как у Хинамори, но непоправимо, несмягчаемо.
- Мне пора, - сказала Исэ. - Поправляйся. - И, помедлив, будто спрашивая - можно ли это? - нагнулась к Хинамори и поцеловала ее в лоб.
- До свидания, Исэ-сан, - шепнула Хинамори, закрывая глаза. - Спасибо.
И книга была совсем не для нее, ей лучше б было догореть, распасться, исчезнуть. Но в доме Кучики не жгли книг и не выбрасывали, а только дарили, чтоб избавиться от них навсегда. Она была слишком хороша для Хинамори, для нее все теперь было слишком хорошо. Еще не поздно было позвать Исэ и возвратить подарок, в благодарность, с любовью, с чем угодно, но Хинамори не могла выпустить ее из рук. Кучики-тайчо рассчитал все так верно. Он сам хотел забыть, а она забывать не хотела и вот теперь держала для него украденную повесть не о любви. Все началось с насмешки, и в насмешку придумано было название, чарующее и бессмысленное - "Снежные журавли".

В тот день она бежала по рассветному холоду, торопясь и радуясь - небо было высоко, и голубые плиты дороги сами ложились под ноги. Слаще всего было приходить самой первой, обеими руками тянуть за тяжелое дверное кольцо. Три ступени скрипели привычно: первая - низко, вторая повыше, третья - совсем тоненько, соловьино. Нелепое здание вздымалось торжественно, гулкое и стрельчатое, словно из мира живых перенесенное. На смех или на спор построили его? Черные лилии отмечали каждый каталожный ящик, и Хинамори знала уже, что давным-давно их нарисовал хранитель с нежным и сладкозвучным, "италианским" именем. Плотные карточки она перебирала, надписанные разными почерками, и - это тоже давно привычкой стало - пыталась узнать его руку, такой же изгиб линий, как у лилейных лепестков. И не узнав ничего, как всегда, подошла к деревянной стойке, протягивая дремлющей библиотекарше бланки.
- Доброе утро, Хинамори-фукутайчо. Вы не замерзли? Сегодня так прохладно...
- Доброе утро. Мне кажется, днем будет теплее.
- Опять бежали всю дорогу?
- Я боялась, что книгу возьмут до меня, - улыбнулась Хинамори.
- Никто не успеет раньше вас, что вы. Знаете, если вы когда-нибудь не придете с утра, мы все решим, что случилось что-то ужасное.
- А вдруг я просто просплю?
- Нет-нет, это невозможно.
Библиотекарша хихикнула, стряхивая сон. Приветливость ее искренней была, здесь любили Хинамори. Раз в неделю она прибегала, всегда первая, смахивая ли снег с плеч, складывая ли мокрый круглый зонт. Ей нравилось читать в причудливом, высоком этом зале, за ободранными столами в разноцветных пятнах, на длинноногих скамейках. Страницы шуршали, как летучие мыши, им и жить бы под темными сводами, черными столбиками свешиваться вниз с балок. А шкафчик в углу набит был принадлежностями для письма - и лежали рядом с кистями и тушечницами смешные, очиненные остро перья (обстриженные так, что один стержень оставался), чернильные синие ручки и карандаши. Его открывали редко, сквозь стекла смотрели все, как в музее, на стилосы, на грифели и резинки, на стопки бумаги, разлинованной или гладкой. И библиотечной поговоркой, заклятием, оберегом встречали Хинамори каждое утро - "если вы не придете однажды, значит, рухнуло небо".
Ей пришлось ждать долго, дольше, чем обычно. Чаще поскрипывали ступеньки, кто-то входил в зал и останавливался рядом с Хинамори, подавая свои бланки свободным библиотечным барышням. А она стояла спокойно, и чужие разговоры вполголоса струились мимо, не задевая ее. Слишком велико было ощущение счастья от знакомого гула, от скользящего тихого шага библиотекарш между стеллажей, от солнечных полос в темном воздухе. Уже облетали листья.
- Простите, что так долго. Почему-то ее переставили на другую полку, еле нашла, - проговорила библиотекарша, толкая карточку к Хинамори. - Распишитесь.
- И часто у вас такое бывает?
- Ну, вы же сами знаете, у нас фонды разобраны не до конца. То что-то пропадет, то найдется... да и каталоги не выверены как следует, приходится уточнять. Кстати, не хотите опять помочь нам? У вас это хорошо получается.
- Если буду свободна.
- Ну, разумеется.
- Спасибо.
- Пожалуйста. Мы будем вам очень рады.
Улыбаясь неслышно, обнимая бережно книгу, Хинамори шла по читальному залу. Как хорошо, думала она. Будто окунаешься! Тонкая пленка подрагивала под ее рукою, готовясь вот-вот прорваться - сейчас, как только она сядет и отвернет страницу. Она медлила, как медлят на берегу. В длящийся час, в два получаса текст смыкался над нею, проходил хлябями или водою. Как багряные эти клены, как протянутая над рекою свирельная ниточка, как стершиеся почти из памяти голоса за холмами, он с ней оставался, постепенно становился ею. Высокая скамейка горбилась и блестела гладко. И маленькая Хинамори не доставала ногами до пола.
- Хинамори-тян, доброе утро, - прошептали у нее за спиной.
Даже Ичимару не смел говорить громко в библиотеке. Она обернулась с сожалением, не поднимая глаз - пусть думает, что она его боится. Все-таки еще было слишком рано, только в дальнем углу сидели девушки в красных хакама, верно, с последнего курса. Наискось, как снег, летели пылинки. Она видела серый, а не форменный черный, рукав кимоно, тонкие пальцы на кромке страницы, и без обложки узнала "Повесть о тростнике и ласточке". Как причудливы были вкусы в чтении, могла ли она подумать прежде, что кто-то еще откроет эту трепаную, странную книгу о влюбленной ласточке, умирающей от холода на пути из Египта (и где же этот Египет?). Она сама нашла ее случайно, на дальней полке, и номер перепутан был сто лет назад.
- Доброе утро, Ичимару-тайчо.
- Что ж ты читаешь? Опять о любви?
- "Записки о капле воды", - сдержанно ответила Хинамори, насмешек ожидая. Но не было ни смешка, Ичимару кивнул.
- А, знаю. Хороший выбор, Хинамори-тян, жаль только, кончится все очень плохо.
- В вашей книге тоже, - не сумела смолчать она.
- Тоже знаю. Видишь ли, я ведь уже читал эту "Повесть".
- Читали?
- Давно, лет этак сто с лишним назад... но, думаю, с тех пор в ней ничего не изменилось. Забавно... ты никогда не думала о том, как книги попадают в Сейретей? Нет, пишут их здесь, вернее, записывают, а вот как они приходят сюда до того, как их запишут? Знаешь об этом?
- Нет, Ичимару-тайчо.
- Они уже созданы в мире живых. Но те, кто умирают и попадают сюда, иногда записывают их, как помнят... кто лучше, кто хуже. В конце концов самые лучшие записи передают в Сейретей... пишут-то в основном в Руконгае. Мы не слишком-то оригинальны, сама видишь. У нас больше книг о том, что было там, а не о нашем мире. Любопытно... как назывались по-настоящему твои "Записки"... или эта "Повесть"? А? Как ты думаешь?
Лжет ли он, думала Хинамори, и зачем он рассказывает об этом? Что за дело, где были написаны книги, что скверного в том, что они заново были созданы, нет, воскрешены? Но она знала, что - скверного. Значит, существовали начальные формы, подлинники, первоисточники, а вся библиотека переполнена была слепками и искаженными копиями. Список сменял список, множились заблуждения и ошибки. Если он сказал правду, то где же были истинные тексты? И как она могла теперь читать, поминутно ожидая обмана, выискивая погрешности, угадывая - где было передано верно, а где забывчивость настигла переписчика... Оказывается, и слова, вместе с выдохшимся вином и с увядшими акациевыми ветвями, едва преодолевали смерть.
- Не расстраивайся, Хинамори-тян. Все-таки, лучше читать хотя бы такие книги, чем вовсе никаких, верно?
- Да... вы правы.
- Знаешь, - доверительно сказал он, чувствуя, видно, что она готова отвернуться, - эта библиотека не так уж богата.
- Я знаю, Ичимару-тайчо. Когда-то здесь был пожар, и много книг сгорело.
- Сгорело ли? Хинамори-тян, да много ль можно определить по пеплу, а?
- Я не знаю, Ичимару-тайчо.
Ей опять неуютно и страшно было с ним, и на первой странице вставала каменная башня, ветер нес прочь белый и жирный песок. Кто-то томился и ждал освобождения, а она слушала, как тягуче шепчет Ичимару, едва скрывая улыбку. Следил ли он за нею, чтобы подстеречь теперь и набормотать смятенное и заверченное, опутывающее легче самого сильного заклинания? Но всегда другие, а не она, каменели от его слов. Ей-то повезло, ее одну, напуганную давным-давно, утешал Айзен: "Не бойся его, просто не бойся. Он дурно шутит, но поверь мне, это только шутки".
- В Сейретее есть библиотека гораздо лучше этой, - произнес он и рукою закрыл убористые строки, будто испугался, наконец, что Хинамори увидит их. - Знаешь, какая?
- В благородном доме Кучики.
Как было не знать? Кто вздыхал об этой библиотеке, кто доказывал, что ее и вовсе нет, только маленькое собрание редкостей, раздутое молвой. А Хинамори пока и так хватало книг, и еще хватало недостижимого, чтобы мечтать о нем по ночам. Сквозь помутневшие окна светило солнце, и затхлый воздух пах жарко старою желтою бумагой. Ичимару улыбался.
- Быть может, если покопаться в ней, можно отыскать много всего интересного, а?
- Вы хотите сказать... сгоревшие книги?
- Я этого не говорил, Хинамори-тян. Я этого не говорил. Но знаешь...
Она сидела уже вполоборота, одним глазом выхватывая в тексте луну и круженье воронов. По морю плыли ладьи или лебеди, их непременно ждало горе. Голос Ичимару был едва слышен, оттого ли, что она его и вовсе не желала слушать? Лучи падали на исцарапанный старый стол, и Ичимару все дальше отодвигал руку. Неужели и такое слабое солнце могло сжечь его кожу? Она была все же недостаточно бела. А голубые жилы проступали крупно, как в увеличительном стекле, и короткие ногти были мирно округлены. Ничего хищного, ничего жуткого не было в этих руках. Если б Хинамори случайно - в раздвинутых створках, в распахнутых ставнях - увидела их, то, конечно, никогда б не догадалась, что встретила Ичимару. Ему бы больше пошли когти.
- Но знаешь, когда я попаду в его библиотеку, я непременно расскажу тебе, что я там увидел. Тебе же будет интересно...
- Благодарю вас, Ичимару-тайчо.
- Пока не за что, Хинамори-тян.
Больше нечего было отвечать и спрашивать, и Ичимару замолчал. Свет досаждал ему, или, может быть, Хинамори, не послушавшая его. Наверное, шутка не удалась. Он взял книгу и пересел в тень, ни слова не говоря, забыв о ней, едва разговор был окончен. Ужаленные не занимали Ичимару, ему довольно было игр, и все равно, что станет с ними после. Улыбнувшись, он проходил мимо. Шутил ли он, или все-таки... говорил правду? Ей мнилось, что и голос его был серьезен. Раскрытая книга лежала перед ней. Она попробовала читать, но мысли текли прочь, и слова сливались неразборчиво в мушиное месиво, в крошево, в дребедень. Лишь одно запомнилось, завязло навсегда - как пил кто-то душистый настой на закате в сосновом лесу, и тучи падали на сосны сонно и тяжело. Беспокойство шевелилось в груди, толклось колюче. Будто в болезни, захолодели вдруг руки и ноги. Хинамори встала с трудом, взгляда его не ощутив. В голове билось бессмысленно: туман, смола, сухие иглы, переписанные свитки и книги.
- Как, вы уже уходите? - удивилась библиотекарша. - Вам не понравилась книга?
Другого объяснения она, бедняжка, и не нашла. В первый раз на ее памяти эта девочка уходила, и часа не высидев, нетерпеливо, норовисто постукивая маленькими ногами. Как лошадка, подумалось библиотекарше вдруг, и она больно прикусила язык, так страшно и заманчиво было сравнение. Ее бы провести по аллее... Длинные ресницы хлопнули сердито, игрушечными они казались, неживыми. И Хинамори едва разжала губы, проговорив холодно (она сама не ждала, что так холодна будет):
- К сожалению, я должна уйти. Меня срочно вызвали. Всего доброго.
- Всего доброго, - хором отозвались библиотечные барышни.
И бормотнули ей вслед, рукавами закрываясь:
- Вот странно, как она узнала, что ее вызвали? Я не заметила ни одной бабочки, а ты?
- Может быть, она мысли читает?
- Или у нее мигрень началась.
Тающее, теплое небо звенело по-весеннему - чистым, голубым, тонким звоном. Под легонькими облаками шаг сам становился короче, стихала спешка. Хинамори медленнее пошла, успокаивая мысли. Пока сердце билось мерно, легче было обдумать все, отыскать, что взволновало ее так сильно. Давний пожар в библиотеке связывался причудливо с воссозданными без книг книгами, и приплетен еще был нелепо Кучики-тайчо - уж без него-то можно было обойтись, не он ведь (и не семья его) подносил огонь к бумаге, бумагу бросал в огонь. Неведомый кто-то восстанавливал справедливость, в небытие возвращая калечные книги, увечные книги, окаянные книги. Молчите, заклинал он их, молчите, проклятые, я вас не писал никогда. Могло ли быть, что истинные авторы расправились так с перевранными, передранными огрызками собственных книг? Ведь и те не смогли спасти своих создателей от смерти. Им суждено было протанцевать в назначенный час. А если все построения были ложью, и буква в букву переносились тексты из мира живых в этот мир, то что - тогда? Где, в каком начале было слово, взрезанное несмываемо и вечно? И над каким морем обрывалась бумажная память?
- Дело не в этом, Хинамори-кун. Видишь ли, то, что сказал тебе Ичимару-тайчо, не совсем неправда.
Айзен и не удивился, когда она пришла к нему. Молчаливый, до конца не высказанный договор существовал между ними: в любое время Хинамори могла постучать в его дверь, в любое время он утешал ее. Стыдно было бы тому, кто плохо думал об этом. Он принимал ее, не таясь, голоса не понижая - что скрываться, пусть слушают, если хотят. Расчетливая невинность и не тревожила Хинамори. Но редко-редко, в сумерках, она пробиралась к нему, плотнее запахивая кимоно на груди, и половицы скрипели под босыми ногами тихо и дурно, не так, как днем. От смутного стыда горели щеки.
А в то утро на затылке у него топорщились встрепанные со сна волосы. Едва собранная постель была еще тепла, а первая чашка чаю - выпита до половины. Рисовые крошки, знакомые остатки завтрака, рассыпались на столике. И не поворачивая головы, по шагам догадавшись, что это она, Айзен произнес приветливо:
- Хинамори-кун, как хорошо, что ты пришла. Проходи сюда, расскажи, что случилось.
Волнение улеглось. Послушно и мягко она села подле него, на коленях сомкнув ладони. Теперь можно было пересказать все до конца, смятению не было хода дальше порога. И Айзен слушал ее задумчиво, ни возгласом, ни вздохом не прерывая, наверно, постигая то, чего не могла постичь она. Он всегда знал, как надо, и Хинамори порою со страхом замечала, что слишком сильно полагается на него. Не зависимость пугала ее, но собственная слабость. Даже Айзен едва ли мог вечно принимать на себя все удары. И она клялась снова и снова, что сегодня будет последний раз. Лучше умереть было, чем стать обузою для него.
- Верно, когда-то так и было, кое-какие старые книги, очень старые, переписывали по памяти. Не всегда связь с миром живых была налажена так хорошо, как сейчас, - заговорил он, когда Хинамори умолкла. - С тех пор, конечно, тексты выверяли по оригиналам из мира живых, но...
- Но вы хотите сказать, некоторые оригиналы пропали?
- Именно так, Хинамори-кун, ты совершенно права. Кое-что сохранившееся у нас там было потеряно бесследно. Книги хрупки, их легко уничтожить... Здесь, в Сейретее, пытались бороться с этим, но... не всегда мы были удачливее живых. Понимаешь, что это означает?
- Да... значит, мы не можем проверить, верно ли записаны книги, которых больше нет.
- Как страшно звучит это, ты не находишь? Которых больше нет...
- Айзен-тайчо, скажите, ведь и Сейретейская библиотека когда-то была богаче, правда?..
- Да, Хинамори-кун. Но в том пожаре сгорело почти все правое крыло. К сожалению, множество книг было утрачено навсегда. Их не сумели спасти, что ж, в мире живых это случалось еще чаще, чем у нас. Так что теперь самой богатой библиотекой Сейретея по праву считается та, что принадлежит дому Кучики.
- Туда никого не пускают, верно?
- Боюсь, что никого. Ты бы хотела попасть в нее?
- Нет, - ответила Хинамори.
- А... я понимаю. Неужели Ичимару-тайчо намекнул, что можно проникнуть туда? Это так похоже на него.
- Айзен-тайчо, я...
- Не надо, Хинамори-кун, я знаю. Подожди минутку, пожалуйста.
Хинамори замолчала, и пристыженно, и утешенно. Пускай никто и не винил ее, но глупо было верить Ичимару, и передавать его россказни - еще глупее. В этих губах и невинное слово становилось скверным. Со сладкою виноградною гнилью сравнивали его голос. А Айзен снял очки и замер близоруко, растерянно, будто не знал, что делать с этими странными стеклами. И как их протирать, сверху вниз вести тряпочкой, или справа налево, или, может быть, наоборот - очками вести по неподвижной ткани? Она одна видела его вот таким смешным и несчастным, никто больше. И оттого, что доверие его было так велико, оттого, что он щурился и к носу подносил то очки, то тряпочку, не стесняясь ее, Хинамори счастливее всего была именно в эти минуты.
- Ну вот так, - произнес он, справившись, наконец, с очками, - мне кажется, Ичимару-тайчо просто выдумывал, чтобы подразнить тебя. Я бы тоже хотел попасть в библиотеку Кучики-тайчо, но и мне туда вход закрыт, ничего не поделаешь. А ему... видишь ли, я не хочу говорить о нем плохо, но с Кучики-тайчо его связывают лишь рабочие отношения, не более того. Вот если б Ичимару-тайчо был близок к нему лично...
- Я вовсе и не поверила ему, Айзен-тайчо.
- Вот и правильно. Ты у меня умница, Хинамори-кун.
И Хинамори вспыхнула от незаслуженной, будто в насмешку отпущенной ласки. Даже шея покраснела, и уши, и пальцы, она едва пробормотала что-то и встала, назад отступая, оскальзываясь на циновке. Неуклюжая, неловкая, невоспитанная, хуже сто раз помянутого Ичимару-тайчо, как смела она врываться с утра пораньше с никчемными своими вопросами... Значит, верно ворчали старики, что дети и в лучших районах Руконгая получали дурное воспитание. Но снова Айзен спас ее, зевнув отчаянно, словно школьник на уроке, и рассмеялся не над нею - над собой.
- Кажется, я еще не проснулся. Постой, куда же ты, Хинамори-кун? Не уходи, мы с тобой выпьем чаю.
Мир шатнулся, но устоял, книги никуда не делись с его полок. Маленькое историческое откровение удивляло, потрясало, смущало, а сознания не переворачивало. Библиотека Кучики-тайчо представлялась теперь Хинамори (если было время думать о таких вещах) лазурным садом за толстой стеною, прибежищем для единорогов и лисиц. Книги-то могли жить везде. И несколько дней пропустив - два или три, не больше, пока ничего не забылось - Айзен взглянул на нее из-за стопки бумаг и проговорил, улыбаясь бегло:
- Хинамори-кун, если ты сейчас же не пойдешь отдыхать, все решат, что я тебя специально уморил. И что я буду без тебя делать?
"А что я буду делать без вас?" - хотела, да не посмела ответить Хинамори. Верно, он заметил, что она больше смотрела в окно, чем в ведомости. С рутинною, бумажною работой Хинамори управлялась прохладно и быстро, и ни единой помарочки не было на аккуратных гладких листах. "Что за почерк, Хинамори-кун!" - вполголоса восхищался Айзен, не слишком всерьез, это еще одна вольность была между ними. А знаки из-под ее кисти выходили округлыми, выдавая девичью руку, и Хинамори смущалась даже шутливыми похвалами. Ведь сразу видно было, кто писал, разве это хорошо? Ну конечно, хорошо, отзывался Айзен, мне приятно узнавать, что это писала ты, Хинамори-кун.
- Ступай, ступай, прогуляйся. Ты ведь уже закончила, верно?
- Да, но...
- Умница, - оборвал он, и Хинамори замолчала растерянно. - Закрой рот, ты похожа на рыбку.
Из кабинета она выскочила, смеясь, и смех ее провожал. Айзен и дразнил необидно, куда ему было до Ичимару... Никто не мог быть счастливее нее. "Как прекрасно, - думала Хинамори, - как прекрасно, что я умерла там, в мире живых". Ее шаг был юн и легок, невесомо тело, и ветер бил в лицо. Как мало было отпущено времени тем, кто жил там, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет они могли проводить рядом с любимыми, а потом расставались навсегда. Единицы встречались в Руконгае, все равно, невозможно было вновь увидеть всех, кого любил. "Как прекрасно быть мертвой в том мире..." - повторяла она настойчиво. Но ненужно и неизбежно разматывалась дальше нить, и в блаженной, насильственной слепоте всплывало одно: все будет кончено, когда смерть придет за нею сюда, все будет кончено.
А в десятом отряде скучала на солнце рыжая Рангику, в косой светлый круг, как в таз с водой, опустив узкие ступни. Белая ткань охватывала туго высокие взъемы, прелестные выгибы. Ее ноги были удивительно малы, едва ли больше ног Хинамори. Шутки ради они однажды менялись сандалиями, подошву прикладывали к подошве, меряя - у кого же длиннее стопа? И разница оказывалась едва ли в ноготь. Сладко и смутно стучало, словно оборванный сон, полувидение-полувоспоминание: как она надевала Рангику свою сандалию, на коленях стоя, обнимая ладонью тонкую щиколотку с выступающей костью. Видно, это летом было, сиреневое небо висело тогда высоко над их головами. На кончиках пальцев оставалось - никакими водами не смываемое - покалывающее ощущение, осязание сбритых и отрастающих волосков. И жужжали пчелы.
Разом сбивая дыхание и голос, будто падая на бегу, Хинамори шепнула:
- Здравствуйте, - и замерла перед встрепенувшейся Рангику.
Казалось, она не рассчитала, нечаянно заскочила так далеко за порог. Ослабевшая голубая лента развязалась на ходу, выбившиеся пряди упали низко на плечи. И под дремлющим, тоже голубым взглядом Хинамори приподняла волосы, без зеркала стягивая их гладко. От прикосновения к затылку пугающим холодом продрало тело: он соскользнул от ключиц до бедер, не на секунду даже, а на пол-секунды скручивая жилы. Волною вслед прошла дрожь. Внезапный озноб гадок был, далек от болезней, ночное, раздраженное, сладкое мелькнуло с ним и погасло. В покачнувшейся комнате неподвижно сидела Рангику. Сердце стучало покойно и тихо, нужно было ладонь приложить, чтоб расслышать его.
- О, - сказала она, подбородком уперевшись в скрещенные руки, - вот ты-то мне и нужна.
Кого еще она ловила сегодня этой улыбкой? Счастливцы, они прежде залепили воском уши, чтоб не поддаться ее уговорам. Ведь только глухих она не могла обольстить. "А ты слишком добрая, - укоряла она Хинамори. - Ты для меня все готова сделать, разве так можно?". Не только для вас, про себя возражала Хинамори, снова оказываясь ненужною. И втайне мучалась своей черствостью, необъяснимой сухостью души, потому что неодолимо, независимо от всех привязанностей и любовей, от Айзена, Хицугаи, Исэ, Рангику, жило в ней отвращение к "всему", и не могла она сделать "все" для кого-то.
- Я?..
- Именно, именно ты.
- Но я только искала Хицугаю-тайчо...
- Ну и зря, все равно не найдешь. То есть, я-то знаю, где он...
- Где же?
- В Академии. Сначала инспекция классов, потом встреча с лучшими учениками, потом обед с профессорами... до завтра его не жди. Но как удачно, что ты пришла, ах, как удачно.
- А что? - насторожилась Хинамори, отчего-то сразу ожидая плохого. Хоть Рангику и была последней (нет, предпоследней), кто мог затаить угрозу. Она, как Айзен, насмешничала добродушно, изогнув белую, розовеющую шею. И глупое желание охватывало Хинамори всякий раз при встрече с нею: хотелось руку поднять и согнать, как жучка, черную родинку над ее губами. Нет, никогда, даже в первый раз увидав, Хинамори не принимала пятнышко это за что-то живое, слишком аккуратно, слишком красиво оно было. Маленькая точка, капнувшая краска напоминали о нем, крошка черного пепла. Но оно манило, как манит ранка, и пальцы сами тянулись прикоснуться к мягкому, выпуклому, прелестному изъяну.
- Тайчо решил, что я сижу без дела, и велел разобрать архивы. Не знаю, как у вас в отряде, а у нас туда лет двести никто не заглядывал... ну, не двести, так лет семьдесят точно.
- И? - спросила Хинамори, немея от удовольствия.
- Я подумала, может быть, ты мне поможешь? Правда, пойдем со мною, ты же любишь все эти книжки-бумажки.
- А можно?
- А почему же нельзя? Ты ведь свободна, кажется...
- Да, - сказала Хинамори, - до вечера я совершенно свободна.
- Ты меня просто спасаешь.
Она ленива была, как кошка, чересчур ленива, чтобы Хинамори верила ей. Но дрема одолевала в несколько секунд, от жаркой ли комнаты, от расслабленных ли движений Рангику. Согретое марево колыхалось медленно, одеялом обнимало, убаюкивая, утомляя, и колени слабели. Хинамори хотелось сесть и тоже опустить голову на руки, глаза закрыть. Вздох не скрыл зевка. В тягучем меду и в расплавленной смоле светлее золотились волосы, и черная мушка кружила над ними, не смея прильнуть к своей сласти. Зной гудел, сгущаясь. И она увидела вдруг вихрь белого песка, диких птиц высоко в небе и рухнувшую башню.
- Ты спишь? - громко проговорила Рангику.
- Нет, просто... тут так душно. Так мы идем, Рангику-сан?
- Идем, сейчас.
Между ними видимой дружбы не было. Рангику никого не выделяла, со всеми держась любовно и ровно, и Хинамори довольствовалась этой учтивостью, большего не желая. Улыбки украдкой, молчаливого узнавания хватало им. И еще жила тайная игра, от других скрытая, детский неизменяемый ритуал, соединение нежности и скуки. "Тоска, а?" - без слов спрашивала Рангику, делая страдальческую гримаску. И тогда Хинамори сочувственно закатывала глаза.
- Тоска, а? - и она быстро раздвинула пальцы, вывела на стене разлапую кроличью тень.
Всполошенно качнулись туда-сюда темные уши, и Хинамори отозвалась привычно, ближе к ее руке подводя ладонь. На холодной краске проступил силуэт пса - тоненького, поджарого, дрожащего. Несчастный, он сам трепетал перед каждою тенью, перед крохотными солнечными зайчиками. Над его головою шевелились длинные плоские листья. Тихо простучали пальцы по стеклу, изображая осенний дождь. И кролик вздрогнул, перепугавшись еще сильнее, в лебедя обратился. К бокам прижимая крылья, сламывая длинное горло, он раскачивался взад-вперед, клювом щелкал неслышно. И, право, если б ему дан был голос, он бранился бы по-гусиному.
Спряталось солнце.
- Твоя лучше, - галантно сказала Рангику.
- Нет, ваша.
- Пойдем?
- Да, Рангику-сан.
Две дальние комнаты отданы были под архив. В замочной скважине со стоном повернулся ключ, дверь подалась еле-еле. По стенам стояли шкафы, распухшие от документов, горою громоздились коробки и картонки. Крохотные следы тонко пересекали пол, скрещиваясь и разбегаясь, сплетая грациозную сетку, увеличенное отражение паутин по углам. Но Хинамори чудилось по пути - верно, со слов Рангику - что там будет грязнее. Семьдесят лет почти не открывали шкафы, но раз в месяц дежурные офицеры приходили с тряпками и метлами, стирая пыль и сор. И сносили на руках отжившие свой век описи и акты, сшитые так аккуратно и ровно. В отмытые окна снова бил свет.
- Крыс там, кажется, нет, - заметила Рангику. - А вот мышей пару раз видели. Что ж делать, мышкам тоже кушать хочется...
Работали молча. Ей все попадались старые отчеты, и еще приходилось сдерживаться, чтоб не читать, а раскладывать - каждый год в свою папку. Белые, желтые, серые бумаги, погрубее, потоньше, шелестели в пропыленных руках. Хинамори и рада была не смотреть, а оно само лезло в глаза, то страшное, то смешное. В двести пятидесятый год от создания Готея 13 вскрылось черное озеро, и пятнадцать человек из десятого отряда (имена, звания) умерли от горя. Некогда было узнавать, почему от горя. В год триста семьдесят пятый от создания Готея 13 в Сейретей из-за руконгайских стен налетела саранча, посидела, сожрала все кисточки для письма и улетела. На полях насмешливая рука нарисовала коряво голенастое насекомое с кисточкой во рту. В год четыреста восемьдесят восьмой цвели опьяняющие красные цветы, и третий офицер Асахино сошел с ума...
- Эй, - позвала Рангику, и лишь тогда Хинамори ощутила ее взгляд.
Видно, она смотрела уже долго, притихнув, уронив на колени старые календари. Недвижная, неулыбчивая, она была пленительна, вечно пропитана золотым светом. Грязь не приставала к сильным и узким пальцам. Как жила она с этой красотой, слишком совершенной, чтобы приникнуть к ней и влюбиться? С неба ли сошла она, ступая легко босыми прелестными ногами? И Хинамори думала вновь - как же можно понять и примириться с тем, что отраженное, повторенное в плоти тело Рангику давным-давно истлело там, в мире живых? Собственная смерть - та, первая - не казалась такой странной и недопустимой. Но чувства мешались капризно, путались, стоило Хинамори приблизиться к ней. От внушенного, выдуманного любования сжималось сердце.
Может быть, лишь в благородных домах осталась эта влюбленность, осела на циновки, как песок. Влечение ткалось из аромата рукавов, переливчатого края одежд, шепота за ширмами. В полированном зеркале мелькало чье-то отражение, волосы рассыпались по плечам. Черные волосы, черные, а не рыжие. Листочки лиловых записочек привязывали к глициниям, к ирисам, к сливовым веткам, прочитывали, прятали в шкатулки. И пальцы были так тонки.
Она не зависть чувствовала, а тонкое, болезненное восхищение, и отворачивалась, в пол смотрела, чтоб взором себя не выдать. Легче б ей было, если б она любила одинаково? Но с Айзеном было тепло и покойно, сладко даже молчать. Все страхи покидали Хинамори, когда он сидел рядом с нею, не словами утешая, а одной улыбкой. Размеренно скользила кисть по бумаге, он переворачивал страницы. Вечером перед сном она думала - завтра то же, книги, клетчатая юката на плечах, весенняя прозелень чая. И засыпала крепко, у груди сжав руки от счастья.
- Эй, - повторила Рангику, вмиг смутив ее улыбкой. - Ну-ка, подними голову.
- Что, Рангику-сан?
- Когда ты глядишь вот так, ты похожа на ласточку.
- Вовсе... вовсе нет.
- На маленькую, маленькую, маленькую ласточку.
- Вы просто смеетесь, Рангику-сан.
- Ни капельки не смеюсь.
Она не хуже Айзена умела гнать тревоги. Развитые рыжие пряди дрожали от смеха. И следа не осталось от белого, мраморного очарования, наигранной неприступности. Минутное величие распадалось в прах. Среди древней бумажной шелухи, среди груд докладных записок Хинамори задыхалась в освобождающем, блаженном хохоте, до хрипоты, до боли в горле. С кем еще, как ни с Рангику, легко было смеяться над шуршанием мыши, над лунным затмением, над инструкцией номер двести восемьдесят "О введении единомыслия в Готее 13". "Совет сорока шести нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства... Где офицеру уразуметь эти причины, поводы, разные виды и усмотрения? Никогда ему не понять их, ежели сам Совет не даст ему на этот счет... благодетельных... указаний..." - дочитать не удавалось, голос обрывался в сладострастный, изнеможенный взвизг. Так смешно было, все было так смешно. Протоколы, программы, прописи хлопали, как веера, горьмя горел запад. Пока не наступило пресыщение, пока во рту еще таяла смешинка - белою градиной... Облеченная в красное солнце Рангику толкнула коробку и сорвала с нее крышку. "А теперь лезем туда", - велела она, и Хинамори, не чувствуя ничего, просунула руку наугад и под нежными, как лепестки, реестрами нащупала книгу.
И, разворачиваясь бессвязно и неостановимо, вспыхнуло в памяти: "Как я рад, что ты наконец-то улетаешь, маленькая ласточка, ты слишком надолго здесь задержалась. Поцелуй меня лучше в губы, я ведь люблю тебя."
Она пахла гарью. Как странно. Разве в десятом отряде когда-нибудь бывали пожары? Огонь стороною обходил казармы, брезгуя глотать скучные уставы и табуретки. По пальцам пересчитывали историки случайные возгорания за всю историю Готея. Ах, вряд ли книгу жгли прямо здесь, за притворенными дверями. Покоробившаяся обложка запорошена была серою, жирною пылью, и Хинамори запачкала губы, сдувая этот налет. На последней странице стояло пятиугольное клеймо, похожее на звезду, нет, на камелию.
- Рангику-сан, смотрите, похоже, она из Сейретейской библиотеки. Только странная какая-то, и клеймо чудное...
- Я всегда знала, что наш народ обожает таскать книжки. Кто-нибудь стянул и спрятал, только и всего.
- Странная она, - повторила Хинамори.
Находка лежала в ладонях так уютно и ловко. Переплет был цел, мыши его прогрызть не успели. Только названия было не разобрать, и Хинамори склонилась ниже, пытаясь прочесть хоть один иероглиф. Может быть, "снег"... Побледневшие чернила таяли в темноте, быстро спускался вечер. Рангику коснулась ее тепло и бегло, едва ли заметив сама стукнувший в пальцы пульс.
- Поздно, по домам пора. Завтра закончим. А может, у тайчо вообще эта блажь пройдет...
- Рангику-сан, как вы думаете, можно мне... можно мне взять на время эту книгу? Я хочу показать ее Айзену-тайчо.
- Айзену-тайчо, да зачем? Но бери, бери, конечно. Хоть насовсем.
- Спасибо.
- Мне-то за что? - сонно спросила она и потянулась, гибкая, мягкая, заломив за голову белые руки. - Тайчо тебе эту древность сразу подарит, если только попросишь. Глотнешь со мной? В горле пересохло.
Хинамори отговорилась делами, глазом не моргнув. Когда надо было, она лгала, не задумываясь, а ложь неизменно выходила крошечной и невинной, все блага и выгоды к одному сведя - задержаться рядом с Айзеном подольше. До настоящего вранья ей еще было расти и расти. И те, кто были искуснее во лжи, считали, что бедняжка Хинамори и цыпленка не смогла бы обмануть и насадить на вертел. Несчастною искреннею девочкой обзывали ее за глаза. Рангику закивала в ответ - беги, мол, беги, - и не удержалась, добавила хитренько:
- А завтра придешь? Приходи, еще книг раскопаем, может быть, тут под полом библиотека зарыта... Приходи, я одна не справлюсь.
- Обязательно приду, - горячо сказала Хинамори. Ей и одна находка кружила голову.
Из памяти выпал бег - от десятого отряда к пятому, опрометью, зажав книгу, как бог знает какое сокровище. А старшим офицерам неприлично, не к лицу было так рысить, ну что подумают рядовые? Впрочем, она могла бы тоже заявить о срочных делах, о чудовищно важных заданиях, но только никто не останавливал ее и не окликал на бегу. Если уж Хинамори-фукутайчо мчится, голову сломя, значит, так и должно быть. Ветер лихо свистел в ушах. На миг поглупев от радости, она прыгнула на порог и затараторила возбужденно, что нашла такую книгу, ужасно странную книгу, удивительную книгу, Айзен-тайчо!
- Какую книгу, Хинамори-кун? - улыбаясь, спросил он.
И бережно взял книгу из ее рук, пальцами прикоснулся к шероховатой обложке, будто впитывая все, что таилось под нею. Движения были мягки и почтительны, он видел в книгах - драгоценность, и ее научил видеть так же. "Я даже самую дрянную и вздорную книжку не могу ни сжечь, ни выкинуть", - застенчиво признавался он. В его комнатах несколько полок были плотно забиты гладкими, глупыми томами, к которым никто не притрагивался уже много-много лет.
- Как интересно...
- Айзен-тайчо?
- Очень интересно, Хинамори-кун. Видишь ли, переплет совсем новый, ему не больше ста лет. А вот клеймо... клеймо старое. И насколько мне известно...
- Вы думаете, что...
- Насколько мне известно, таким клеймом могли отмечать книги в Сейретейской библиотеке до пожара. Взгляни сюда, видишь, тут вписаны цифры... похоже, их пытались соскрести. Это мог быть номер, шифр книги. Очень интересно, Хинамори-кун.
- Но вы же сами говорите, что переплет совсем новый. Может быть, клеймо просто подделали?
- Ты такая недоверчивая, - он засмеялся, и смех его был теплым, необидным. - Но взгляни сюда, эти страницы гораздо старше своей обложки. Я думаю, книгу просто переплели заново.
- Зачем?
- Ну, я не берусь утверждать, но, может быть, для того, чтобы она не так бросалась в глаза.
- Как странно...
- Очень странно, Хинамори-кун, и в то же время - ничего странного. Я думаю, некоторые книги удалось спасти из пожара, не может быть, чтобы сгорели все. Но редкости липнут к рукам.
- Но тогда ее надо вернуть в библиотеку.
- Я думаю, мы так и сделаем. Но до того... понимаешь, нужно разобраться, не фальшивка ли это. Все-таки, ты права, клеймо легко подделать. Кажется, они еще менялись... точно, первые книги в собрании Сейретея помечены были треугольником, потом на него наложили еще один треугольник - получилась шестиконечная звезда...
- Да, я видела в библиотеке такие свитки, им около тысячи лет. Удивительно, эти клейма совсем не выцвели, все такие же яркие и желтые...
- Существовали особые знаки для запрещенных книг, для опасных книг, для подделанных книг. Камелия, камелия... нет, я не скажу сейчас точно, что за книги отмечали ею.
- Айзен-тайчо, - спросила Хинамори, поддаваясь соблазну - слишком хороши были совпадения, чтобы отвергнуть их молча, - но могло ли быть, что такое клеймо ставили на книги, хранившиеся только в правом крыле?
- Это было бы довольно странно, - задумчиво ответил он. - Впрочем, тогда в библиотеке были другие порядки, и книги могли помечать по-разному в угоду каким-нибудь традициям. Вот что, Хинамори-кун, я постараюсь разузнать поподробнее, точно ли эта книга принадлежит к собранию Сейретейской библиотеки. Возможно, сохранились списки, а в них упоминается ее название... В любом случае, не волнуйся, я сам поговорю с Хицугаей-тайчо. Разумеется, формально книга является его собственностью, вернее, его отряда, но, я думаю, мы сумеем договориться. Он не откажется оставить книгу на время у нас... пока мы не выясним, как поступить с нею.
- Конечно, Айзен-тайчо.
- Ты умница, Хинамори-кун.
Айзен ладонью провел по ее голове, приглаживая взлохмаченные волосы. Улыбка необычна была, к всегдашнему, привычному теплу прибавилось восхищение. Он был доволен ею. А в глазах блестел огонек - жадное, ребяческое любопытство, разожженное странною книгой, внезапно сделавшее его - моложе Хинамори.
Прошло еще два дня. В архивах, увы, не нашлось книжного клада, а в библиотеке - старых перечней всех собраний. Со вздохом сказали Айзену (а он - Хинамори, вздох повторив), что от фондов правого крыла ничего не осталось, даже полного регистра. Клеймо в форме камелии? Почти все книги до пожара помечали двумя треугольниками, все равно, в каком бы крыле они ни хранились. Жаль, предположение Хинамори ошибочным оказалось. Возможно, размышляла библиотекарша, особые знаки ставили на книги, пожертвованные частными дарителями. Например, родовой герб, или эмблему, или что-то еще... Но она не взялась бы утверждать наверняка. Вот если бы Айзен-тайчо согласился подождать две недели, они бы попытались просмотреть кое-какие документы - не найдется ли упоминаний?.. Правда, архивы сейчас в ужасном состоянии, в последнее время никто не интересуется делами библиотеки... Дальше шли одни жалобы, горькие и верные, но ни краешком не задевшие книги.
- Что ж, подождем? - сказал Айзен, разводя руками. - Книга ведь никуда не денется, верно, Хинамори-кун?
И стали ждать. Работу пока никто не отменял, и как-то раз, ближе к вечеру (еще и недели не прошло), Хинамори спросила, приподнявшись из-за стола:
- А как же отчетный доклад за квартал? Я должна сегодня сдать его в первый отряд. Посмотри еще раз в той папке, Марико.
Но полная Марико, пятый офицер, только головой мотнула, и не думая развязывать тесемки. Плеснули светлые, легкие ее волосы - пух, сгущенное солнце - и Хинамори на секунду не сдержалась, окунулась, как в молоко, в ее прелесть. Спокойна и тепла была Марико, и розовые пальцы ее находили любые бумаги, где угодно, когда угодно, если Хинамори вдруг забывала сама, куда они пропали. И после удивлялась, как, в каком мороке ("где были мои глаза?" могла не заметить их? С грациозною непреклонностью говорила Марико: "Этот отчет должен быть там" или "Да ведь эти ведомости уже снесли в архив" - и ни разу не ошибалась.
- Хинамори-фукутайчо, я уверена, что Айзен-тайчо взял его с собой.
- Он давно ушел?
- Минут двадцать назад. Понимаете, ему ведь нужно было подписать заявку вместе с Кучики-тайчо...
- Я знаю, - перебила Хинамори, - на проведение совместных учений.
- Он, наверное, скоро вернется.
- А если его что-то задержит? Вот что, я сбегаю в шестой отряд. Если застану Айзена-тайчо там, то заберу у него доклад и сама отнесу к Сасакибэ-фукутайчо. А если мы разминемся, и он придет раньше, тогда отнесешь ты.
- Да, Хинамори-фукутайчо, - смиренно ответила Марико.
Невольные хитрости Хинамори насквозь были видны. Ах, будь Марико злоязычной, не унималась бы болтовня - мол, эта маленькая персиковая девочка готова бегать за Айзеном с утра до ночи. Но в ней нескрыто таилось почтительное, ровное, преданное даже равнодушие к собственному командиру. Ей все равно было (и Хинамори удивлялась этому и сознавала, как глупо ее удивление), что Айзен любит горячие вафли, и умеет рисовать котов, как живых, и который год уже отказывается менять очки, потому что слишком привык к старым. Очарование на нее не действовало. Ни словом не намекая, не обсуждая и не осмысляя, Хинамори чувствовала чуть надменную инаковость, отстраненность Марико. И жалость ее - тоже молчаливую - к хрупкости ли Хинамори, к нелепой и безвылазной привязанности, ко всему неразумному, что в Хинамори жило. Покровительственный, чуть печальный взгляд казался чем-то сродни взгляду Рангику. Или, может быть, Хинамори с каких-то пор - будто ресничка попала в глаз - в каждой прелестной женщине искала сходства с Рангику, нарочно распыляя ее образ. С Айзеном было иное, он всегда оставался цельным, единственным. Пустая тоска шептала лишь о Рангику, будто Хинамори слишком мало встречалась с нею и не могла насытиться редкими свиданиями. Неутолим был этот голод, внезапно просыпавшийся, и сама Рангику - истинная, не возрожденная на миг в других - не утишала его. Над губами нежно и кругло чернела родинка, деловито или весело рассыпались слова, и вот она уже исчезала снова, взмахнув розовым шарфом, как крыльями. И Хинамори - это и с Айзеном было (значит, не все отличалось) - безнадежно и остро думала о тщетных и бесплодных своих стараниях, о том, что слишком мала, слаба, некрасива, чтобы понравиться ей - или ему.
Но по пути, вспомнив вдруг об этом мучении, она не взволновалась. Сильнее веселила надежда - "завтра то же": мягкий голос Айзена, уют его, теплые пальцы, принимающие от нее чай, списки, связки листьев. Сумерки падали ниже, гуще синели. Опустелый двор шестого отряда был уже по-ночному тих. Из растворенных рам ложился на землю свет: значит, в здании еще оставались люди. Высоко и стройно протянулась галерея, опираясь на тонкие сваи. Потухший фонарь горкой стоял на перилах. Оправляя степенно волосы, Хинамори прошла к приоткрытой двери и руку подняла, чтобы постучать. Заранее заготовленная, по пути придуманная фраза рвалась с губ:
- Прошу прощения за беспокойство, у меня срочное дело к Айзену-тайчо.
А в комнате - нет, в узком ломте ее, влезшем в дверную щель, как в игольное ушко, - плеснули черные тени и слились воедино, спинка стула, в профиль повернутая, обратилась в фонарный столб. Осуществленное наваждение подрагивало, мутнело, дробилось, словно вода под камнем, сквозь стекло проступивший и отраженный цветок. Хинамори мигнула, рассеивая его, и увидела, как Ичимару склонился над Кучики-тайчо.
Пальцы едва коснулись щеки, скользнули в неразличимой ласке. Одно движение выдало их слишком ясно. В романах текло еще желание, тягучее и сладкое, когда довольно было сквозь решетку дотронуться до любимой руки. И блаженно было ждать по ночам, чтобы у возлюбленной стукнуло окно. Она сама жила от взгляда до улыбки. Но здесь все иначе легло, прикосновение не манило, не обещало, а завершало все, что уже случилось. Как роспись, как печать, думала Хинамори, и странное, подобное камелии клеймо привиделось ей, как сумасшедшей. Лучше б было прикинуться, что она вошла на секунду позже и ничего не заметила. Ичимару отступил в глубь комнаты, в тень, пряча руки в рукавах. Что-то воровское было в его всегдашней безмолвной усмешке, намек ли еще и на поцелуй, сорванный украдкой, под шелест близящихся шагов. Но совпадения были не по-книжному случайны, чужая связь не тронула ее. Верно, они рассчитывали на кого-то другого.
- У вас ко мне какое-то дело, Хинамори-фукутайчо? - бесцветно спросил Кучики.
- Нет, - ответила она, - нет, простите меня. Я искала Айзена-тайчо. Он сказал, что зайдет к вам...
- Возможно, вы что-то перепутали. Он сюда не приходил.
- Простите меня.
Он едва кивнул в ответ - все в порядке, не стоит извиняться. И ничтожная снисходительность не шла Кучики-тайчо, сразу обнажая невольную, досадную прелесть.
Хорошея, он оставался холоден, его сияние не грело. Да разве ж можно было привязаться к такому? Хинамори хотелось сжаться перед ним, крест-накрест обхватить локти, чтобы пересилить дрожь. Напрасно, ненужно, когда он говорил, то смотрел перед собой, а вовсе не на нее. Леденела кровь. Как глупо было искать Айзена здесь, в голубой полутьме, может быть, он уже вернулся в отряд.
- Простите меня.
- До свидания, Хинамори-тян, - ответил Ичимару, назло опередив Кучики-тайчо.
Завтра то же, думала она, согреваясь сразу под низким небом. И нечего было бояться. Скрипнул пол, кто-то прошел по галерее. "Я провожу вас", - проговорили любезно, и маленький офицер понес фонарь, через двор, к воротам. Трепещущий огонек расплывался на ветру. Черная бабочка порхнула вниз, и свет насквозь пронизал ее крылья. А Хинамори, ступив шаг с порога, из распахнутого окна услышала то, что сказано было не для нее, тихо, нет, недостаточно тихо:
- Я принес вам книгу, Кучики-тайчо.
Мысль промелькнула механически - "Интересно, какую книгу?". Чем можно было увлечь Кучики-тайчо - папирусом, пергаментом, александрийским свитком? Если только он, конечно, верил в эти выдумки. Наверно, даже Ичимару был не в силах из пепла слепить листки, рукописи горели так просто и ярко. Никто никогда не вытаскивал их из огня, легче легкого было сжечь библиотеку. Легче легкого...
- Моя книга! - вскрикнула Хинамори.
Ватное бессилие навалилось тяжелее жернова, и она пошатнулась под ним. Не страхом было ощущение, а самой потерей. Крик брызнул еле-еле, будто ей пережали горло, но мальчик-офицер обернулся, насторожившись, и прянула в сторону бабочка, прочь от пламени. А Хинамори с побелевшим, строгим лицом сошла на землю. Полно, решил мальчик, это не она кричала, просто показалось. Мало ли где шумели в городе, вечерами звуки разносились далеко. Но когда она поравнялась с ним, он взглянул на нее и удивился - карие глаза лиловели в мрачнеющем свете. Сливовыми цветами пахнуло от ее рукавов, словно несносно, не в свой черед наступил март.
- Благодарю вас, - проговорила она. - Дальше я дойду сама.
- Доброй ночи, Хинамори-фукутайчо.
- Доброй ночи.
Едва ворота шестого отряда захлопнулись за нею, она бросилась прочь. Подошвы неловко стучали по дороге, она бежала, как маленькая девочка, спотыкаясь, захлебываясь. Скоро закололо в боку. В висках колотилось: "книга, книга, книга", будто она последней была во всем мире, и Хинамори ее теряла навеки. На бегу она еще думала - неправда, она могла ослышаться, с чего она взяла, что Ичимару говорил об этой книге, книг так много на свете... Но даже заклиная себя вот так, не в силах была остановиться. Собственный бег казался растянутым, непреодолимо, невыносимо замедленным. Она в проулки сворачивала, сокращала дорогу, натыкаясь на прохожих, и - от неожиданности, от страха - едва не заплакала, когда кто-то кинул ей вслед:
- Очумела, что ли? Бежит, как на пожар.
Созвездие Большой Медведицы бледно горело над комнатами Айзена. Он за столиком сидел, чуть-чуть ссутулившись, приподняв широкие плечи. Домашняя юката - та, в коричневую и желтую клетку - спадала спокойными складками. Он пришел давно, он уже успел переодеться (где она разминулась с ним?). В пальцах зажата была старая кисть, прежняя, привычная, родная. И Хинамори в любой момент, закрыв глаза, могла увидеть отчетливо каждую выщербинку, каждую впадинку на ее черенке. Черная тушь пропитывала волос, нетронутая страница была бела.
- Что случилось, Хинамори-кун? Ты так запыхалась...
А она, не зная, как скинуть свое отчаяние, до последней минуты надеясь на то, что можно добежать, успеть и спасти, спрятать эту книгу, как руку отвести от меча, - она проговорила, задыхаясь:
- Айзен-тайчо, где... где ваша книга?
Наспех сброшенные сандалии лежали у порога, в грязи и в кленовом крошеве испачканы были таби. Ее слова спутали Айзена. Клякса плюхнулась на середину листа, как лягушка, и он бездумно сложил бумагу вдвое, кулаком провел, обращая лягушку в бабочку. Конечно, у него было много книг, как разберешься, что именно Хинамори имела в виду? Очки не скрывали растерянности в его глазах.
- Какая книга, Хинамори-кун? - спросил он мягко.
- Ваша книга... из сгоревшей библиотеки...
И Хинамори осеклась, судорожно глотнула воздуху - не от бега, а оттого, что название исчезло, изгладилось, будто его и не было никогда. Она не могла вспомнить ни слова, ни полслова, ни намека. Книга была безымянной, как дым тающей, с камелиевым клеймом на желтых потеках. Но Айзен улыбнулся сконфуженно, скрадывая извинения, а она именно их боялась больше всего. И захотелось мгновенно - замять, забыть все, пока он еще не попросил прощения. Желчной тоской обдало горло. Бабочка не родилась, расплывшись в черную лужу.
- Хинамори-кун, прости меня, пожалуйста. Ты хотела ее прочитать? Видишь ли, ко мне сегодня зашел Ичимару-тайчо и попросил ее, всего на несколько дней, конечно. Похоже, он что-то разузнал о ней, и хотел бы проверить все точно. Не сердись.
Как наивен он был порою, даже Ичимару веря на слово. А несколько дней равны были вечности, святому и блаженному "никогда". Еще один верный расчет - из-за заигранных книжек, хоть редких, хоть бесценных, скандалов не поднимали, повод был мелковат и для Сейретея. Ведь те, у кого ореховые глаза, не ссорились с теми, кто щелкал орехи, и ссоры не ждали те, кто зашнуровывал старыми тесемками новые башмаки. Чем же хуже были собиратели, заставлявшие полки чужими книгами? Запечатанные камелией журавли (название всплыло снова) нежно повторяли герб рода Кучики. Шутка была в духе Ичимару, не будь книги, он бы сам охотно выдумал ее. И Хинамори, не ведая, облегчила ему подготовку к веселью, оставалось только руку протянуть - и смеяться.
- Прости меня, я должен был тебя предупредить. Не волнуйся, Ичимару-тайчо скоро ее вернет.
"Не вернет" - строптиво щекотнуло губы. Впервые, кажется, его утешения оказались пустыми, и она внутренне отмела, отстранила их, даже не понимая, что отстраняет. Утрата книги застилала все, разрастаясь воздушно и неимоверно. Если б то был - не Айзен, а кто-то другой, если б отчаяние продлилось еще секунду, она закричала бы злобно: "Зачем вы ее отдали ему, зачем - Ичимару?!" - и не узнала своего голоса. Но нельзя было высказать этого детского горя, ошеломить своею ревностью бедного, безвинного, взрослого Айзена. Он и так был взволнован ее молчанием, дрожью - едва ли уловимой, но не для него, близорукого и зоркого, - у сухого рта.