зайка
Заявка1. будни в Академии (Ренджи, Кира, Хинамори, Рукия, возможно Хисаги) - будни, проблемы и радости
2. будни отряда (3й, 5й, 6й, 10й, 11й, 13й), можно приключения, можно взаимоотношения капитан-лейтенант, можно новичок-отряд
3. взаимоотношения человек-занпакто
4. о! очень хочу объяснения действий Бьякуи, когда он запретил Кире и Хинамори вызывать четвертый отряд раненому Абараю (только, японский городовой, умоляю - без бьякуренов!)
5. флешбеки почти для кого угодно (3й, 5й, 6й, 10й, 11й, 13й отряды)
Категории и рейтинг - не хочу стеба, юмор можно, но в пределах разумного; не люблю хорор; люблю драму, агнст, экшен, размышлизмы; к АУ отношусь спокойно; смерть персонажа можно, если оправдано; мат не терплю (заменяйте обшепринятыми эвфемизмами).
Время действия относительно канона до/во время СС-арка или Зависимых, либо АУ
Отношение к филлерам, спойлерам, манге филеры люблю, мангу не читала, спойлеров все равно не боюсь
Авторский фик или перевод без разницы
Название: Темнее всего…
Автор: white and fluffy
Бета: огромное спасибо Angstsourie за вычитку текста.
Рейтинг: G
Персонажи: Рукия и другие.
Жанр: драма
читать дальше1.
Вода-вода-вода. Кругом вода. Бьет прямыми безжалостными струями с неба, падает навстречу стенам, таким же прямым и неуклонным, как струи дождя. Опять этот чертов мальчишка переживает.
Зангетсу знает, почему. Невелика загадка, в общем-то. Зангетсу может его понять… но почему бы не вспомнить о других? Почему бы.… А, бесполезно. Эти дети в ловушке своей войны и своей горечи, они не помнят ни о ком и ни о чем… но от дождя не скрыться. В этом мире от него никуда не спрятаться.
И хорошо. Струи этого дождя холодны и колючи, но они падают прямыми, ясными линиями. Не размывают границ. Он видит дома, крыши и окна. Он видит: мир на месте.
… а он ведь помнит. Помнит те потоки…
… когда ему казалось — он брошен в этот мир как в бушующую реку, у которой нет пределов, нет истока, нет цели. Нет, не так. Реки… реки текут, а не растекаются. А вода, лившаяся оттуда, где границы его мира — он уже знал, это его мир, только его, и таких вторжений быть не должно — то ли рвались, то ли расползались — эта вода никуда не текла. Она просто не находила себе места.
Он шагнул тогда вперед, с трудом прорываясь сквозь струи и водовороты холодной голубизны — и кусочки, обломки льда, или это ему сейчас так казалось, потому что он знал, что было потом? Он шел только потому, что знал — он должен и может идти. Тогда все его знания о мире, о себе, о том, кто ждет его снаружи — все это казалось далеким, несомненным, но почти неосознанным, как будто он увидел это сквозь стекла зданий у него за спиной (стекла куда прозрачнее той воды. Стекла неподвижны и гладки).
А за пределами разрыва его ждал лед. Лед, рвущийся на части, тонущий в струях все той же голубизны. Лед под его ногами хлюпал и трескался жалобно, и он не смотрел назад, потому что не знал, оставляет ли следы, или обратный путь закрыт потоками мечущейся воды, рвавшейся — куда, в его мир? Нет, не так. Скорее назад. Вода…
… не вода, а лед, теряющий форму. Пласты льда впереди, там, куда вел его — инстинкт? Память о том, что должно было быть? Стены, пики льда, истончившиеся до прозрачности. Они плакали, понял тогда Зангетсу. Они истекали беспорядочным дождем как слезами о том, что творилось с этим миром.
Он остановился у дерева, покрытого налетом льда, протянул руку… Ледяное кружево рассыпалось под его пальцами, нет, не рассыпалось, не так — растеклось, слишком быстро исчезая, и даже дерево словно бы застонало… Он отдернул руку.
Он знал, что вода холодна. Что лед колюч. Но ни холод, ни острые края льда его не задевали: совсем наоборот, он почувствовал тогда, что способен… раздавить весь этот мир. Перевесить его своей тяжестью.
И вот тогда ему стало страшно.
Навстречу ему метнулся вихрь снега — и немедленно растаял, ударив в лицо колючим дождем. Он вгляделся вдаль, сквозь суматоху льда и воды, и увидел впереди темные стволы рощи. Всего с минуту Зангетсу не отрывал от них взгляд… Но ему показалось, что деревья зашатались.
Дальше идти он не посмел.
Поворачиваясь туда, откуда пришел, Зангетсу чувствовал, как ветер дует ему в спину; и пока он шагал обратно туда, где высились его небоскребы, ему слышался в ветре голос, еле слышный и тонущий в волнах печали.
— Здравствуй… — шептал он. — И прости.
2.
Вечер прокрался в Сейрейтей незаметно, на мягких лапах, просочился легким сизым туманом во дворы, вытек на улицу загустевшим солнечным светом.
В алых косых лучах тренировочный полигон казался миражом христианского ада — выжженная равнина, медленно оседающие клубы густой бурой пыли, осколки скал, обугленные останки деревьев, глубокие борозды в потрескавшейся земле.
— На сегодня хватит, — Бьякуя вскинул руку, останавливая приготовившегося к очередной атаке Ренджи. Тот кивнул и послушно, даже поспешно, убрал занпакто в ножны. На татуированном лице проступило облегчение.
— Я не устала.
Рукия представляла собой довольно жалкое зрелище. После нескольких часов тренировки она еле держалась на ногах, форма из черной стала буро-серого цвета, волосы растрепались и слиплись пыльными жирными сосульками. Она держалась на чистом упрямстве и злости, израсходовав в этом тренировочном бою больше рейяцу, чем за иную битву с Пустыми. У нее и не было столько сил, ей бы в госпиталь, лечить истощение.
Ренджи это видел. Конечно же, Бьякуя это видел тоже; он отрицательно покачал головой.
— На сегодня все. Иди домой, поешь и спи. Это приказ.
— Господин брат… Я могу еще.
— Рукия!
— Вы не мой тайчо, чтобы отдавать мне такие приказы, господин брат.
— Ренджи, возвращайся в отряд.
— Слушаюсь, тайчо.
Ренджи успел бросить ей на прощание сочувственный и неодобрительный взгляд, мол, слушайся брата. Редко когда он соглашался с капитаном, когда дело касалось Рукии, но в последнее время такое случалось все чаще и чаще. Вроде и пытался поддержать подругу, но видно – считал, что его капитан прав. Как в этот раз.
Рукия упрямо сжала губы, непримиримо глядя на брата. Совсем недавно ей и в голову не пришло бы, что можно с ним в чем-то не согласиться. Но теперь почтительность и благоговейный страх испарились почти что под напором злости и непонимания. Злилась Рукия на себя.
— Тебе не стоит сейчас перенапрягаться. Никто и не предполагает, что ты восстановишься быстро. У тебя не столько силы, сколько у Ичиго, чтобы просто лупить занпакто по всему, что видишь, пока не откроется очередной резерв. Наберись терпения.
— Да, господин старший брат, — повторила Рукия, почтительно кланяясь. Почтительно, но от этой почтительности веяло безнадежной злой усталостью. Бьякуя отметил, что раньше она так себя не вела. Он не знал, хороший это признак или нет. То ли сестра перестала его бояться, то ли ее нервы на пределе и она вот-вот сорвется. Он чувствовал тревогу и вину за то, что так плохо ее понимал, и в голове в который раз мелькнула крамольная мысль — можно ведь спросить у Абараи. Кому, как не другу детства знать, что происходит с Рукией?
— Пойдем домой. Тебе действительно надо отдохнуть.
Только выйдя с тренировочного полигона, на котором два шинигами лейтенантского уровня тренировались во владении шикаем и кидо, в свежий, ветреный вечер Сейрейтея, можно было в полной мере ощутить, что находишься в раю. Несмотря на то, что солнце успело скрыться за серыми тучами, ветер был резкий и холодный, и по всему видно было, что скоро будет дождь.
Бьякуя проводил сестру до дома, скорее чтобы просто провести с ней побольше времени, чем потому, что в этом была необходимость. На самом деле ему надо было вовсе не домой, и даже не в штаб отряда, но он сознательно сделал такой крюк. Рукия вряд ли понимала, что он практически заставляет себя оказывать сестре эти необязательные знаки внимания. Не в том дело, что он не хотел, просто не умел. Разучился за последние полвека, и теперь мучительно вспоминал, как это.
Наверное, Ренджи на его месте обнял бы младшую сестренку, поцеловал бы в нос и сказал что-нибудь бессмысленное, с точки зрения самого Бьякуи, и веселое. Бьякуя не чувствовал себя готовым на такое. Просто сдержанно попрощался у ворот, пожелав хорошо отдохнуть.
Впрочем, Рукии вряд ли было дело до всех этих сложностей, она слишком устала. И казалось, что мысли ее бесконечно далеки и от брата, и от друга, и от окружающего ее мира.
На улице лил дождь, не по-летнему холодный и мрачный. Серые сумерки от плотных потоков воды казались еще темнее, навевая тоску и мрачные мысли. Слабый свет лампы только подчеркивал густоту теней по углам кабинета.
— Вам не стоит так тревожиться о ней. Вы же с самого начала знали, что нужно время, много времени. Но ваши тревога и нетерпение не облегчат Рукии задачу.
Взгляд шинигами был спокоен и светел, улыбка мягкая и понимающая. Закутанная в домашнее теплое кимоно фигура у потрескивающей жаровни внушала уверенность и покой. Ему должно было быть холодно, и такая погода отнюдь не полезна для слабого здоровья, но, кажется, Укитаке это беспокоило очень мало.
Да, жаровня, да, чашка горячего чая и теплая одежда, но все это казалось незначительной мелочью, необременительной данью. Хотелось просто сидеть и слушать, и верить, потому что он знал все. Знал даже, что надо делать.
— Укитаке-сан, вы сами тоже не тревожитесь о Рукии? И готовы ждать, когда ваша рядовая восстановится, сколько бы времени это не заняло?
— Я — готов. Но вот сама Рукия — нет. Она не осознает, насколько тяжело пострадала, когда сначала отдала свою силу Куросаки, потом теряла ее в гигае, а потом дошла до истощения в Башне Раскаяния. Она хочет все и сразу, но так не бывает.
— Так насколько тяжело она все же пострадала? — Бьякуя задал вопрос, уже зная, каким будет ответ. Вряд ли Укитаке скажет что-то новое.
— Думаю, она сама знает об этом больше, чем кто бы то ни было. Рукия — сильная девушка, но точно определить, как сильно она пострадала и как долго ей придется восстанавливаться, не просто. Из нее не просто высосали силу, и гигай, и Башня Раскаяния нарушили обмен рейреку и генерацию рейяцу в организме. С одной стороны, обследование показало, что значимых повреждений нет, но симптомы… говорят об обратном. Рукия еще очень слаба. И я не уверен, что ее тренировки — хорошее решение.
— Она с каждым разом становится сильнее, это видно невооруженным глазом, — ответил Бьякуя на незаданный вопрос. Укитаке покачал головой.
— Но она еще очень далека от своего прежнего уровня. Я бы не отпустил ее в таком состоянии в Генсей. Она пыталась активизировать шикай?
— Пытается. Уже третью тренировку. Но ей пока не хватает сил.
— Раз пытается, значит, чувствует, что может. — Укитаке в задумчивости потер переносицу. — Она умная девочка, она не станет надрываться зря. В конце концов… возможно, все наладится гораздо быстрее, чем можно было предполагать до сих пор.
Бьякуя задумчиво покачал головой. Он рад был, что Укитаке настроен оптимистично, но полный злости и растерянности взгляд сестры не казался ему предвестником хороших новостей. Но ему также не казалось, что капитан тринадцатого разделит его опасения. По крайней мере, не вслух.
Мальчик давно ушел, дождь прекратился, а Укитаке все сидел над остывшим чаем, так ничего и не решив. Рукия – хорошая девочка, сильная и упорная. Ответственная. Но эти ее тренировки по несколько часов в день… не самый лучший в ее положении способ восстановить силы. Если ей все еще не хватало на шикай, то какой смысл было изматывать себя, осваивая новые ступени кидо?
За две тысячи лет жизни, большую часть которой он был капитаном тринадцатого отряда, Укитаке научился видеть, когда его людям нужна помощь. И Рукия определенно нуждалась в помощи. Но он даже не мог ей дать никакого совета — разве что самого общего; маленькая Кучики оказалась еще и неожиданно скрытной.
Нет, конечно, всегда можно было заставить девочку рассказать все как на духу. Не так уж сложно разговорить молоденькую, встревоженную и усталую — это видно невооруженным глазом — девушку.
Но за те же две тысячи лет Укитаке накрепко уяснил золотое правило для старых и мудрых капитанов: пока можешь не вмешиваться — не вмешивайся. Ребенок должен справляться сам — это будет лучше, чем если кто-то решит проблему за него.
Сейчас Укитаке казалось, что Рукия способна решить проблему своими силами. Он только надеялся, что не ошибся.
3.
Три снежных холмика цепочкой, один за другим. Средний чуть больше. Внутри ничего нет, один только снег — как-то раз она нырнула в дальний и почти утонула в сахарных мягких пластах его, даже в самой сердцевине холмика все равно мягких. Снег, словно созданный, чтобы укутывать и прятать ее. А через день холмик уже был на месте, точно такой же, как всегда.
Снег всегда казался ей сказкой. Сказкой о покое, уюте и чистоте. В Руконгае снега не было, и сколько Рукия ни вспоминала, она не могла вспомнить, кто рассказал ей про это: про горы в белых холодных шапках, про склоны, укрытые пушистым одеялом белизны…
Может, это он и был — тонкий белый силуэт в ее давних снах, сказка о снеге и льде, которые станут ей убежищем и защитой. Покой и сила, холод и чистота... едва не растаявшие от одного движения ее руки.
А сейчас здесь снег, как всегда, белый-белый, только вдали у рощи на него падают темные тени. Белый снег. Черные стволы деревьев. Белый лед. Черное небо. Она и не помнит, были ли здесь когда-нибудь другие цвета… Здесь не пахнет ничем, кроме холода и чистоты — пока не пахнет. Она не уверена, дойдет ли сегодня до сосен рощи. Она слушает, как скрипит у нее под ногами снег, оглядывается назад, на тонкую цепочку своих следов, уходящую во тьму между холмиками, и думает — слишком тихо. Слишком. Собственное дыхание, собственные шаги слышны ей до странности отчетливо, и поначалу ее это радовало: если снег скрипит от ее шагов, значит, она и вправду здесь, значит, все как надо — но теперь… Страх клюет ее огненным клювом, целясь в самое сердце — а если она здесь одна? Если все-таки все кончено?
И тут она видит силуэт, скользящий ей навстречу из рощи — белое на белом, только она уже заметила взмах крыльев-рукавов на фоне черных стволов. И вместо того, чтобы бежать ему навстречу — останавливается. Потому что на секунду дышать становится совершенно невозможно.
Кажется, этот страх, это видение снежного мира, из которого исчез его хозяин, теперь никуда от нее не уйдет.
Рукия встряхивает головой. Если этот вечный страх и есть цена, которую ей придется заплатить за возвращение Соде-но-Шираюки — она готова платить.
— Здравствуй, — говорит он ей, чуть склоняя голову, и пряди черных волос словно перетекают ему на плечо. В волосах у него снежинки… у него всегда в волосах были снежинки, думает Рукия, пряча улыбку. Даже когда метель прекращалась. — Ты давно не приходила.
— Я…. — А что — она? Можно ли объяснить, почему она не приходила? Кому угодно, но не ему. Не тому, кого она чуть не погубила своей беспомощностью.
— Я скучал, — он поводит плечами, и вспорхнувший рукав касается ее руки. Рукия поднимает голову и смотрит ему в глаза: взгляд его безмятежен, как гладь глубокого озера, которое вот-вот затянется льдом. Когда-то ее это успокаивало и утешало; а сейчас… Она ищет в глазах Соде-но-Шираюки укор, обиду, боль — и не находит, и от этого ей не по себе. Ей нужно, чтобы он… чтобы он… Она сама не знает, что именно ей нужно. Что-то сделать. Куда-то прорваться. Но она не может ему об этом сказать, не может просить, не может объяснять… Просто права такого не имеет.
Рукия опускает глаза.
— Сразимся? — голос меча звучит ровно; он приглашал ее на бой, с каждым разом все менее церемонно, с самого первого раза, как Рукия сюда пришла, если только она не предлагала ему сначала прогуляться по роще. Гулять ей сегодня не хочется. Но сражаться… Тело помнит жару и пыль тренировочного полигона, тело ноет усталостью, которой не должно было бы испытывать, только не здесь. Она снова давится пыльной горечью беспомощности…
— Сразимся, — отвечает Рукия своему мечу, потому что ничего другого она сказать не могла.
Соде-но-Шираюки наклоняет голову, медленно и церемонно — иногда он напоминал Рукии брата, но стоило ему шевельнуться, сходство исчезало. Слишком плавными, слишком текучими были его движения — повадки существа, созданного, чтобы скользить по льду и кружиться в метелях.
А потом он делает шаг в сторону, прорезая снежный пух шагами куда более вескими и четкими, чем раньше, раскидывает руки и — начинает кружиться.
Она всегда предоставляла выбор поля боя ему, и частенько они сражались в снегу — она вздымала ногами снежные вихри, больше ради удовольствия, чем по небрежности движений, перед ним же снег словно расступался — или среди сосен, стараясь не задеть мечами стволы. Но самым правильным ей всегда казался бой на льду. Снег — для укрытия, лед — для битвы.
Она стоит и смотрит, как он кружится, а в темном небе над ним точно так же кружится снежный вихрь — может, в небо и уходит снег, освобождая место льду, который растекается ровным озером из-под ног Соде-но-Шираюки? Она не знает. Она никогда не спрашивала: сначала ее слишком заворожила магия этого места, потом — волнение их бесконечных сражений, а теперь…
Он и сам напоминает сейчас снежный вихрь: летят по воздуху длинные рукава, кружатся многослойные белые одежды, водопад черных волос взлетает и снова падает ему на спину, с каждым разом все больше изукрашенный снежинками. Она могла бы стоять так и смотреть на него вечно, просто согреваясь тем, что не потеряла его, но Соде-но-Шираюки хочет сражаться. Откуда-то — словно бы из рукава — в руке у него появляется клинок, и сразу же Рукия чувствует в руке вес его двойника: два меча, две копии внешней оболочки Соде-но-Шираюки… У ее меча с рукояти падает белая лента, у его меча — черная.
Летящий по воздуху клинок очертил наконец предел ледяного круга, и Соде-но-Шираюки останавливается.
Рукия шагает на лед.
Разум ее помнит правила этого боя, правила этого мира, где клинки вздымают вихри и рассекают лед. А вот тело, кажется, уже не верит, что ей хватит сил. Что ей подвластен этот мир и этот меч.
Нет, она сможет. Она сможет, потому что иного пути нет.
Она скользит вперед, стараясь поверить, что лед ее опора и подмога, разворачиваясь ему навстречу одновременно со взмахом клинка.
Он блокирует ее удар. Как обычно. Слишком хорошо они знают друг друга, слишком предугадывают движения противника — их битвы обычно затягиваются надолго… Но сегодня у Рукии нет сил на игру, которой она всегда наслаждалась. Ей нужно победить, обязательно победить — иначе все напрасно.
Рукия бросается вперед, в атаку.
Ей кажется, что в глазах Соде-но-Шираюки мелькает удивление, когда она снова и снова атакует — отчаянно, упрямо, чувствуя, что вот-вот она прорвется; но ей некогда слишком долго смотреть ему в глаза.
В воздухе пахнет пылью.
Взлетают вверх клинки.
Рукия почти беззвучно охает, чувствуя кровь на пальцах — там, где она неловко перехватила меч, пытаясь сменить позицию, отбить удар.
Никогда еще…
Впрочем, неважно. Он не заметит, не успеет заметить, а это не самое страшное из ранений — ну да, до сих пор она не могла даже представить, что возможно порезаться собственным клинком, особенно здесь, в этом мире… Неважно. Если она поднажмет…
Кажется, лед под ее ногами трещит. Или это она просто неудачно шагнула? Нет… Лед должен быть прочным. Здесь — должен. Неужели все-таки все рассыплется вокруг нее, неужели она не справится с собой даже здесь?
— Наверное, ты и правда устала, — шепчет Соде-но-Шираюки, останавливаясь. По краям ледяного поля бушует метель, но до бойцов в центре поля она не дотягивается. Жаль… засыпать бы лед, чтобы не видеть этих трещин.
— Наверное, — соглашается она, опуская голову. Слишком прозрачный лед, даже несмотря на трещины. Слишком гладкий. Даже если не смотреть на Соде-но-Шираюки, в поверхности льда видно, как он идет к ней — идет-скользит-летит, останавливается у ее плеча. Склоняется к ней, касаясь кончиками пальцев ее волос, поправляя пряди. И за ним — наконец-то — тянется снежный вихрь. Снежинки падают ей на руки, на рукава косоде… В волосы, наверное, тоже, и не тают при этом — эти снежинки не тают, но в ее волосах они вряд ли лягут таким затейливым узором, как в его прическе.
— Наверное, устала, — повторяет она, потому что это, в общем-то, правда, а ему она лгать и раньше-то не умела, а сейчас не имеет права. — Надо отдохнуть. — Она присаживается на снег, уже укрывший ледяное поле у его ног, и перебирает пальцами прохладные хлопья. Снежинки падают на испачканные кровью пальцы и темнеют. Надо уходить, иначе она испачкает снег. Ей очень хочется пососать раненое место, но она удерживается и поднимается на ноги.
— Возвращайся, — шепчет Соде-но-Шираюки, глядя на прямую черную фигурку, уходящую от него по белому снегу.
4.
Тренировочный полигон представлял собой занятное зрелище. Мирное когда-то болото, перевернутое вверх тормашками, перерытое, разнесенное в клочья и вдрызг, после совместных учений одиннадцатого и седьмого отрядов подверглось затем выпариванию и беспощадному высушиванию со стороны трех шинигами тринадцатого. Укитаке почувствовал прилив гордости за своих третьих офицеров.
— Ты уверена, что это – лучший способ достичь желаемого?
Мокрая по самую макушку, заляпанная подсыхающей грязью и тиной фигурка, сидевшая на кочке, как нахохлившаяся ворона, дернулась от неожиданности, но повернуться не поспешила. Даже головы не подняла.
Ну вот, и устав уже не соблюдаем.
— Между прочим, ты вполне могла бы тренироваться с братом или со своим отрядом, если считаешь, что тебе это сейчас необходимо.
Девушка встала, обернулась и, поклонившись, вытянулась по струнке.
— Тайчо.
На лице застыла маска вежливого ожидания. Неудивительно, что Бьякуя было обеспокоен состоянием сестры. Сквозь официальную вежливость проступало выражение, которое Рукии отнюдь не свойственно. Не упрямство, не злость, не страх даже, а усталое отчаяние и выматывающее раздражение на саму себя.
— Тебя сегодня искал Ренджи, хотел повидаться перед отбытием.
Взгляд куда-то вдаль, без выражения — Рукия что, старалась перенять от старшего брата его способы защиты от всего мира? Глупо и для Бьякуи, а для нее самой — так вовсе бесполезно. Но если даже обнять ее сейчас, прижать к груди и долго гладить по голове — все равно не помогло бы. Рецу говорила, что есть болезни, лечение которых требует много, невыносимо много терпения. Укитаке знал об этом не понаслышке. А есть и такие, которые надо лечить сразу и радикальными методами. Об этом знал любой шинигами. Ну да, нарывы надо вскрывать. Кажется, то, что происходило с Рукией, требовало быстрого и точного вмешательства хирурга. Но… для начала неплохо бы точно знать, в чем проблема у рядовой тринадцатого отряда. Нехватка рейяцу?
Укитаке обвел взглядом полигон. Почему-то ему не показалось, что здесь нужна восстановительная терапия. Ну да, кидо против шикая, Рукия против Кийоне, против Ренджи, изо дня в день.
— Не хочешь потренироваться немного со мной, если ты не слишком устала?
Конечно, она устала. И ни на что толком не способна. Конечно, Рукия сказала, что она в полном порядке. Посмотрела удивленным и немного встревоженным взглядом, не понимая, чего ее капитану надобно от нее, чего он хочет. Зато прекрасно осознала, что если откажется, то… Укитаке сам не был уверен, что готов дать Рукии этот выход, но, кажется, сейчас его рядовая думала примерно в том же направлении, что и он сам. И, кажется, считала, что ей это подходит.
— Прошу прощения, тайчо.
— Ничего, ты неплохо держалась. Ты просто устала, — Укитаке улыбнулся ободряюще и как можно мягче. Но и так все ясно. Вернее, не ясно ничего. И, по уму, надо было бы отправить девочку домой, к брату, в семью… Такой беспомощной Рукия не была даже когда только попала к нему. Нет, не так, не беспомощной – неуверенной. Упрямство, злость, яростный напор… и все это обернулось практически самоубийственной небрежностью, которой за Рукией не водилось прежде. Такое случалось, когда кто-то из шинигами по разным причинам подсознательно искал себе перерождения. И это ни в коей мере не относилось к Рукии. Так что происходило в головке этой девочки, что она творила, и знала ли сама, что случилось с ней?
— Я стану сильнее, обязательно стану, — сказала Рукия, и Укитаке не в силах был сказать, какой смысл она вложила в свои слова и кому это обещала.
— Ты сейчас не боец. Вообще. Сейчас вся твоя сила бесполезна.
Значит, никакого дома, брата и разжалования. Но хоть как-то расшевелить девочку он был обязан. Например, сказать то, что она так боится услышать.
— Тайчо! Пожалуйста…
— Если ты в таком состоянии ввяжешься в бой, то погибнешь почти неизбежно. Ты это понимаешь? И твоя смерть ляжет виной на плечи тех, кто будет уверен, что не смог тебя защитить.
Вот теперь ее проняло по-настоящему. Рукия побелела как полотно, а в глазах
появилось отчаяние. С искрами гнева на дне.
Глупая девочка, если бы это было «нет», то не имело бы смысла это говорить. Но не зря Ренджи ждал ее утром два часа перед отправкой в Генсей, и не зря она еще вчера с вечера пряталась от лучшего друга, как только узнала о его назначении. Но ее новой присказкой стало: «я стану сильнее». Может, то лекарство, которым она так успешно кормила Куросаки, поможет и ей. Она сама именно так и считала, кажется. Бейся до конца, бейся после конца и стань сильнее, даже если это невозможно.
Укитаке не думал, что такой путь подходит этой девочке, но она уперлась именно в него, как в стенку. Ему не нравилась эта идея, несмотря на то, что это не должно быть слишком опасно. В конце концов, она уже умела плавать, ей надо было только вспомнить.
— Тайчо…
— Я надеюсь, что мне не придется пожалеть о своем решении. Но перед тем, как отправить тебя на грунт, я хочу быть уверен, что ты не только восстановила свою рейяцу, но и в состоянии драться с настоящим противником.
Еще не поняла, не осознала до конца. Да, может быть, Рукия все же сможет собраться там, где это будет действительно нужно, с теми, кому она может помочь, и кого она хочет защитить.
Осталась мелочь – добиться назначения для Рукии в Генсей.
5.
Он прислоняется к стволу сосны, словно бы ища в нем опоры. Прижимается лбом к шершавой коре и закрывает глаза. … как будто он не знает, что самая прочная опора этого мира он сам — и что он тверд ровно настолько, насколько тверда Рукия.
В роще идет снег. Ему не надо видеть, чтобы знать это, не надо даже ощущать снежинки. Просто снег, легкий и размеренный, подновляющий вечную белизну. Сосны, снег и небо — его мир полон покоя, но на сердце у него тревога. Тревога за нее. Каждый раз, когда она приходит, так трудно смотреть, как она бьется — словно пойманная во льду рыбка… которая не верит, что может пробить этот лед.
Если он откроет глаза, то увидит снег. Стволы сосен. Снежную равнину. И три холмика на краю, где он так часто стоял и смотрел, пытаясь хотя бы взглядом пронзить невидимые стены, отделявшие его от Рукии.
Он не помнил, сколько дней тогда не видел ее, не видел совсем ничего — потому что мир его таял. Он и сам таял, кажется, не помня, где границы между ним и снегом, и как подойти к краю и взглянуть на Рукию. Может быть, оно и к лучшему было, что он не подходил к краю: он вполне мог провалиться — туда, откуда приходил черный гость, или вовсе в никуда.
Это были дни воды. Когда они закончились, на краю поля не было холмов, хотя снежные хлопья уже кружились в воздухе.
А за снегом он увидел ее, еще не зная, что почти пожалеет об этом. Тонуть среди тающего льда, пытаясь удержать собственную сущность, было легче, чем стоять и смотреть и звать, зная, что не дозовешься. Звать, зная, что не сможешь помочь, сделать то, для чего ты предназначен.
Теперь он каждый раз размышлял, ожидая ее прихода, пытаясь понять: каково ей было одной? Звала ли она его? Слышала ли она черного гостя? Было ли ей одиноко? Он привык знать о ней все, но не привык спрашивать. Он боялся ранить ее словами сильнее, чем клинком.
А тогда он стоял и смотрел, устав звать и рваться; смотрел, как она устает, как спотыкается, как ее ловит паутина обмана и молчания опаснее любых мечей. Смотрел на белую башню, которая не была ни снегом, ни льдом, и плакал ледяными вихрями, потому что не мог вызволить ее.
… смотрел, как ее вызволяют другие, как огонь и ветер кружат над ней, и думал о том, что никогда раньше она не казалась ему маленькой — даже когда он стоял у нее за спиной, уча ее разделять лед, и ее макушка приходилась ему чуть-чуть ниже плеча.
Это были дни безмолвия. Потом Рукия отозвалась на его зов, и он думал, что все закончилось.
А все только начиналось, думает он сейчас, только теперь он не знает пути, не знает, с кем и с чем сражаться. Он не создан для того, чтобы сражаться в одиночку. Без нее. А тем более…
Он отворачивается, чтобы не смотреть, как Рукия там, в пыльной чуждой жаре, снова и снова повторяет давно пройденный путь, спотыкаясь на полдороге. Он победит для нее любого противника… Но чем дальше, тем больше ему кажется, что единственный противник, с которым воюет сейчас Рукия — это она сама.
Соде-но-Шираюки бредет по полю, глядя себе под ноги, оставляя следы чуть глубже обычного, взбивая осевший на землю снег — словно бы Рукия идет сейчас рядом с ним, раз уж она не позволяет ему идти там, под солнцем, рядом с ней.
Он звал, и звал, и звал… и дозвался. Рукия больше не в беде — так почему же лед под пушистым покровом снега вздымается неровными пиками и расходится трещинами? Почему на сердце у него неспокойно? Он словно чувствует тяжесть бурой пыли, оседающей сейчас под ноги Рукии — пыли, которой нет места в его снежном мире.
Он дозвался — но этого мало. Она приходит к нему, но не идет с ним рядом. Ей бы позвать его, только позвать — и он откликнется. Но она молчит, и сжимает зубы, и бросается в атаку, тратя свою силу вместо его. Соде-но-Шираюки ждет.
Дни ожидания еще не закончились.
6.
Лучи утреннего солнца еще не теплые, просто ослепляюще яркие. Они ее и разбудили, уколов глаза, проникнув сквозь раздвинутые фусума. Некоторое время она просто лежала с закрытыми глазами, слушая щебет птиц в саду, наслаждаясь покоем и легкостью в отдохнувшем теле. Ничего не болело, не рвалось от напряжения, ни усталости, ни страха.
Она не задавалась удивленно-неуверенным «где я?» — откуда-то знала, что дома. Дом и безопасность в ее сознании никогда еще не сплетались так тесно и естественно, не становились покоем и уютом. Наверное, ее спас брат. Спас и принес домой.
Она открыла глаза, села на футоне, скидывая покрывало. Комната, залитая утренним золотом, птицы, сад... Ренджи, сидящий на галерее, спиной к ней. Ее тело, легкое до невесомости, до прозрачности, слабое онемение в руках и ногах, словно она отлежала их во время слишком долгого сна, приятное головокружение, ощущение прозрачности и нереальности собственного тела, слишком яркий свет и смазанные, словно чуть стертые ластиком краски окружающего мира, нетеплые солнечные лучи, цветы без запаха, приглушенные, словно издалека, голоса птиц, Ренджи, который не ощущает ее пробуждения... Она встала одним быстрым движением, двигаться было легко-легко, словно она была просто движением воздуха, одной лишь мыслью, не обремененной плотью.
— Ренджи!!! — ее руки легли на широкие, мускулистые — она помнила это ощущение под пальцами — плечи друга, и ладони отозвались смутным воспоминанием о шершавой ткани форменного косоде. — РЕНДЖИ!!!
Он встал, невольно отталкивая ее своим движением и обернулся, мазанув взглядом сквозь Рукию, по пустому футону...
— Рукия... — его слабый, потерянный голос донесся до нее, как через много-много слоев ваты. И черты лица, которые не разглядеть, как ни напрягай глаза, и она мучительно хотела и не могла расплакаться — ни слез, ни крика, и даже горе — как бывает, если выпить слишком много саке — слабое, потерявшееся, почти и не помнила, а о чем бы ей надо горевать... И кому бы это — ей?..
Тонкая фигурка, застывшая на краю плаца и наблюдающая за тренировкой, бросилась Ренджи в глаза практически сразу. Он не подал вида, что заметил постороннее присутствие, и по окончании построения сначала дал указания Рикичи, затем потратил пять минут на разнос попавшего под руку рядового, потом забежал еще с коротким и совершенно необязательным отчетом к капитану.
Когда он снова вышел во двор, она все еще была там. Стояла под старым деревом, в тени, одетая в темно-синее с мелким узором кимоно. Не ушла, как обычно, избегая любых разговоров. Не сбежала.
— Привет, Рукия! — Ренджи широко улыбнулся подруге и тут же смущенно потупился. — Вот ведь… ты же, наверное… — просить подождать, пока он отпросится у ее брата, было как-то глупо. Да не в казармы же ее вести. Сразу надо было попросить у капитана увольнительную. Не отказал бы Кучики. — А, пустое. Прогуляешься со мной до ручья?
Рукия кивнула. Не накричала на Ренджи за самоволку, не спросила даже, сколько у него времени.
Впрочем, может, просто не успела. Абараи уже заливался соловьем, рассказывая о достижениях своих подчиненных, начиная с Рикичи и заканчивая распоследними новичками. Административная рутина, расцвеченная в пересказе Ренджи хвастливыми ужимками и комичными гримасами, превратилась в героическое свершение, почище победы над стадом меносов гранде.
— Ты не скучаешь, я смотрю, со всей этой бумажной работой, — Рукия улыбнулась, рассеянно вертя в руках собранный для нее букет.
— Да уж, с Кучики-тайчо не заскучаешь, — Ренджи поскреб затылок. — А ты-то как?
Рукия не ответила. Уж лучше бы огрызнулась, что не Абараево это дело. А может — и не лучше. По мнению подчиненного Кучики-тайчо, лучше бы ему трепаться о своих героических победах над старым обмундированием, и не лезть с глупыми вопросами к Кучики-сан, у которой и брат имеется, и собственный капитан. Оба умные – не в пример Абараи.
Только многоумные капитаны были где-то там со всем своим умом. А Рукия, с которой Ренджи с самой победы над Зависимыми и возвращения риока в Каракуру словом не обмолвился – а кто с ней говорил вообще? – сидит здесь, свесив ноги в воду, и прижимает к себе измятый, истерзанный букетик. Взгляд у нее спокойный такой, внутрь себя словно смотрит, и слова стынут на языке колким льдом.
Таким беспомощным Ренджи себя не чувствовал с тех пор, как Рукия ждала казни в Башне Раскаяния. Но тогда ее можно было пытаться спасти. А сейчас – только выслушать. Если расскажет.
Рассказала. Не своему капитану, не Унохане… хотя не к медикам же с таким идти, не к Маюри — вот о нем разве что от безнадежности и вспомнилось, — а к другу детства, чтоб его. Который и понять не может — что он сделать-то может? Что вообще сделать можно?
— Да образуется все, Рукия. Пока мы живы, всегда есть шанс на лучшее.
Рукия улыбнулась и спросила тихо — сегодня она все говорила тихо-тихо, словно в четверть голоса, как тень.
— А ты бы сам так смог?
Ага, вот так, вечным рядовым, которому не в том беда, что любой пустой посильнее сожрет на раз, а в том, что ничего важного никто и никогда не доверит. В то время как… Ренджи стиснул зубы, представив, каково это — когда между тобой и опасностью раз за разом будет оказываться кто-то другой. Например, рыжий наглый Куросаки. И не помочь, не прикрыть – только под ногами путаться.
Можно сказать Рукии, что она для рыжего обузой не станет никогда, пусть даже вообще всей реяцу лишится. Потому что одно ее слово способно сделать этого мальчишку сильнее. Потому что защищать для него – как дышать.
Пусть Укитаке-тайчо Рукии такое говорит. Или тайчо. Небось додумается еще – отдаст замуж сестру за того же Куросаки. Ну да, не рейяцу единой и не одним шикаем…
Когда-то давно Ренджи был уверен, что его сестра должна носить многослойные шелковые кимоно, и мужем ее мог стать только самый сильный и самый достойный. Куда и когда что девалось? Есть у Рукии дорогие одежды, украшения, богатый дом, слуги, и в женихах, если ей придет в голову такая блажь, может перебирать. Только… Гневное рычание Забимару, отдающееся в висках, рейяцу, покалывающая кожу изнутри, рвущаяся наружу, безумие битвы… Наверное, для нее это – белизна ее снежного мира, метель, запутавшаяся в волосах, танец со смертью… Наверное. И это тоже не самое главное.
Белый шпиль башни, рвущий небеса безнадежностью, далекий взгляд, обращенный в никуда, на осунувшимся лице, чужая битва и чужая кровь, чужая ярость в драке за то, за что драться и умирать должен ты сам.
Ой дурак…
— Ты знаешь, да?
Глупый вопрос. Конечно, знает.
— Я завидую тебе, Ренджи. Ичиго тоже завидую, — Рукия снова улыбается. — Вам скажешь: стань сильнее, и вы встаете. Одного вашего желания защитить достаточно, чтобы разрушить любую преграду, любую стену. В вас нет предела. И брат… он такой же. Откуда в вас столько силы? Почему я не могу — так?! Я же старалась!
Ренджи смотрел в абсолютно сухие глаза, и не мог взять в толк, как можно кричать, когда голос не громче шепота.
— Я думала, что смогу. Но я бесполезна. А вы… Ты… Прости. — Рукия встала, роняя останки букета в воду. — Это моя слабость, это я не могу ничего с собой поделать. Я сама отказалась от своей силы. Еще тогда, в самом начале. Глупо теперь плакать.
— Плакать — глупо. — Рукия, тоненькая и маленькая, слишком маленькая в лапищах Ренджи. Кажется, она дрожала от страха, а от непролитых слез. Но он не сдерживал силы, сжимая хрупкие плечи, заглядывая в лицо. Жарко шептал, со всей убежденностью, так что его дыханием сдувало прядку с ее лба. — Но твоя сила — она же твоя. Просто возьми ее снова.
— Ты не понимаешь, — Рукия замотала головой. — Я же тогда от него отказалась. Он чуть не погиб из-за меня. Из-за моей небрежности и слабости. Из-за моей дурости.
Ренджи уставился на подругу. Вот тебе и «стань сильнее»! Дура!
— Да с чего ты взяла? Да как… как так вообще можно?! Как можно сомневаться в своем мече? Пока ты есть — он тоже есть! Дура! — Нет, ну как можно с такими мыслями за меч браться? Одно слово – баба! — Да я б на его месте с тобой вообще не разговаривал!
— Ренджи, отпусти! Больно. — Рукия вдруг как-то разом вывернулась из его хватки, отскочила практически в середину ручья. — Не кричи на меня.
— Прости. Ты… цела?
— Лучше, чем пять минут назад. Ты грубиян. Спасибо.
— Эй, Рукия, постой! Ты куда? Что ты собираешься делать?
Догонять ее Ренджи не стал. Что бы ни пришло Рукии в голову, вдруг ей это поможет? Как бы ему ни хотелось заложить подругу капитану, чтоб тот и разбирался с сестрой.
— Абараи, а мы тебя обыскались. Нашел время увольнительную брать. — Появившиеся из шунпо Юмичика и Мацумото накинулись на Ренджи с шутливым ворчанием.
— С девушкой перед отбытием прощался? — Рангику лукаво улыбнулась.
— Да нет, — задумался Ренджи. — Вроде как совсем наоборот.
Она не хотела даже говорить об этом с капитаном. Один шанс он ей дал, и она не справилась. И пусть он ничего не сказал про неудачу, даже одобрил ее действия — от этого было только хуже.
Арранкары — это совсем не Зависимые, а самоубийству капитан потакать не будет. Или рисковать, включая в группу заведомо слабое звено.
— Рукия?
Она упала на колени, едва переступив порог кабинета.
— Тайчо, отправьте меня на грунт с группой поддержки!
— Здравствуй, Рукия. Встань и заходи.
Под спокойным доброжелательным взглядом капитана Рукия уже сама себе казалась нелепой, маленькой и бестолковой. Хотелось отвести глаза, а лучше вообще убежать.
Ну почему ей всегда и от всего хотелось в первую очередь убежать?
— Рукия, — Укитаке просто смотрел ей в глаза, и все. Никакого давления реяцу, никакого грозного вида… — Ты уверена?
В этом вопросе она услышала все, чего капитан не счел нужным сказать вслух. Да, ее гордость. И да, она сама послала бы такую гордость куда подальше. Да и не гордость это вовсе. И даже не самоубийственная глупость. А отвечать надо правду:
— Я ни в чем не уверена, тайчо.
— Хорошо, — кивнул Укитаке. — До завтра ты свободна. Иди, собирайся.
7.
Метель, яростная, злая, бессильная, бушует уже несколько дней подряд, залепляя небо грязно-белым пологом. Ослепляя луну, звезды, колючими мелкими льдинками хлещет по глазам. Он не пытается успокоить метель. Пусть. Пусть пронизывающий, кусачий ветер пробирается под белый шелк одежд, пусть безжалостно жалит, хлещет и грызет. И глядя полуослепшими глазами туда, где должен быть темный хрустальный купол неба с зеницами звезд, Соде-но Шираюки не сразу понимает, что тьма вокруг него – серая.
Он делает шаг вперед с границы рощи, где простоял, застыв между стволами, сам не знает сколько времени. Идет вперед, забывая о метели, которая как-то вдруг сразу теряет всяческое значение.
Соде-но-Шираюки хочет видеть, что происходит с его миром. С миром черной ночи и белого снега (и голубизны тающего льда, позволяет он себе вспомнить на одно лишь мгновение. Хлопья метели вокруг него падают на землю застывшими льдинками).
Соде-но-Шираюки не страшен гнев метели и укусы ветра. Он идет, ловя снежинки ладонями. Белые. Потом перекидывает волосы через плечо и смотрит, как они садятся, белые на черном. Серая тьма вокруг него дышит ровнее; метель понемногу успокаивается.
Он хочет видеть звезды. Он знает, что они должны быть здесь, над ним, скрытые во мгле — но когда он поднимает голову и прислушивается, мир вокруг говорит ему совсем другое.
Неожиданное.
Рукия.
Рукия здесь.
Он спешит ей навстречу, не позволяя льду и снегу задерживать себя. Становится все яснее, тропа уже видна. Метель почти успокоилась, и скоро он увидит звезды. Он идет к холмикам на краю поля, чтобы увидеть Рукию, удостовериться, что и с ней все в порядке. Вот она — выходит ему навстречу; скоро он ее увидит, и исчезнет неумолчная тревога, терзавшая его все последние дни.
Рукия бежит.
Бежит, спотыкаясь.
Добежав, падает. На колени. Хватает его за рукав.
Он почти падает на колени рядом с ней. Почти.
— Помоги мне, — выдыхает она одним порывом, когда он уже собрался поднять ее на ноги.
— Да, — говорит он, останавливаясь. Смотрит на нее вопросительно. — Да, Рукия. Я не могу тебе не помочь, ты же знаешь. В чем?
— Я… — Кажется, ей не хватает… слов? Дыхания? Он ждет и смотрит, не торопясь говорить, не желая ее сбивать. — Завтра на грунт отправляется группа поддержки…Я… мне надо с ними. Нет, не надо — должна. Я должна идти с ними! Ичиго там один…
Она замолкает. Он смотрит ей в глаза, читая там продолжающуюся мольбу.
— Иди, — мягко говорит он ей. — Почему ты думаешь, что не можешь?
Во взгляде ее укор, обида и вина.
— Я слишком слаба. Ты знаешь.
— Не знаю, — говорит он. — Я не знаю в тебе слабости.
— Но я же даже не могу с тобой справиться!
Он качает головой.
— Рукия. Тебе и не надо со мной справляться. Ты знаешь это. Ты знаешь, что шикай — это доверие. Я верю в тебя. И в себя я тоже верю.
— Но я тоже тебе верю! — голос у нее почти срывается
Он не меняет тона. Все так же медленно и ровно он говорит:
— Но ты не веришь себе. Рукия, ведь я — это и есть ты.
Глаза у Рукии широко распахнуты, и он видит, как на ресницы ее падают снежинки. Редкие снежинки, серебристые, бело-розовые…
… бело-розовые?
Соде-но-Шираюки поднимает глаза к сизому небу. Звезды на нем… Нет, это лишь тени, прозрачные тени звезд — вдали, на западе. А над ними небо медленно светлеет, заливая его черный и белый мир розовато-золотистыми отблесками. Лучами.
— Хотя знаешь… Кажется, ты это все-таки понимаешь.
Соде-но-Шираюки поднимает лицо к небу. Он улыбается. Он не видит сейчас лица Рукии, но знает — она улыбается вместе с ним.
8.
Где-то очень-очень далеко две фигуры — Ичиго и ее гигай. Перед ней искаженное злобой лицо арранкара. Ледяные искры рейяцу танцуют у нее под кожей.
Клинок уже в руке.
— Первый танец, Соде-но-Шираюки, — срывается с ее губ. Белая лента на рукояти развевается под порывами ледяного ветра; Рукия чувствует, как вместе с ней развеваются белые рукава многослойных одеяний, и сияют отражением звездного света снежинки, запутавшиеся в смоляных волосах. И розовые лучи молодой зари ласкают улыбающееся лицо.
2. будни отряда (3й, 5й, 6й, 10й, 11й, 13й), можно приключения, можно взаимоотношения капитан-лейтенант, можно новичок-отряд
3. взаимоотношения человек-занпакто
4. о! очень хочу объяснения действий Бьякуи, когда он запретил Кире и Хинамори вызывать четвертый отряд раненому Абараю (только, японский городовой, умоляю - без бьякуренов!)
5. флешбеки почти для кого угодно (3й, 5й, 6й, 10й, 11й, 13й отряды)
Категории и рейтинг - не хочу стеба, юмор можно, но в пределах разумного; не люблю хорор; люблю драму, агнст, экшен, размышлизмы; к АУ отношусь спокойно; смерть персонажа можно, если оправдано; мат не терплю (заменяйте обшепринятыми эвфемизмами).
Время действия относительно канона до/во время СС-арка или Зависимых, либо АУ
Отношение к филлерам, спойлерам, манге филеры люблю, мангу не читала, спойлеров все равно не боюсь
Авторский фик или перевод без разницы
Название: Темнее всего…
Автор: white and fluffy
Бета: огромное спасибо Angstsourie за вычитку текста.
Рейтинг: G
Персонажи: Рукия и другие.
Жанр: драма
читать дальше1.
Вода-вода-вода. Кругом вода. Бьет прямыми безжалостными струями с неба, падает навстречу стенам, таким же прямым и неуклонным, как струи дождя. Опять этот чертов мальчишка переживает.
Зангетсу знает, почему. Невелика загадка, в общем-то. Зангетсу может его понять… но почему бы не вспомнить о других? Почему бы.… А, бесполезно. Эти дети в ловушке своей войны и своей горечи, они не помнят ни о ком и ни о чем… но от дождя не скрыться. В этом мире от него никуда не спрятаться.
И хорошо. Струи этого дождя холодны и колючи, но они падают прямыми, ясными линиями. Не размывают границ. Он видит дома, крыши и окна. Он видит: мир на месте.
… а он ведь помнит. Помнит те потоки…
… когда ему казалось — он брошен в этот мир как в бушующую реку, у которой нет пределов, нет истока, нет цели. Нет, не так. Реки… реки текут, а не растекаются. А вода, лившаяся оттуда, где границы его мира — он уже знал, это его мир, только его, и таких вторжений быть не должно — то ли рвались, то ли расползались — эта вода никуда не текла. Она просто не находила себе места.
Он шагнул тогда вперед, с трудом прорываясь сквозь струи и водовороты холодной голубизны — и кусочки, обломки льда, или это ему сейчас так казалось, потому что он знал, что было потом? Он шел только потому, что знал — он должен и может идти. Тогда все его знания о мире, о себе, о том, кто ждет его снаружи — все это казалось далеким, несомненным, но почти неосознанным, как будто он увидел это сквозь стекла зданий у него за спиной (стекла куда прозрачнее той воды. Стекла неподвижны и гладки).
А за пределами разрыва его ждал лед. Лед, рвущийся на части, тонущий в струях все той же голубизны. Лед под его ногами хлюпал и трескался жалобно, и он не смотрел назад, потому что не знал, оставляет ли следы, или обратный путь закрыт потоками мечущейся воды, рвавшейся — куда, в его мир? Нет, не так. Скорее назад. Вода…
… не вода, а лед, теряющий форму. Пласты льда впереди, там, куда вел его — инстинкт? Память о том, что должно было быть? Стены, пики льда, истончившиеся до прозрачности. Они плакали, понял тогда Зангетсу. Они истекали беспорядочным дождем как слезами о том, что творилось с этим миром.
Он остановился у дерева, покрытого налетом льда, протянул руку… Ледяное кружево рассыпалось под его пальцами, нет, не рассыпалось, не так — растеклось, слишком быстро исчезая, и даже дерево словно бы застонало… Он отдернул руку.
Он знал, что вода холодна. Что лед колюч. Но ни холод, ни острые края льда его не задевали: совсем наоборот, он почувствовал тогда, что способен… раздавить весь этот мир. Перевесить его своей тяжестью.
И вот тогда ему стало страшно.
Навстречу ему метнулся вихрь снега — и немедленно растаял, ударив в лицо колючим дождем. Он вгляделся вдаль, сквозь суматоху льда и воды, и увидел впереди темные стволы рощи. Всего с минуту Зангетсу не отрывал от них взгляд… Но ему показалось, что деревья зашатались.
Дальше идти он не посмел.
Поворачиваясь туда, откуда пришел, Зангетсу чувствовал, как ветер дует ему в спину; и пока он шагал обратно туда, где высились его небоскребы, ему слышался в ветре голос, еле слышный и тонущий в волнах печали.
— Здравствуй… — шептал он. — И прости.
2.
Вечер прокрался в Сейрейтей незаметно, на мягких лапах, просочился легким сизым туманом во дворы, вытек на улицу загустевшим солнечным светом.
В алых косых лучах тренировочный полигон казался миражом христианского ада — выжженная равнина, медленно оседающие клубы густой бурой пыли, осколки скал, обугленные останки деревьев, глубокие борозды в потрескавшейся земле.
— На сегодня хватит, — Бьякуя вскинул руку, останавливая приготовившегося к очередной атаке Ренджи. Тот кивнул и послушно, даже поспешно, убрал занпакто в ножны. На татуированном лице проступило облегчение.
— Я не устала.
Рукия представляла собой довольно жалкое зрелище. После нескольких часов тренировки она еле держалась на ногах, форма из черной стала буро-серого цвета, волосы растрепались и слиплись пыльными жирными сосульками. Она держалась на чистом упрямстве и злости, израсходовав в этом тренировочном бою больше рейяцу, чем за иную битву с Пустыми. У нее и не было столько сил, ей бы в госпиталь, лечить истощение.
Ренджи это видел. Конечно же, Бьякуя это видел тоже; он отрицательно покачал головой.
— На сегодня все. Иди домой, поешь и спи. Это приказ.
— Господин брат… Я могу еще.
— Рукия!
— Вы не мой тайчо, чтобы отдавать мне такие приказы, господин брат.
— Ренджи, возвращайся в отряд.
— Слушаюсь, тайчо.
Ренджи успел бросить ей на прощание сочувственный и неодобрительный взгляд, мол, слушайся брата. Редко когда он соглашался с капитаном, когда дело касалось Рукии, но в последнее время такое случалось все чаще и чаще. Вроде и пытался поддержать подругу, но видно – считал, что его капитан прав. Как в этот раз.
Рукия упрямо сжала губы, непримиримо глядя на брата. Совсем недавно ей и в голову не пришло бы, что можно с ним в чем-то не согласиться. Но теперь почтительность и благоговейный страх испарились почти что под напором злости и непонимания. Злилась Рукия на себя.
— Тебе не стоит сейчас перенапрягаться. Никто и не предполагает, что ты восстановишься быстро. У тебя не столько силы, сколько у Ичиго, чтобы просто лупить занпакто по всему, что видишь, пока не откроется очередной резерв. Наберись терпения.
— Да, господин старший брат, — повторила Рукия, почтительно кланяясь. Почтительно, но от этой почтительности веяло безнадежной злой усталостью. Бьякуя отметил, что раньше она так себя не вела. Он не знал, хороший это признак или нет. То ли сестра перестала его бояться, то ли ее нервы на пределе и она вот-вот сорвется. Он чувствовал тревогу и вину за то, что так плохо ее понимал, и в голове в который раз мелькнула крамольная мысль — можно ведь спросить у Абараи. Кому, как не другу детства знать, что происходит с Рукией?
— Пойдем домой. Тебе действительно надо отдохнуть.
Только выйдя с тренировочного полигона, на котором два шинигами лейтенантского уровня тренировались во владении шикаем и кидо, в свежий, ветреный вечер Сейрейтея, можно было в полной мере ощутить, что находишься в раю. Несмотря на то, что солнце успело скрыться за серыми тучами, ветер был резкий и холодный, и по всему видно было, что скоро будет дождь.
Бьякуя проводил сестру до дома, скорее чтобы просто провести с ней побольше времени, чем потому, что в этом была необходимость. На самом деле ему надо было вовсе не домой, и даже не в штаб отряда, но он сознательно сделал такой крюк. Рукия вряд ли понимала, что он практически заставляет себя оказывать сестре эти необязательные знаки внимания. Не в том дело, что он не хотел, просто не умел. Разучился за последние полвека, и теперь мучительно вспоминал, как это.
Наверное, Ренджи на его месте обнял бы младшую сестренку, поцеловал бы в нос и сказал что-нибудь бессмысленное, с точки зрения самого Бьякуи, и веселое. Бьякуя не чувствовал себя готовым на такое. Просто сдержанно попрощался у ворот, пожелав хорошо отдохнуть.
Впрочем, Рукии вряд ли было дело до всех этих сложностей, она слишком устала. И казалось, что мысли ее бесконечно далеки и от брата, и от друга, и от окружающего ее мира.
На улице лил дождь, не по-летнему холодный и мрачный. Серые сумерки от плотных потоков воды казались еще темнее, навевая тоску и мрачные мысли. Слабый свет лампы только подчеркивал густоту теней по углам кабинета.
— Вам не стоит так тревожиться о ней. Вы же с самого начала знали, что нужно время, много времени. Но ваши тревога и нетерпение не облегчат Рукии задачу.
Взгляд шинигами был спокоен и светел, улыбка мягкая и понимающая. Закутанная в домашнее теплое кимоно фигура у потрескивающей жаровни внушала уверенность и покой. Ему должно было быть холодно, и такая погода отнюдь не полезна для слабого здоровья, но, кажется, Укитаке это беспокоило очень мало.
Да, жаровня, да, чашка горячего чая и теплая одежда, но все это казалось незначительной мелочью, необременительной данью. Хотелось просто сидеть и слушать, и верить, потому что он знал все. Знал даже, что надо делать.
— Укитаке-сан, вы сами тоже не тревожитесь о Рукии? И готовы ждать, когда ваша рядовая восстановится, сколько бы времени это не заняло?
— Я — готов. Но вот сама Рукия — нет. Она не осознает, насколько тяжело пострадала, когда сначала отдала свою силу Куросаки, потом теряла ее в гигае, а потом дошла до истощения в Башне Раскаяния. Она хочет все и сразу, но так не бывает.
— Так насколько тяжело она все же пострадала? — Бьякуя задал вопрос, уже зная, каким будет ответ. Вряд ли Укитаке скажет что-то новое.
— Думаю, она сама знает об этом больше, чем кто бы то ни было. Рукия — сильная девушка, но точно определить, как сильно она пострадала и как долго ей придется восстанавливаться, не просто. Из нее не просто высосали силу, и гигай, и Башня Раскаяния нарушили обмен рейреку и генерацию рейяцу в организме. С одной стороны, обследование показало, что значимых повреждений нет, но симптомы… говорят об обратном. Рукия еще очень слаба. И я не уверен, что ее тренировки — хорошее решение.
— Она с каждым разом становится сильнее, это видно невооруженным глазом, — ответил Бьякуя на незаданный вопрос. Укитаке покачал головой.
— Но она еще очень далека от своего прежнего уровня. Я бы не отпустил ее в таком состоянии в Генсей. Она пыталась активизировать шикай?
— Пытается. Уже третью тренировку. Но ей пока не хватает сил.
— Раз пытается, значит, чувствует, что может. — Укитаке в задумчивости потер переносицу. — Она умная девочка, она не станет надрываться зря. В конце концов… возможно, все наладится гораздо быстрее, чем можно было предполагать до сих пор.
Бьякуя задумчиво покачал головой. Он рад был, что Укитаке настроен оптимистично, но полный злости и растерянности взгляд сестры не казался ему предвестником хороших новостей. Но ему также не казалось, что капитан тринадцатого разделит его опасения. По крайней мере, не вслух.
Мальчик давно ушел, дождь прекратился, а Укитаке все сидел над остывшим чаем, так ничего и не решив. Рукия – хорошая девочка, сильная и упорная. Ответственная. Но эти ее тренировки по несколько часов в день… не самый лучший в ее положении способ восстановить силы. Если ей все еще не хватало на шикай, то какой смысл было изматывать себя, осваивая новые ступени кидо?
За две тысячи лет жизни, большую часть которой он был капитаном тринадцатого отряда, Укитаке научился видеть, когда его людям нужна помощь. И Рукия определенно нуждалась в помощи. Но он даже не мог ей дать никакого совета — разве что самого общего; маленькая Кучики оказалась еще и неожиданно скрытной.
Нет, конечно, всегда можно было заставить девочку рассказать все как на духу. Не так уж сложно разговорить молоденькую, встревоженную и усталую — это видно невооруженным глазом — девушку.
Но за те же две тысячи лет Укитаке накрепко уяснил золотое правило для старых и мудрых капитанов: пока можешь не вмешиваться — не вмешивайся. Ребенок должен справляться сам — это будет лучше, чем если кто-то решит проблему за него.
Сейчас Укитаке казалось, что Рукия способна решить проблему своими силами. Он только надеялся, что не ошибся.
3.
Три снежных холмика цепочкой, один за другим. Средний чуть больше. Внутри ничего нет, один только снег — как-то раз она нырнула в дальний и почти утонула в сахарных мягких пластах его, даже в самой сердцевине холмика все равно мягких. Снег, словно созданный, чтобы укутывать и прятать ее. А через день холмик уже был на месте, точно такой же, как всегда.
Снег всегда казался ей сказкой. Сказкой о покое, уюте и чистоте. В Руконгае снега не было, и сколько Рукия ни вспоминала, она не могла вспомнить, кто рассказал ей про это: про горы в белых холодных шапках, про склоны, укрытые пушистым одеялом белизны…
Может, это он и был — тонкий белый силуэт в ее давних снах, сказка о снеге и льде, которые станут ей убежищем и защитой. Покой и сила, холод и чистота... едва не растаявшие от одного движения ее руки.
А сейчас здесь снег, как всегда, белый-белый, только вдали у рощи на него падают темные тени. Белый снег. Черные стволы деревьев. Белый лед. Черное небо. Она и не помнит, были ли здесь когда-нибудь другие цвета… Здесь не пахнет ничем, кроме холода и чистоты — пока не пахнет. Она не уверена, дойдет ли сегодня до сосен рощи. Она слушает, как скрипит у нее под ногами снег, оглядывается назад, на тонкую цепочку своих следов, уходящую во тьму между холмиками, и думает — слишком тихо. Слишком. Собственное дыхание, собственные шаги слышны ей до странности отчетливо, и поначалу ее это радовало: если снег скрипит от ее шагов, значит, она и вправду здесь, значит, все как надо — но теперь… Страх клюет ее огненным клювом, целясь в самое сердце — а если она здесь одна? Если все-таки все кончено?
И тут она видит силуэт, скользящий ей навстречу из рощи — белое на белом, только она уже заметила взмах крыльев-рукавов на фоне черных стволов. И вместо того, чтобы бежать ему навстречу — останавливается. Потому что на секунду дышать становится совершенно невозможно.
Кажется, этот страх, это видение снежного мира, из которого исчез его хозяин, теперь никуда от нее не уйдет.
Рукия встряхивает головой. Если этот вечный страх и есть цена, которую ей придется заплатить за возвращение Соде-но-Шираюки — она готова платить.
— Здравствуй, — говорит он ей, чуть склоняя голову, и пряди черных волос словно перетекают ему на плечо. В волосах у него снежинки… у него всегда в волосах были снежинки, думает Рукия, пряча улыбку. Даже когда метель прекращалась. — Ты давно не приходила.
— Я…. — А что — она? Можно ли объяснить, почему она не приходила? Кому угодно, но не ему. Не тому, кого она чуть не погубила своей беспомощностью.
— Я скучал, — он поводит плечами, и вспорхнувший рукав касается ее руки. Рукия поднимает голову и смотрит ему в глаза: взгляд его безмятежен, как гладь глубокого озера, которое вот-вот затянется льдом. Когда-то ее это успокаивало и утешало; а сейчас… Она ищет в глазах Соде-но-Шираюки укор, обиду, боль — и не находит, и от этого ей не по себе. Ей нужно, чтобы он… чтобы он… Она сама не знает, что именно ей нужно. Что-то сделать. Куда-то прорваться. Но она не может ему об этом сказать, не может просить, не может объяснять… Просто права такого не имеет.
Рукия опускает глаза.
— Сразимся? — голос меча звучит ровно; он приглашал ее на бой, с каждым разом все менее церемонно, с самого первого раза, как Рукия сюда пришла, если только она не предлагала ему сначала прогуляться по роще. Гулять ей сегодня не хочется. Но сражаться… Тело помнит жару и пыль тренировочного полигона, тело ноет усталостью, которой не должно было бы испытывать, только не здесь. Она снова давится пыльной горечью беспомощности…
— Сразимся, — отвечает Рукия своему мечу, потому что ничего другого она сказать не могла.
Соде-но-Шираюки наклоняет голову, медленно и церемонно — иногда он напоминал Рукии брата, но стоило ему шевельнуться, сходство исчезало. Слишком плавными, слишком текучими были его движения — повадки существа, созданного, чтобы скользить по льду и кружиться в метелях.
А потом он делает шаг в сторону, прорезая снежный пух шагами куда более вескими и четкими, чем раньше, раскидывает руки и — начинает кружиться.
Она всегда предоставляла выбор поля боя ему, и частенько они сражались в снегу — она вздымала ногами снежные вихри, больше ради удовольствия, чем по небрежности движений, перед ним же снег словно расступался — или среди сосен, стараясь не задеть мечами стволы. Но самым правильным ей всегда казался бой на льду. Снег — для укрытия, лед — для битвы.
Она стоит и смотрит, как он кружится, а в темном небе над ним точно так же кружится снежный вихрь — может, в небо и уходит снег, освобождая место льду, который растекается ровным озером из-под ног Соде-но-Шираюки? Она не знает. Она никогда не спрашивала: сначала ее слишком заворожила магия этого места, потом — волнение их бесконечных сражений, а теперь…
Он и сам напоминает сейчас снежный вихрь: летят по воздуху длинные рукава, кружатся многослойные белые одежды, водопад черных волос взлетает и снова падает ему на спину, с каждым разом все больше изукрашенный снежинками. Она могла бы стоять так и смотреть на него вечно, просто согреваясь тем, что не потеряла его, но Соде-но-Шираюки хочет сражаться. Откуда-то — словно бы из рукава — в руке у него появляется клинок, и сразу же Рукия чувствует в руке вес его двойника: два меча, две копии внешней оболочки Соде-но-Шираюки… У ее меча с рукояти падает белая лента, у его меча — черная.
Летящий по воздуху клинок очертил наконец предел ледяного круга, и Соде-но-Шираюки останавливается.
Рукия шагает на лед.
Разум ее помнит правила этого боя, правила этого мира, где клинки вздымают вихри и рассекают лед. А вот тело, кажется, уже не верит, что ей хватит сил. Что ей подвластен этот мир и этот меч.
Нет, она сможет. Она сможет, потому что иного пути нет.
Она скользит вперед, стараясь поверить, что лед ее опора и подмога, разворачиваясь ему навстречу одновременно со взмахом клинка.
Он блокирует ее удар. Как обычно. Слишком хорошо они знают друг друга, слишком предугадывают движения противника — их битвы обычно затягиваются надолго… Но сегодня у Рукии нет сил на игру, которой она всегда наслаждалась. Ей нужно победить, обязательно победить — иначе все напрасно.
Рукия бросается вперед, в атаку.
Ей кажется, что в глазах Соде-но-Шираюки мелькает удивление, когда она снова и снова атакует — отчаянно, упрямо, чувствуя, что вот-вот она прорвется; но ей некогда слишком долго смотреть ему в глаза.
В воздухе пахнет пылью.
Взлетают вверх клинки.
Рукия почти беззвучно охает, чувствуя кровь на пальцах — там, где она неловко перехватила меч, пытаясь сменить позицию, отбить удар.
Никогда еще…
Впрочем, неважно. Он не заметит, не успеет заметить, а это не самое страшное из ранений — ну да, до сих пор она не могла даже представить, что возможно порезаться собственным клинком, особенно здесь, в этом мире… Неважно. Если она поднажмет…
Кажется, лед под ее ногами трещит. Или это она просто неудачно шагнула? Нет… Лед должен быть прочным. Здесь — должен. Неужели все-таки все рассыплется вокруг нее, неужели она не справится с собой даже здесь?
— Наверное, ты и правда устала, — шепчет Соде-но-Шираюки, останавливаясь. По краям ледяного поля бушует метель, но до бойцов в центре поля она не дотягивается. Жаль… засыпать бы лед, чтобы не видеть этих трещин.
— Наверное, — соглашается она, опуская голову. Слишком прозрачный лед, даже несмотря на трещины. Слишком гладкий. Даже если не смотреть на Соде-но-Шираюки, в поверхности льда видно, как он идет к ней — идет-скользит-летит, останавливается у ее плеча. Склоняется к ней, касаясь кончиками пальцев ее волос, поправляя пряди. И за ним — наконец-то — тянется снежный вихрь. Снежинки падают ей на руки, на рукава косоде… В волосы, наверное, тоже, и не тают при этом — эти снежинки не тают, но в ее волосах они вряд ли лягут таким затейливым узором, как в его прическе.
— Наверное, устала, — повторяет она, потому что это, в общем-то, правда, а ему она лгать и раньше-то не умела, а сейчас не имеет права. — Надо отдохнуть. — Она присаживается на снег, уже укрывший ледяное поле у его ног, и перебирает пальцами прохладные хлопья. Снежинки падают на испачканные кровью пальцы и темнеют. Надо уходить, иначе она испачкает снег. Ей очень хочется пососать раненое место, но она удерживается и поднимается на ноги.
— Возвращайся, — шепчет Соде-но-Шираюки, глядя на прямую черную фигурку, уходящую от него по белому снегу.
4.
Тренировочный полигон представлял собой занятное зрелище. Мирное когда-то болото, перевернутое вверх тормашками, перерытое, разнесенное в клочья и вдрызг, после совместных учений одиннадцатого и седьмого отрядов подверглось затем выпариванию и беспощадному высушиванию со стороны трех шинигами тринадцатого. Укитаке почувствовал прилив гордости за своих третьих офицеров.
— Ты уверена, что это – лучший способ достичь желаемого?
Мокрая по самую макушку, заляпанная подсыхающей грязью и тиной фигурка, сидевшая на кочке, как нахохлившаяся ворона, дернулась от неожиданности, но повернуться не поспешила. Даже головы не подняла.
Ну вот, и устав уже не соблюдаем.
— Между прочим, ты вполне могла бы тренироваться с братом или со своим отрядом, если считаешь, что тебе это сейчас необходимо.
Девушка встала, обернулась и, поклонившись, вытянулась по струнке.
— Тайчо.
На лице застыла маска вежливого ожидания. Неудивительно, что Бьякуя было обеспокоен состоянием сестры. Сквозь официальную вежливость проступало выражение, которое Рукии отнюдь не свойственно. Не упрямство, не злость, не страх даже, а усталое отчаяние и выматывающее раздражение на саму себя.
— Тебя сегодня искал Ренджи, хотел повидаться перед отбытием.
Взгляд куда-то вдаль, без выражения — Рукия что, старалась перенять от старшего брата его способы защиты от всего мира? Глупо и для Бьякуи, а для нее самой — так вовсе бесполезно. Но если даже обнять ее сейчас, прижать к груди и долго гладить по голове — все равно не помогло бы. Рецу говорила, что есть болезни, лечение которых требует много, невыносимо много терпения. Укитаке знал об этом не понаслышке. А есть и такие, которые надо лечить сразу и радикальными методами. Об этом знал любой шинигами. Ну да, нарывы надо вскрывать. Кажется, то, что происходило с Рукией, требовало быстрого и точного вмешательства хирурга. Но… для начала неплохо бы точно знать, в чем проблема у рядовой тринадцатого отряда. Нехватка рейяцу?
Укитаке обвел взглядом полигон. Почему-то ему не показалось, что здесь нужна восстановительная терапия. Ну да, кидо против шикая, Рукия против Кийоне, против Ренджи, изо дня в день.
— Не хочешь потренироваться немного со мной, если ты не слишком устала?
Конечно, она устала. И ни на что толком не способна. Конечно, Рукия сказала, что она в полном порядке. Посмотрела удивленным и немного встревоженным взглядом, не понимая, чего ее капитану надобно от нее, чего он хочет. Зато прекрасно осознала, что если откажется, то… Укитаке сам не был уверен, что готов дать Рукии этот выход, но, кажется, сейчас его рядовая думала примерно в том же направлении, что и он сам. И, кажется, считала, что ей это подходит.
— Прошу прощения, тайчо.
— Ничего, ты неплохо держалась. Ты просто устала, — Укитаке улыбнулся ободряюще и как можно мягче. Но и так все ясно. Вернее, не ясно ничего. И, по уму, надо было бы отправить девочку домой, к брату, в семью… Такой беспомощной Рукия не была даже когда только попала к нему. Нет, не так, не беспомощной – неуверенной. Упрямство, злость, яростный напор… и все это обернулось практически самоубийственной небрежностью, которой за Рукией не водилось прежде. Такое случалось, когда кто-то из шинигами по разным причинам подсознательно искал себе перерождения. И это ни в коей мере не относилось к Рукии. Так что происходило в головке этой девочки, что она творила, и знала ли сама, что случилось с ней?
— Я стану сильнее, обязательно стану, — сказала Рукия, и Укитаке не в силах был сказать, какой смысл она вложила в свои слова и кому это обещала.
— Ты сейчас не боец. Вообще. Сейчас вся твоя сила бесполезна.
Значит, никакого дома, брата и разжалования. Но хоть как-то расшевелить девочку он был обязан. Например, сказать то, что она так боится услышать.
— Тайчо! Пожалуйста…
— Если ты в таком состоянии ввяжешься в бой, то погибнешь почти неизбежно. Ты это понимаешь? И твоя смерть ляжет виной на плечи тех, кто будет уверен, что не смог тебя защитить.
Вот теперь ее проняло по-настоящему. Рукия побелела как полотно, а в глазах
появилось отчаяние. С искрами гнева на дне.
Глупая девочка, если бы это было «нет», то не имело бы смысла это говорить. Но не зря Ренджи ждал ее утром два часа перед отправкой в Генсей, и не зря она еще вчера с вечера пряталась от лучшего друга, как только узнала о его назначении. Но ее новой присказкой стало: «я стану сильнее». Может, то лекарство, которым она так успешно кормила Куросаки, поможет и ей. Она сама именно так и считала, кажется. Бейся до конца, бейся после конца и стань сильнее, даже если это невозможно.
Укитаке не думал, что такой путь подходит этой девочке, но она уперлась именно в него, как в стенку. Ему не нравилась эта идея, несмотря на то, что это не должно быть слишком опасно. В конце концов, она уже умела плавать, ей надо было только вспомнить.
— Тайчо…
— Я надеюсь, что мне не придется пожалеть о своем решении. Но перед тем, как отправить тебя на грунт, я хочу быть уверен, что ты не только восстановила свою рейяцу, но и в состоянии драться с настоящим противником.
Еще не поняла, не осознала до конца. Да, может быть, Рукия все же сможет собраться там, где это будет действительно нужно, с теми, кому она может помочь, и кого она хочет защитить.
Осталась мелочь – добиться назначения для Рукии в Генсей.
5.
Он прислоняется к стволу сосны, словно бы ища в нем опоры. Прижимается лбом к шершавой коре и закрывает глаза. … как будто он не знает, что самая прочная опора этого мира он сам — и что он тверд ровно настолько, насколько тверда Рукия.
В роще идет снег. Ему не надо видеть, чтобы знать это, не надо даже ощущать снежинки. Просто снег, легкий и размеренный, подновляющий вечную белизну. Сосны, снег и небо — его мир полон покоя, но на сердце у него тревога. Тревога за нее. Каждый раз, когда она приходит, так трудно смотреть, как она бьется — словно пойманная во льду рыбка… которая не верит, что может пробить этот лед.
Если он откроет глаза, то увидит снег. Стволы сосен. Снежную равнину. И три холмика на краю, где он так часто стоял и смотрел, пытаясь хотя бы взглядом пронзить невидимые стены, отделявшие его от Рукии.
Он не помнил, сколько дней тогда не видел ее, не видел совсем ничего — потому что мир его таял. Он и сам таял, кажется, не помня, где границы между ним и снегом, и как подойти к краю и взглянуть на Рукию. Может быть, оно и к лучшему было, что он не подходил к краю: он вполне мог провалиться — туда, откуда приходил черный гость, или вовсе в никуда.
Это были дни воды. Когда они закончились, на краю поля не было холмов, хотя снежные хлопья уже кружились в воздухе.
А за снегом он увидел ее, еще не зная, что почти пожалеет об этом. Тонуть среди тающего льда, пытаясь удержать собственную сущность, было легче, чем стоять и смотреть и звать, зная, что не дозовешься. Звать, зная, что не сможешь помочь, сделать то, для чего ты предназначен.
Теперь он каждый раз размышлял, ожидая ее прихода, пытаясь понять: каково ей было одной? Звала ли она его? Слышала ли она черного гостя? Было ли ей одиноко? Он привык знать о ней все, но не привык спрашивать. Он боялся ранить ее словами сильнее, чем клинком.
А тогда он стоял и смотрел, устав звать и рваться; смотрел, как она устает, как спотыкается, как ее ловит паутина обмана и молчания опаснее любых мечей. Смотрел на белую башню, которая не была ни снегом, ни льдом, и плакал ледяными вихрями, потому что не мог вызволить ее.
… смотрел, как ее вызволяют другие, как огонь и ветер кружат над ней, и думал о том, что никогда раньше она не казалась ему маленькой — даже когда он стоял у нее за спиной, уча ее разделять лед, и ее макушка приходилась ему чуть-чуть ниже плеча.
Это были дни безмолвия. Потом Рукия отозвалась на его зов, и он думал, что все закончилось.
А все только начиналось, думает он сейчас, только теперь он не знает пути, не знает, с кем и с чем сражаться. Он не создан для того, чтобы сражаться в одиночку. Без нее. А тем более…
Он отворачивается, чтобы не смотреть, как Рукия там, в пыльной чуждой жаре, снова и снова повторяет давно пройденный путь, спотыкаясь на полдороге. Он победит для нее любого противника… Но чем дальше, тем больше ему кажется, что единственный противник, с которым воюет сейчас Рукия — это она сама.
Соде-но-Шираюки бредет по полю, глядя себе под ноги, оставляя следы чуть глубже обычного, взбивая осевший на землю снег — словно бы Рукия идет сейчас рядом с ним, раз уж она не позволяет ему идти там, под солнцем, рядом с ней.
Он звал, и звал, и звал… и дозвался. Рукия больше не в беде — так почему же лед под пушистым покровом снега вздымается неровными пиками и расходится трещинами? Почему на сердце у него неспокойно? Он словно чувствует тяжесть бурой пыли, оседающей сейчас под ноги Рукии — пыли, которой нет места в его снежном мире.
Он дозвался — но этого мало. Она приходит к нему, но не идет с ним рядом. Ей бы позвать его, только позвать — и он откликнется. Но она молчит, и сжимает зубы, и бросается в атаку, тратя свою силу вместо его. Соде-но-Шираюки ждет.
Дни ожидания еще не закончились.
6.
Лучи утреннего солнца еще не теплые, просто ослепляюще яркие. Они ее и разбудили, уколов глаза, проникнув сквозь раздвинутые фусума. Некоторое время она просто лежала с закрытыми глазами, слушая щебет птиц в саду, наслаждаясь покоем и легкостью в отдохнувшем теле. Ничего не болело, не рвалось от напряжения, ни усталости, ни страха.
Она не задавалась удивленно-неуверенным «где я?» — откуда-то знала, что дома. Дом и безопасность в ее сознании никогда еще не сплетались так тесно и естественно, не становились покоем и уютом. Наверное, ее спас брат. Спас и принес домой.
Она открыла глаза, села на футоне, скидывая покрывало. Комната, залитая утренним золотом, птицы, сад... Ренджи, сидящий на галерее, спиной к ней. Ее тело, легкое до невесомости, до прозрачности, слабое онемение в руках и ногах, словно она отлежала их во время слишком долгого сна, приятное головокружение, ощущение прозрачности и нереальности собственного тела, слишком яркий свет и смазанные, словно чуть стертые ластиком краски окружающего мира, нетеплые солнечные лучи, цветы без запаха, приглушенные, словно издалека, голоса птиц, Ренджи, который не ощущает ее пробуждения... Она встала одним быстрым движением, двигаться было легко-легко, словно она была просто движением воздуха, одной лишь мыслью, не обремененной плотью.
— Ренджи!!! — ее руки легли на широкие, мускулистые — она помнила это ощущение под пальцами — плечи друга, и ладони отозвались смутным воспоминанием о шершавой ткани форменного косоде. — РЕНДЖИ!!!
Он встал, невольно отталкивая ее своим движением и обернулся, мазанув взглядом сквозь Рукию, по пустому футону...
— Рукия... — его слабый, потерянный голос донесся до нее, как через много-много слоев ваты. И черты лица, которые не разглядеть, как ни напрягай глаза, и она мучительно хотела и не могла расплакаться — ни слез, ни крика, и даже горе — как бывает, если выпить слишком много саке — слабое, потерявшееся, почти и не помнила, а о чем бы ей надо горевать... И кому бы это — ей?..
Тонкая фигурка, застывшая на краю плаца и наблюдающая за тренировкой, бросилась Ренджи в глаза практически сразу. Он не подал вида, что заметил постороннее присутствие, и по окончании построения сначала дал указания Рикичи, затем потратил пять минут на разнос попавшего под руку рядового, потом забежал еще с коротким и совершенно необязательным отчетом к капитану.
Когда он снова вышел во двор, она все еще была там. Стояла под старым деревом, в тени, одетая в темно-синее с мелким узором кимоно. Не ушла, как обычно, избегая любых разговоров. Не сбежала.
— Привет, Рукия! — Ренджи широко улыбнулся подруге и тут же смущенно потупился. — Вот ведь… ты же, наверное… — просить подождать, пока он отпросится у ее брата, было как-то глупо. Да не в казармы же ее вести. Сразу надо было попросить у капитана увольнительную. Не отказал бы Кучики. — А, пустое. Прогуляешься со мной до ручья?
Рукия кивнула. Не накричала на Ренджи за самоволку, не спросила даже, сколько у него времени.
Впрочем, может, просто не успела. Абараи уже заливался соловьем, рассказывая о достижениях своих подчиненных, начиная с Рикичи и заканчивая распоследними новичками. Административная рутина, расцвеченная в пересказе Ренджи хвастливыми ужимками и комичными гримасами, превратилась в героическое свершение, почище победы над стадом меносов гранде.
— Ты не скучаешь, я смотрю, со всей этой бумажной работой, — Рукия улыбнулась, рассеянно вертя в руках собранный для нее букет.
— Да уж, с Кучики-тайчо не заскучаешь, — Ренджи поскреб затылок. — А ты-то как?
Рукия не ответила. Уж лучше бы огрызнулась, что не Абараево это дело. А может — и не лучше. По мнению подчиненного Кучики-тайчо, лучше бы ему трепаться о своих героических победах над старым обмундированием, и не лезть с глупыми вопросами к Кучики-сан, у которой и брат имеется, и собственный капитан. Оба умные – не в пример Абараи.
Только многоумные капитаны были где-то там со всем своим умом. А Рукия, с которой Ренджи с самой победы над Зависимыми и возвращения риока в Каракуру словом не обмолвился – а кто с ней говорил вообще? – сидит здесь, свесив ноги в воду, и прижимает к себе измятый, истерзанный букетик. Взгляд у нее спокойный такой, внутрь себя словно смотрит, и слова стынут на языке колким льдом.
Таким беспомощным Ренджи себя не чувствовал с тех пор, как Рукия ждала казни в Башне Раскаяния. Но тогда ее можно было пытаться спасти. А сейчас – только выслушать. Если расскажет.
Рассказала. Не своему капитану, не Унохане… хотя не к медикам же с таким идти, не к Маюри — вот о нем разве что от безнадежности и вспомнилось, — а к другу детства, чтоб его. Который и понять не может — что он сделать-то может? Что вообще сделать можно?
— Да образуется все, Рукия. Пока мы живы, всегда есть шанс на лучшее.
Рукия улыбнулась и спросила тихо — сегодня она все говорила тихо-тихо, словно в четверть голоса, как тень.
— А ты бы сам так смог?
Ага, вот так, вечным рядовым, которому не в том беда, что любой пустой посильнее сожрет на раз, а в том, что ничего важного никто и никогда не доверит. В то время как… Ренджи стиснул зубы, представив, каково это — когда между тобой и опасностью раз за разом будет оказываться кто-то другой. Например, рыжий наглый Куросаки. И не помочь, не прикрыть – только под ногами путаться.
Можно сказать Рукии, что она для рыжего обузой не станет никогда, пусть даже вообще всей реяцу лишится. Потому что одно ее слово способно сделать этого мальчишку сильнее. Потому что защищать для него – как дышать.
Пусть Укитаке-тайчо Рукии такое говорит. Или тайчо. Небось додумается еще – отдаст замуж сестру за того же Куросаки. Ну да, не рейяцу единой и не одним шикаем…
Когда-то давно Ренджи был уверен, что его сестра должна носить многослойные шелковые кимоно, и мужем ее мог стать только самый сильный и самый достойный. Куда и когда что девалось? Есть у Рукии дорогие одежды, украшения, богатый дом, слуги, и в женихах, если ей придет в голову такая блажь, может перебирать. Только… Гневное рычание Забимару, отдающееся в висках, рейяцу, покалывающая кожу изнутри, рвущаяся наружу, безумие битвы… Наверное, для нее это – белизна ее снежного мира, метель, запутавшаяся в волосах, танец со смертью… Наверное. И это тоже не самое главное.
Белый шпиль башни, рвущий небеса безнадежностью, далекий взгляд, обращенный в никуда, на осунувшимся лице, чужая битва и чужая кровь, чужая ярость в драке за то, за что драться и умирать должен ты сам.
Ой дурак…
— Ты знаешь, да?
Глупый вопрос. Конечно, знает.
— Я завидую тебе, Ренджи. Ичиго тоже завидую, — Рукия снова улыбается. — Вам скажешь: стань сильнее, и вы встаете. Одного вашего желания защитить достаточно, чтобы разрушить любую преграду, любую стену. В вас нет предела. И брат… он такой же. Откуда в вас столько силы? Почему я не могу — так?! Я же старалась!
Ренджи смотрел в абсолютно сухие глаза, и не мог взять в толк, как можно кричать, когда голос не громче шепота.
— Я думала, что смогу. Но я бесполезна. А вы… Ты… Прости. — Рукия встала, роняя останки букета в воду. — Это моя слабость, это я не могу ничего с собой поделать. Я сама отказалась от своей силы. Еще тогда, в самом начале. Глупо теперь плакать.
— Плакать — глупо. — Рукия, тоненькая и маленькая, слишком маленькая в лапищах Ренджи. Кажется, она дрожала от страха, а от непролитых слез. Но он не сдерживал силы, сжимая хрупкие плечи, заглядывая в лицо. Жарко шептал, со всей убежденностью, так что его дыханием сдувало прядку с ее лба. — Но твоя сила — она же твоя. Просто возьми ее снова.
— Ты не понимаешь, — Рукия замотала головой. — Я же тогда от него отказалась. Он чуть не погиб из-за меня. Из-за моей небрежности и слабости. Из-за моей дурости.
Ренджи уставился на подругу. Вот тебе и «стань сильнее»! Дура!
— Да с чего ты взяла? Да как… как так вообще можно?! Как можно сомневаться в своем мече? Пока ты есть — он тоже есть! Дура! — Нет, ну как можно с такими мыслями за меч браться? Одно слово – баба! — Да я б на его месте с тобой вообще не разговаривал!
— Ренджи, отпусти! Больно. — Рукия вдруг как-то разом вывернулась из его хватки, отскочила практически в середину ручья. — Не кричи на меня.
— Прости. Ты… цела?
— Лучше, чем пять минут назад. Ты грубиян. Спасибо.
— Эй, Рукия, постой! Ты куда? Что ты собираешься делать?
Догонять ее Ренджи не стал. Что бы ни пришло Рукии в голову, вдруг ей это поможет? Как бы ему ни хотелось заложить подругу капитану, чтоб тот и разбирался с сестрой.
— Абараи, а мы тебя обыскались. Нашел время увольнительную брать. — Появившиеся из шунпо Юмичика и Мацумото накинулись на Ренджи с шутливым ворчанием.
— С девушкой перед отбытием прощался? — Рангику лукаво улыбнулась.
— Да нет, — задумался Ренджи. — Вроде как совсем наоборот.
Она не хотела даже говорить об этом с капитаном. Один шанс он ей дал, и она не справилась. И пусть он ничего не сказал про неудачу, даже одобрил ее действия — от этого было только хуже.
Арранкары — это совсем не Зависимые, а самоубийству капитан потакать не будет. Или рисковать, включая в группу заведомо слабое звено.
— Рукия?
Она упала на колени, едва переступив порог кабинета.
— Тайчо, отправьте меня на грунт с группой поддержки!
— Здравствуй, Рукия. Встань и заходи.
Под спокойным доброжелательным взглядом капитана Рукия уже сама себе казалась нелепой, маленькой и бестолковой. Хотелось отвести глаза, а лучше вообще убежать.
Ну почему ей всегда и от всего хотелось в первую очередь убежать?
— Рукия, — Укитаке просто смотрел ей в глаза, и все. Никакого давления реяцу, никакого грозного вида… — Ты уверена?
В этом вопросе она услышала все, чего капитан не счел нужным сказать вслух. Да, ее гордость. И да, она сама послала бы такую гордость куда подальше. Да и не гордость это вовсе. И даже не самоубийственная глупость. А отвечать надо правду:
— Я ни в чем не уверена, тайчо.
— Хорошо, — кивнул Укитаке. — До завтра ты свободна. Иди, собирайся.
7.
Метель, яростная, злая, бессильная, бушует уже несколько дней подряд, залепляя небо грязно-белым пологом. Ослепляя луну, звезды, колючими мелкими льдинками хлещет по глазам. Он не пытается успокоить метель. Пусть. Пусть пронизывающий, кусачий ветер пробирается под белый шелк одежд, пусть безжалостно жалит, хлещет и грызет. И глядя полуослепшими глазами туда, где должен быть темный хрустальный купол неба с зеницами звезд, Соде-но Шираюки не сразу понимает, что тьма вокруг него – серая.
Он делает шаг вперед с границы рощи, где простоял, застыв между стволами, сам не знает сколько времени. Идет вперед, забывая о метели, которая как-то вдруг сразу теряет всяческое значение.
Соде-но-Шираюки хочет видеть, что происходит с его миром. С миром черной ночи и белого снега (и голубизны тающего льда, позволяет он себе вспомнить на одно лишь мгновение. Хлопья метели вокруг него падают на землю застывшими льдинками).
Соде-но-Шираюки не страшен гнев метели и укусы ветра. Он идет, ловя снежинки ладонями. Белые. Потом перекидывает волосы через плечо и смотрит, как они садятся, белые на черном. Серая тьма вокруг него дышит ровнее; метель понемногу успокаивается.
Он хочет видеть звезды. Он знает, что они должны быть здесь, над ним, скрытые во мгле — но когда он поднимает голову и прислушивается, мир вокруг говорит ему совсем другое.
Неожиданное.
Рукия.
Рукия здесь.
Он спешит ей навстречу, не позволяя льду и снегу задерживать себя. Становится все яснее, тропа уже видна. Метель почти успокоилась, и скоро он увидит звезды. Он идет к холмикам на краю поля, чтобы увидеть Рукию, удостовериться, что и с ней все в порядке. Вот она — выходит ему навстречу; скоро он ее увидит, и исчезнет неумолчная тревога, терзавшая его все последние дни.
Рукия бежит.
Бежит, спотыкаясь.
Добежав, падает. На колени. Хватает его за рукав.
Он почти падает на колени рядом с ней. Почти.
— Помоги мне, — выдыхает она одним порывом, когда он уже собрался поднять ее на ноги.
— Да, — говорит он, останавливаясь. Смотрит на нее вопросительно. — Да, Рукия. Я не могу тебе не помочь, ты же знаешь. В чем?
— Я… — Кажется, ей не хватает… слов? Дыхания? Он ждет и смотрит, не торопясь говорить, не желая ее сбивать. — Завтра на грунт отправляется группа поддержки…Я… мне надо с ними. Нет, не надо — должна. Я должна идти с ними! Ичиго там один…
Она замолкает. Он смотрит ей в глаза, читая там продолжающуюся мольбу.
— Иди, — мягко говорит он ей. — Почему ты думаешь, что не можешь?
Во взгляде ее укор, обида и вина.
— Я слишком слаба. Ты знаешь.
— Не знаю, — говорит он. — Я не знаю в тебе слабости.
— Но я же даже не могу с тобой справиться!
Он качает головой.
— Рукия. Тебе и не надо со мной справляться. Ты знаешь это. Ты знаешь, что шикай — это доверие. Я верю в тебя. И в себя я тоже верю.
— Но я тоже тебе верю! — голос у нее почти срывается
Он не меняет тона. Все так же медленно и ровно он говорит:
— Но ты не веришь себе. Рукия, ведь я — это и есть ты.
Глаза у Рукии широко распахнуты, и он видит, как на ресницы ее падают снежинки. Редкие снежинки, серебристые, бело-розовые…
… бело-розовые?
Соде-но-Шираюки поднимает глаза к сизому небу. Звезды на нем… Нет, это лишь тени, прозрачные тени звезд — вдали, на западе. А над ними небо медленно светлеет, заливая его черный и белый мир розовато-золотистыми отблесками. Лучами.
— Хотя знаешь… Кажется, ты это все-таки понимаешь.
Соде-но-Шираюки поднимает лицо к небу. Он улыбается. Он не видит сейчас лица Рукии, но знает — она улыбается вместе с ним.
8.
Где-то очень-очень далеко две фигуры — Ичиго и ее гигай. Перед ней искаженное злобой лицо арранкара. Ледяные искры рейяцу танцуют у нее под кожей.
Клинок уже в руке.
— Первый танец, Соде-но-Шираюки, — срывается с ее губ. Белая лента на рукояти развевается под порывами ледяного ветра; Рукия чувствует, как вместе с ней развеваются белые рукава многослойных одеяний, и сияют отражением звездного света снежинки, запутавшиеся в смоляных волосах. И розовые лучи молодой зари ласкают улыбающееся лицо.
@темы: Рукия, Джен-фикатон, Занпакто, Character study, Драма, G, Фанфики
-
-
25.03.2008 в 19:59-
-
26.03.2008 в 06:44Спасибо огромное, это просто чудесно. Герои прекрасны)) а описание внутренних миров... мррр... слов категорически не хватает... Спасибо, замечательный фик =)
-
-
26.03.2008 в 14:20ComOk, если понравилось заказчику - значит фик удался
Спасибо.
-
-
26.03.2008 в 21:08-
-
29.03.2008 в 04:19-
-
29.03.2008 в 15:19Апплодирую стоя!
В точку
-
-
31.03.2008 в 11:16*Oxocanta*, спасибо, я старалась
Совень, рада, что понравилось
-
-
07.04.2008 в 00:26И... про Рукию))) Отдельный респект) Это первый настолько вдумчивый фик, который я вижу про свою любимую героиню... Спасибо за такое замечательное произведение)))
-
-
07.04.2008 в 00:31-
-
04.05.2008 в 22:15А еще Бьякуя получился очень добрый.
Тебе не стоит сейчас перенапрягаться. Никто и не предполагает, что ты восстановишься быстро. У тебя не столько силы, сколько у Ичиго, чтобы просто лупить занпакто по всему, что видишь, пока не откроется очередной резерв. Наберись терпения.
Тут он и правда похож на заботливого старшего брата. Такой дружелюбный мягкий укор в исполнении Бьякуи.
Хоть его тут совсем немного, но тронул больше, чем в большинстве фиков, посвященных целиком ему.
Спасибо вам еще раз.
-
-
04.05.2008 в 22:45Я очень рада, что фик понравился. И Содэ-но-Шираюки - особенно.
А Бьякуя и старается быть хорошим старшим братом))))))))
-
-
05.05.2008 в 00:13Кстати, первый фик, где я действительно замечаю от него такие старания.
-
-
05.05.2008 в 00:27Хотелось отразить это. Бьякую действительно редко рассматривают как заботливого брата.
-
-
05.05.2008 в 01:12Хотелось отразить это.
и у вас это прекрасно получилось.
-
-
04.08.2008 в 21:58-
-
04.08.2008 в 22:08