Название: Молоко
Автор: _breakaway
Бета: Word-2007
Рейтинг: PG-13
Жанр: romance, angst,бытовуха
Герои: Гриммджо, Тоширо - основные, есть Гриммджо/Улькиорра/Нелл, Ичиго/Урюу, Ичиго/Орихиме, Гин/Рангику, Соуске/Момо, Ренджи/Рукия, Тоширо/Карин
Дисклеймер: (с) Кубо
Предупреждение: ООС, АУ (оч большое, никаких шинигами), смерти второстепенных персонажей
Размер: плавно переходит в миди
От автора: 1) меня попросили написать продолжение первого драббла. Я написал. Вообщем, приятного прочтения (:
2) вот оно и близится к завершению
Абараи Ренджи.Абараи Ренджи.
- Рукия меня убьет, если узнает, - Ренджи усмехается, прорисовывая линии на бумаге. Гриммджо напротив него скалится, а Тоширо вопросительно приподнимает бровь.
- Я давно обещал ей покончить с этой работой. Отойти от дел, только доход со всего иметь. – Поясняет Ренджи. – Но пока безрезультатно. Я здесь вырос. В кабинете можно найти тетрадки с моими школьными идеями.
У Ренджи отличный салон. О нем даже шоу сняли в несколько сезонов – аналог американских чернил Лос-Анджелеса.
- По старой дружбе, чувак. Ко мне на запись очень сложно попасть. Я этим почти не занимаюсь, как семья появилась. Парни и без меня справляются. Вон о Хисаги и его драконах в каждом районе говорят. Бедный парень по десять часов в сутки шесть дней в неделю только их и рисует.
Каждый день, когда Ренджи подходил к остановке, дожидаясь автобуса, чтобы отправиться в школу, мутная витрина «Инудзури» провожала его тяжелыми взглядами перекаченных мужиков с изрисованными телами, налепленных на желтое от времени и грязи стекло.
Тоширо оглядывается вокруг. В черной плитке на полу можно увидеть свое отражение. Стены комнаты обшиты деревом, а в обрамлении выпуклых узорчатых рам висят фотографии с лучшими работами Ренджи – наглядными демонстрациями его достижений перед новыми и старыми клиентами.
Впечатляет.
- «Инудзури» очень изменился. Видели бы вы это место лет двадцать назад. – Ренджи протягивает Гриммджо наброски с цифрами. – Салон и больше стал, и вообще…
- И вообще, мы поняли, что ты этим местом очень гордишься. – Заканчивает Гриммджо.
- Ну еще бы. Я его вытащил, считай, из трясины. Но я не хвастаюсь. – Ренджи с нежностью оглядывает свой рабочий кабинет. – Сюда стремятся попасть. И это хорошо.
Тоширо останавливается за спиной Гриммджо.
- Мне нравится, - говорит он.
- С местами точно определились?
В пятнадцать лет Ренджи пришел сюда с листом, вырванным из школьной тетради, на котором был набросан рисунок татуировки, о которой он мечтал.
- Парень, ты хоть знаешь, сколько она будет делаться, и как это больно? – Спросил у него тогда долговязый Нойтора Джируга. – Где набросок-то взял?
- Сам нарисовал, - ответил Ренджи честно. – Я все заплачу. У меня есть деньги.
- Да что мне твои деньги, - бросил Нойтора, широко улыбнувшись. – Когда дорисуем, тогда и расплатишься.
Вообще, денег у Ренджи на тот момент не было. После он отработал стоимость «шедевра», как называл свою работу Нойтора, работая в салоне. Уборщиком.
Первым делом, кстати, Ренджи вымыл стекло и содрал с него ужасные постеры.
Рисовать он начал в двадцать – официально. Как только Ренджи достиг совершеннолетия, Нойтора принял его на работу.
- Джируга – крыса расчетливая. Я это еще мальцом усек. Он бы меня не отпустил, захоти я уйти. Он ради меня даже первый ремонт тут затеял, а потом и уборщицу нанял, когда я этим заниматься перестал. Стоимость «своей», - рисунок, украшающий добрую часть тела, Ренджи называет одним местоимением, - я отработал за год. Может, меньше. Потом просто приходил. Старк в Штаты вернулся, а Джируга один остался. Когда народу здесь не было, он меня своей технике учил, что-то советовал. Короче, приемника готовил, ублюдок. – Ренджи грустно улыбается. – Он ведь мог стать великим мастером. Только умер через пару дней после того, как меня принял официально. Он давно болел, а я этого не знал. Узнал лишь на похоронах.
Я даже не поверил, услышав, что «Инудзури» он мне завещал. Хотя… Кроме меня и Старка у него и не было никого. Был кто-то. Я фотографию видел, Джируга сам показывал. Но тот парень умер от передозировки наркоты, когда я только учился говорить. Фотография такая старая была. И парень был красивый. Но мне все равно вас понять сложно.
Тоширо наклоняется к Гриммджо так близко, что касается подбородком его плеча. Гриммджо зарывается пальцами в его волосы, и Тоширо улыбается.
- Фу, - смеется Ренджи, - гомосятину при мне не разводить.
На лице Гриммджо ни дрогнул не один мускул, пока Ренджи колдовал над его руками: выше запястий, вверх от линий на внутренней стороне ладоней, там, где просвечивались бледно-голубые нити вен, прорезались черные цифры. Шестерка на правой руке, десятка на левой. Арабские, ровные, принадлежавшие шрифту, придуманному Ренджи ранее, они отбрасывали густые тени на кожу, воспаленную и покрасневшую под ними.
- Больно? – Спрашивает Тоширо, когда Ренджи заканчивает работу с руками Гриммджо, и отходит в сторону, отвечая на звонок Рукии. Тоширо знает, что больно. Или неприятно, но Гриммджо берет его ладони в свои, подносит их к лицу и долго смотрит на пальцы Тоширо, рассматривает часы, которые он сам дарил Тоширо в начале года, смотрит на светлую кожу, нетронутую загаром, и на то, как Тоширо сжимает его ладони в ответ.
Ренджи двадцать семь лет, и он один из лучших тату-мастеров Токио. Шумные годы юности его давно отгремели. Он не пьет, курит редко, по вторникам и пятницам ходит в спортивный зал, не смотря на то, что в их с Рукией немаленькой квартире есть отдельная комната, заставленная новейшими тренажерами, и каждый день бывает в своем салоне. У Ренджи наконец-то есть семья, и они с Рукией подумывают о рождении ребенка.
- А почему только подумываете? – Тоширо прикрывает глаза. Не так уж это и больно – делать татуировку. Неприятно, да. Очень неприятно. Но он выдержит. Вон Гриммджо даже не хмурился, а Тоширо просто надо отвлечься. Просто отвлечься, поэтому он поддерживает разговор, начатый Ренджи. Вообще, ему даже немного интересно слушать историю чужой жизни. Сможет ли он когда-нибудь вот так рассказать о себе? Захочет ли? А согласятся ли слушать? Вот Ренджи – он другое дело, - он нормальный мужик, и семья у него нормальная, за исключением братца жены, так и тот нормален – просто у Ренджи с ним странные отношения.
И все такое традиционное, почти идеальное, что вроде бы раздражать должно, а не раздражает.
Тоширо больно. Наверное, больно из-за иголки и того, что на кожу каждую секунду ложится краска. Ренджи говорит, никуда не торопясь, и Тоширо удивляется тому, что они закончили с левой рукой, на которой теперь прорезалась большая шестерка, размером с ладонь Гриммджо.
- Так Рукия не хочет в декрет уходить. Бьякуя, он же такой… Под его руководством очень сложно. Я бы вообще повесился. Не знаю, как она справляется. Там весь отдел – как военное подразделение. Такая тишина стоит, что слышно, как стучит клавиатура или кто-то ручкой пишет: такой скрежет по бумаге.
Дрессирует Бьякуя их там всех, как животных. Я Рукии столько раз место менеджера в салоне предлагал, а она все отказывается. Мол, там друзья, брат, дело семейное. Семейное… Да бред все это. Она просто по брату скучает, а признаться в этом себе боится - не то, чтобы мне сказать. Вот как все сложно у этих Кучики.
С Рукией Ренджи познакомился в старшей школе, до этого Рукия жила в Штатах с братом.
- Представляешь, я в нос получил, за то, что кинулся ее защищать. У нас на районе банда школьников действовала. Беспризорниками они были, район то не из лучших. Кстати, до сих пор не понимаю, как к нам Рукию занесло. Так вот, я с теми парнями дел тогда не имел, но мальчишки вечно знают все про всех, поэтому, когда я увидел, что они к ней пристают, меня аж перекосило от злости. По роже троим дал, сам получил, а потом она мне еще пощечину отпустила. «За что?» - Спрашиваю. А она говорит: «За то, что влез, куда не надо». Стоял, наверное, минуту и тупо смотрел на нее. А потом она говорит: «Я Рукия». А я-то помнил, в класс наш она утром попала. Короче, проводил ее до дома, пешком шли, поболтали. Потом утром договорились встретиться, чтобы вместе в школу двинуть. Вот так и начали общаться.
Речь Ренджи проста, без лишних оборотов; и воспринимаются его слова легко, сразу же, поэтому Тоширо видит предложения, принимающие формы и очертания: вот улица, вот салон, вот Рукия, школа, и те ребята из банды.
- Школу закончили вместе, с нами в одном выпуске были еще Орихиме, Ичиго и Урюу. Но учиться пошли по разным направлениям, все.
С ребятами со школы дружили, да. Видишь, и по сей день общаемся. На свадьбе весело погуляли… Так вот. Встречаться с Рукией мы начали через три месяца, после того, как она была к нам переведена. А потом закончили школу, и я думал, все, конец нашему общению. Вообще, думал почти правильно. Тут же как бывает: думаешь, общаться вечно будете, а нет. Разные университеты, новый круг знакомств, компания, переезд. И все. И постепенно желание общаться сходит на нет, потом на него не остается времени, а потом вы встречаетесь спустя несколько месяцев, киваете друг другу и проходите мимо. И ничего не чувствуете. Я этого боялся, на самом деле. И, знаешь, мыдолго не общались, после окончания школы. Мы снова общаться стали, когда Рукия университет закончила и на работу устроилась.
Я ведь на универ забил, у меня уже тогда все складывались удачно: знал, что с Джиругой в деле останусь. Все хотел Рукию позвать на свидание, и откладывал это. Думал, не согласится. Смешно, да? Тупо спросить надо было у нее, а не самому решать. Глядишь, столько времени и не потеряли бы. Хотя, кто знает… Может, потеряли бы не только время.
После смерти Нойторы я полгода с юристами возился, документы переоформлял, ремонт в салоне делал: мама денег одолжила. Кстати, ремонт тогда не ахти вышел. Не то, что сейчас.
А потом пришла слава, запустили шоу, рейтинги у канала вверх поползли, у салона доход увеличился. Потом не только доход увеличился, но и сам салон. Выкупили вон несколько соседних магазинов.
У меня за то время, конечно, были девочки, но так, на одну ночь. Ничего этого не значило. Вот так и жил: зима-весна-лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима.
Потом была весна. В прошлом году. И пришла Рукия. Утром. Если бы она пришла лет семь назад, когда над дверью висел колокольчик, он бы громко звякнул.
Ренджи повернулся медленно. Его руки согревала чашка дымящегося заварного кофе из соседнего минимаркета.
- О, - сказал он.
Было слишком рано, и салон пустовал.
Ренджи бы и сам отсыпался в это время в своей постели, если бы не звонок месячной давности неизвестного еще клиента, который предлагал денег за рисунок в несколько раз больше, чем запрашивал каталог, а каталог запрашивал немало. Но у клиента было условие, которое, в принципе, было несложно выполнить - клиент требовал, чтобы к работе над татуировкой приступили в семь утра, когда как салон открывался только в десять.
- Привет, - Рукия стянула с головы светлый платок, аккуратно перекинув его через подлокотник кресла.
- Я, конечно, рад тебя видеть, но у меня клиент, - Ренджи даже чашку отставил на стол, о чем сразу же пожалел. Ему было сложно отодрать взгляд от стола, и еще сложнее было посмотреть на Рукию. Ему нужно было время, чтобы подготовиться к этой встрече. А времени не оставалось.
Он так и не позвал ее на свидание. Сначала учился работать, потом учился управлять работой, потом… Потом он думал, что свидание это его разочарует. Думал, что Рукия с легкой руки Бьякуи уже давно помолвлена с каким-нибудь американским бизнесменом. Думал, что Рукия не согласится, что даже не вспомнит его. Думал иногда, не видела ли она его по телевизору, в эфирное время «Токийских чернил». Думал много, и не делал ничего.
- Я знаю. – Она повесила пальто на витиеватую вешалку в противоположном от входной двери углу. – Я - твой клиент.
Ренджи вздохнул и посмотрел на нее внимательно. На Рукии была темная узкая юбка чуть выше колена и кремовая рубашка. У ее высоких сапог появились каблуки. И в самой Рукии что-то появилось. То, чего раньше не было. Может, запах духов или вкус губной помады…
Ренджи ответил на поцелуй. Обнял Рукию за талию и почувствовал, как проворные пальчики оглаживают узор его татуировки, выбивающийся из-под воротника футболки.
- Ренджи, Ренджи, я так скучала, - шептала Рукия, вжимаясь носом в его грудь. А он только гладил ее по голове и молчал. А что он мог сказать? Что тоже скучал? Скучал. Но они оба такие… Странные. И гордые. Им не хотелось звонить друг другу. До прошлого месяца, когда Рукия попросила одного из своих людей набрать номер салона Ренджи.
- Брат говорил, что все это детское… Пройдет… Но, Ренджи, не прошло. Понимаешь? Не прошло ничего.
- Я сделал ей татуировку. Это единственный рисунок на ее теле, и он что-то вроде подарка. Мне. Думаю, тебе несложно понять. Это странно, но приятно. Как и вы себе на память оставляете эти цифры, так и у Рукии остались для меня несколько слов. Поступок на самом деле романтичный, хотя многие красотки и воротят носом, мол, тату – это по-мужски и ассоциируется с тюрьмой. В этом есть доля правды. Но каждый волен понимать эту правду по-своему.
О своей дальнейшей жизни Ренджи говорит скомкано, уложив весь смысл в три предложения:
- Бьякуя был против, но мы поженились. Знаешь, я счастлив. Мне с ней действительно хорошо, тогда и сейчас. Я закончил. Смотри.
Тоширо смотрит на свои руки и улыбается.
- Вау, - говорит он. – Это на самом деле классно. Спасибо.
Тоширо вертит головой в поисках Гриммджо, и тот подходит к нему, убирая телефон в карман джинсов. Цифры на его руках уже скрыты белыми бинтами и пластырями.
Ренджи подходит к своему столу, перебирает бумаги:
- Тоширо, ты пока к Юмичике зайди, он обработает руки, а ты, Гриммджо, держи, - он протягивает Гриммджо пару альбомных листов, - здесь все по уходу за татуировками. Лучше следовать инструкциям, они несложные, но внимания требуют.
Тоширо скрывается за дверью, и Ренджи смотрит внимательно на Гриммджо:
- Знаешь, почему я рассказал ему о себе?
Гриммджо жмет плечами:
- Видимо, хотел посвятить его в прелести жизни «нормальных» мужиков.
- Не совсем. Кто-то ведь и сам «нормальным» был, и тоже мог это сделать, - в глазах Ренджи засверкали озорные искры. – Просто, я считаю, твой пацан должен знать о твоих друзьях, если ты ему доверяешь. А если ему доверяешь ты, то доверяем и мы.
Гриммджо смотрит на Ренджи оценивающе, лицо его задумчиво:
- Я не знал, что ты и Рукии рисовал. Что у нее?
- У нее фраза.
Ренджи протягивает руку Гриммджо, и тот отвечает уверенным пожатием.
Тоширо валяется под кондиционером, свесив одну ногу вниз с дивана.
Прошло больше двух месяцев с того дня, как они с Гриммджо расписались в собственном безрассудстве, украсив свои тела черными цифрами, значение которых известно лишь им самим и, наверное, Ренджи, если он смотрел в тот день на табло своего мобильника и видел число с номером месяца. Смысл на самом деле был в дате, только в дате не этого года.
Гриммджо листает один из деловых журналов, стопка из которых возвышается на низеньком стеклянном столике перед плазмой.
Тоширо вытаскивает из уха один наушник, приподнимается на локтях, запрокидывая голову, и смотрит на Гриммджо. Смотрит внимательно, как тот хмурится незлобно, сосредоточено, плотно сжав губы; смотрит, как выглядывают из-под рукавов закатанной рубашки, чернеющие на коже цифры; смотрит, как Гриммджо отвечает на его взгляд полувопросительно, отложив открытый журнал на столик.
- Мне скучно, - честно говорит Тоширо, выключая плеер. – К маме с папой на ужин только вечером. А сейчас мне скучно.
- Я должен тебя веселить?
- Было бы неплохо.
Тоширо поспешно добавляет:
- Только молчи.
Поднимается с дивана и в два шага оказывается перед креслом Гриммджо, опускаясь на подлокотник.
- Знаешь, я тут подумал. О цифрах. Мы ведь с тобой взрослые, - Тоширо берет в ладони руку Гриммджо. – Вдруг, меня не станет. Или тебя. Нет, дослушай, - говорит Тоширо, опуская голову на плечо Гриммджо. – Или, нас. Я не о смерти, а так… Ну бывает, что люди расстаются. Если нас не станет, цифры-то с нами останутся. Как напоминание, клеймо и все такое. Что мы тогда будем делать? Что ты бы сделал?
От Гриммджо пахнет туалетной водой, и Тоширо рассеяно вдыхает этот запах, съезжая на колени Гриммджо.
- Я точно не буду ее сводить, - отвечает Гриммджо.
- Потому что шрамы будут?
- Шрамы будут. Не на коже, конечно. Меня они не пугают.
- После той аварии?
- После нее.
- Что тогда? – Тоширо все смотрит на руку Гриммджо, поворачивает ее, разглядывая десятку. Прослеживает ее глазами, обрисовывая контуры, обводит пальцами тени.
- Знаешь, какую фразу Рукия подарила Ренджи? На своем теле.
Тоширо качает головой.
- «Faciam ut mei memineris», - цитирует Гриммджо. – Это латынь. «Сделаю так, чтобы ты обо мне помнил». Понимаешь? Я ничего не буду делать с цифрами. – Он морщится. – Просто потому, что они часть моей жизни. С тобой или без тебя через несколько лет я не буду стирать свое прошлое. Чтобы помнить. Вообще, не люблю подобные разговоры. Они сентиментальны до тошноты, как в твоих «Сумерках».
- Ты знаешь, о чем говорили в «Сумерках»? – На губах Тоширо расцветает улыбка. – Ты их читал, - говорит он. – О боже, ты. Их. Читал. – Он смеется, и Гриммджо спихивает его с себя. Тоширо стягивает его с кресла следом за собой и продолжает говорить с улыбкой:
- Это не «Сумерки». По их сценарию ты обязательно должен был добавить, что любишь меня и будешь любить всегда, и даже смерть нас не разлучит, но это любовь такая неправильная, она невозможна, и…
Гриммджо обнимает его неожиданно, и Тоширо замолкает.
- Наверное, я люблю тебя, - говорит Гриммджо, и морщится, поднимаясь с ковра одним быстрым, немного резким движением. – Черт. Я стукнулся головой о ножку этого проклятого стола.
Тоширо садится, смотрит на стопку журналов. Переваривает только что услышанное.
- Я есть, - говорит Гриммджо.
- Подожди, - Тоширо переводит на него удивленный взгляд, - что ты сейчас сказал?
- Что я иду есть, - доносится до Тоширо уже со стороны коридора.
- Джаггерджэк!
Тоширо вскакивает на ноги, вылетая в коридор:
- Гриммджо, - повторяет он уже спокойнее. – Я не про это.
- Ты же слышал.
- Ты ужасный Эдвард, - Тоширо проскальзывает на кухню перед Гриммджо. – И я не Бэлла. И книга ужасна. И сюжет в ней – отстой. И у вампиров клыков нет – как так вообще можно? И вообще… Ятебятоже. – говорит он, сливая концовку в одно слово, открывая холодильник. – А еще - у нас закончилось молоко.
Куросаки Карин.Куросаки Карин.
Пять лет спустя.
Карин, как и любая девчонка, в детстве представляла, что замуж будет выходить в белом платье. Представляла, что гостей на свадьбе будет немного, соберутся только самые-самые близкие друзья, и фотография с мужем, сделанная в первые секунды их брака, будет стоять у них в гостиной в аккуратной рамке, и их счастливые и влюбленные улыбки у тех людей, которые фотографию увидят, будут вызывать восхищение и, временами, зависть. Куда же без нее? Ведь ее муж должен быть красивым и статным, богатым, а главное – он должен любить ее, и пусть это все штампы, но ведь как приятно… И она была ребенком, когда думала об этом, а дети часто думают штампами, даже не догадываясь, что это – штампы, ведь все про себя, и они, не зная мира, считают, что только у них мечты такие особенные, а все остальные даже не догадываются об их желаниях.
Потом Карин повзрослела, детские мечты забылись, а ее свадьба была одной из самых громких в стране.
Фотография стоит в гостиной, как она когда-то и хотела.
Ни она, ни ее муж не улыбаются на ней. Это можно было бы объяснить их растерянностью в тот момент, когда их только объявили супругами, и грянули аплодисменты, поздравления, и вспышки фотокамер посыпались, кажется, со всех сторон.
Вообщем, гости, которые приходят к ним домой, так и думают. Думают, что жених с невестой растерялись, удивились и свадьба – это такое дело… Что очень даже ничего у них фотография, нормальная.
А люди завидуют - Карин чувствует, но ей не до этого.
Пять лет назад.
Карин сидит в кафе, размешивая в небольшой чашке, полной остывшего кофе, сахар. В одной руке она мнет конверт с результатами анализов, другой придерживает ложку. Каждую вторую секунду вогнутая головка ложки из белого фарфора ударяется о стенку чашки. Каждую третью секунду сердце Карин тяжело бьется в груди.
Она ждет.
- Посмотрите на Карин. Просто картинка, а не девочка, - шепчут за спиной старухи, в чьих мудрых глазах сочувствие и понимание. – Ах, какое несчастье. Ребенком потеряла мать, отец с сестрой погибли, брат… С парнем живет. А ведь она вон какая! Уже выросла давно, замуж выходить пора, а тут какая свадьба, когда такое горе?
Но такая красавица, только посмотрите на нее. И ведь как сложно ей теперь будет! Говорят, они с сестрой ни дня друг без друга провести не могли. Даже из разных стран каждый день на связь старались выйти. Все это, конечно, только слухи, но Мацури-сан утверждала, что…
Карин закрывает глаза и представляет стену. Высокую, крепкую, выложенную из серых камней стену отчуждения, которая сможет оградить ее от людской жалости, беспощадно режущей ее душу, каждую секунду напоминающей, что Юзу и папы нет больше на самом деле. Нет. И они никогда не вернутся. И что толку от людей вокруг? Недышащим не нужны чужие слезы, их сон не смягчит шелковая обивка массивных лаковых гробов и их слух не побеспокоят притворные речи чужих.
А люди продолжают приходить. Они сочувственно кланяются, о чем-то тихо говорят с Ичиго и обращаются к Карин, но она лишь кивает головой машинально, не в состоянии уловить смысла их речей, полных скорби и чувства долга. Непонятно, перед кем. Непонятно, зачем.
Зачем лгать? Зачем выдавливать из себя сочувствие? Зачем притворяться, что они, они могут понять?
Карин глубоко дышит. Сердце в ее груди бьется так отчаянно, как будто ей снова четырнадцать, и она забила решающий мяч на матче, а старик, папа, кричит, что это его девочка, и она так рада, так рада была. Как сейчас несчастна.
- А какой у них был отец, какой отец! Такой мужчина… Он был немного странноват… Иногда. Но он был очень хорошим. Он был лучшим хирургом в нашей части города. Такой веселый, всегда помогал…
У Карин совершенно сухие глаза. Она не смогла заплакать, когда ей позвонили из полиции и сообщили о гибели отца и сестры; она не плакала, когда Ичиго в морге остервенело вколачивал кулак в стену (к слову, вмятина вышла приличная, у Ичиго всегда был отличный удар), глотая злые слезы; она не плачет и сейчас, когда похороны закончились, и немногочисленные родственники и многочисленные незнакомые ей знакомые отца и Юзу проводили их в последний путь.
Карин старается не выказывать удивления, когда напротив нее место занимает Гриммджо. Она вся подбирается, хмурится, а он смотрит на нее серьезно, говорит:
- Показывай.
И она протягивает ему результаты обследований.
Гриммджо просматривает их быстро, трет переносицу, прося официанта принести ему виски со льдом, бутылку и лед отдельно, отвечает на немой укор в глазах Карин фразой: «Заслужил».
- Ты не волнуйся, я сделаю аборт, - говорит она. – Я звонила, чтобы это сказать. Не хотелось по телефону, да и не тебя я ожидала здесь увидеть…
- Тоширо в командировке. Уже вторую неделю. Я прослушал автоответчик в тот день, поэтому, - Гриммджо наливает себе полный стакан. В толстом стекле замирает равнодушный свет ламп – я здесь.
В ее квартире темно, а окна не пропускают звуки с улицы. Она сидит одна, с фотографиями, разбросанными по полу. Перебирает воспоминания. Кажется, от этого еще больнее.
Почему? Почему так? Мама, папа, Юзу – ушли. Ушли туда, откуда не возвращаются, но куда со временем отправятся все, кто остался по эту сторону дороги, или ворот, или что там еще…
Но, почему? За что?
Карин плачет беззвучно. Ей стыдно за слезы: она – боец. Она не привыкла реагировать так по-женски. Она, кажется, даже на маминых похоронах не плакала: такая маленькая была, не понимала, что происходит. И сейчас мало понимает. Она просто сидит на полу, прижимает колени к груди и плачет, отворачиваясь от фотографий и от прошлого, которое ранит ее душу, оставляя глубокие порезы.
- Не смей делать аборт, - говорит Гриммджо, когда лед в глубокой резной пиале становится водой. – Не смей убивать его ребенка.
В кафе полно народу. Шумные подростки за соседним столиком перекрикивают друг друга, офисные рабочие напротив по горизонтали отмечают конец рабочей недели, какие-то мамаши пытаются накормить капризных детей новым европейским блюдом. Блюдо-то старое в Европе, даже не блюдо, а так, обычная еда, но ведь так модно в этом сезоне кидаться на все европейское.
- Я не хочу воспитывать его одна. Я просто не смогу воспитать его одна, - говорит Карин. - Ребенок – это тебе не собачку завести или лысую твою кошку. Лысую, да? Тоширо рассказывал, я помню. Ребенок же - это не только воспитание, еда, сон, одежда, лекарства, а потом еще и образование, это… Это же ребенок! У него должны быть родители. У него должна быть нормальная семья. - В голосе Карин проскальзывает отчаяние. Она успокаивается секунд сорок, продолжает спокойнее. – Я не знаю твоего прошлого, не знаю, как прошло твое детство, и что чувствовал ты, когда был маленьким мальчиком, но я знаю, что мне ужасно не хватало мамы. И я… Я завидовала друзьям, потому что у них были и мама и папа. Сегодня у меня нет родителей и сегодня мне стыдно за ту детскую зависть. Я сейчас понимаю: судьба, обстоятельства. Но. Но я не хочу, чтобы моему ребенку было грустно от того, что у него неполноценная семья.
Я хочу нормальную семью.
Моя семья меня поддержит, какое бы решение я не приняла. От меня никто не отвернется. Некому отворачиваться. У меня не осталось никого кроме Ичиго. А он… Он сам такой же.
Я… Гриммджо, я не хочу.
- Я не хочу, - Карин отворачивается от Тоширо, - чтобы ты видел меня такой.
Она отходит в сторону от дверного проема, и Тоширо проходит в квартиру, принося с собой звук: сминающиеся в его руках бумажные пакеты, полные разной еды, шуршат; он еще не выключил плеер, и музыка в его наушниках играет громко; а на лестничной площадке кто-то вышел покурить, разговаривая по телефону; и Карин приходится включить свет в квартире; возвращая жизнь в светлеющие стены.
У нее глаза немного опухшие, и щеки красные, но Тоширо этого не замечает. Он мечется по кухне, разбирает пакеты, сует что-то в микроволновку, включает электронный чайник, достает посуду и не говорит ни слова.
- Просто не смей убивать его ребенка. Тебе нужна семья? Ты ее получишь.
От голоса Гриммджо у Карин внутри что-то ломается. Рушатся барьеры, замки, стереотипы. Рушится самоконтроль и утекает вместе со слезами спокойствие.
«Всё беременность, - думает Карин, - я бы не заплакала. Я бы не…»
Не разрушила жизнь Тоширо жизнью его ребенка.
- Как? – Спрашивает Карин, опуская голову.
Больше никаких слез. Она берет себя в руки, он допивает пятый стакан.
Карин сильная, умная. Гриммджо она даже нравится. В ней есть честность. И самоотверженность.
Гриммджо понимает, что в ней, в ней есть будущее Тоширо. Его правильное и светлое будущее, в котором не будет места им. Ему.
Он ведь понимает. Он так пьян и ему, наверное, больно. Да, больно, потому что внутри все сжимается, но он тянется к ней, берет в свои руки ее ладонь, подносит ее к губам:
- Он женится на тебе. Вернется и женится. И все будет нормально. Что делать дальше – решите сами. Пекин, Токио – не мое дело, где вы останетесь. Ты только дождись его, окей?
Карин говорит ему, что ей надо в дамскую комнату. Ее тошнит, и она чувствует себя воровкой. Она долго смотрит в зеркало, держа руки под краном. Вода все льется, а Карин хочет только время назад вернуть. Ей хочется, чтобы снова был Новый год, и Тоширо что-то счастливо шептал Гриммджо на ухо на кухне, а папа сидел за столом у Ичиго, и Юзу улыбалась, и…
Если бы Карин сегодня предложили что-то изменить в ее жизни, что-то одно, то она бы никогда не открыла дверь в тот день, когда хоронили старика и Юзу. Может быть, она бы не звонила Тоширо, а просто пошла бы и сделала аборт, а может…
Они не пьют. Тоширо не любитель, Карин потом все равно тошнит, и эффекта от выпитого никакого.
Они сидят и разговаривают. На кухне, в гостиной, в спальне. И в душе. И потом снова на кухне. И им есть, о чем поговорить: о школе, об университете, о работе.
Утром Тоширо честно признается, что чувствует себя предателем. Он так спешит к Гриммджо, и ему не стыдно смотреть в лицо Карин, они ведь действительно хорошие друзья. Ей нужно было то, что он мог дать. В книгах, фильмах и сериалах друзья часто помогают друг другу. Даже так.
- Будто я тебя использовала, - говорит Карин.
- Брось, - Тоширо уже обувается, - это было здорово. И, если бы я был одинок, я бы замутил с тобой, честное слово. – Он зашнуровывает кеды, выпрямляется во весь рост, добавляет уже серьезнее, - все наладится. Все будет хорошо, верь мне.
Он целует ее в лоб и не хлопает дверью.
Она даже верит ему. Пока не видит две полоски на тесте.
Гриммджо оплачивает счет, берет такси, не дожидаясь Карин из дамской комнаты.
Он пьян и нет. Он смотрит на свои руки, в свои ладони, которыми удерживал руку Карин, и ему очень хочется позвонить Тоширо, но он не станет этого делать.
Тоширо еще ребенок, он не поймет, что так, да, так будет лучше. Подумаешь, сейчас Гриммджо больно. А может, они друг другу врали. Может, ничего и не было между ними, и они сами все придумали от безделья, а Тоширо совсем ребенок, захотел новых ощущений. Получил их. Но не вечно же это будет продолжаться. Пора взрослеть. Пора становиться идеальным приемником своего отца.
Пора…
Гриммджо не знает, чего пора. Не знает, какого черта.
Какого черта Тоширо с ней спал?
Он закрывает глаза и стукается лбом о стекло. Водитель сочувствующе смотрит в зеркало заднего вида. Как будто он может понять, что чувствует Гриммджо. Как будто кто-то вообще может понять, что он чувствует!
Кто-то может.
И ведь Карин неплохая девчонка.
Гриммджо думает, что, когда Тоширо привыкнет, им будет хорошо вместе. Он будет любящим отцом и заботливым мужем. Он с виду такой взбалмошный, но у него большое сердце. В нем хватит места для семьи. Когда там не станет Гриммджо, оно все будет принадлежать семье.
Гриммджо был достаточно вежлив с Карин, и его это удивляет, а потом он думает, что она носит ребенка его Тоширо, и ему горько. Потому что Тоширо все еще «его». И он принял решение. Он взрослее. У него опыта больше. Он бы никогда не позволил убить. После гибели Улькиорры и Нелл он сторонится этого слова. Он бы никогда не признался, никому, но его пугает смерть. И он не позволит детям, а ведь Карин и Тоширо дети, убивать.
Гриммджо расплачивается за такси, и у него дрожат руки. Он думает, это от спиртного.
Но у него просто дрожат руки.
Он поднимается домой не на лифте. Долго, по лестнице. Считает ступени, сбивается со счета и начинает заново. Специально. Чтобы голову проветрить. Он смотрит вокруг, когда ему надоедает считать, и думает, что вот тут они с Тоширо целовались, тут, парой ступеней ниже, он держал Тоширо за руку, а там, парой выше, они смеялись, когда вспоминали новогодний корпоратив, когда их увидел Гин. И это было так хорошо. Так больно. Это было.
Гриммджо так и не попал на обед к родителям Тоширо. Он все отлынивал. Ему казалось, это будет совсем официально. Словно он на Тоширо жениться собрался и идет знакомиться с его родителями.
Тоширо вернется через два дня. Карин пойдет с ним на обед. И на ужин. И даже на завтрак. Карин будет сопровождать его и дальше, по жизни.
Они – такие дети. Куда им своего ребенка?
Гриммджо думает, что лет десять назад ему было бы безразлично, что случится с Карин. И с ребенком Тоширо. Он бы никогда не отдал свое чужому. Карин была чужой, а Тоширо – своим. Но он сам давно вырос. Как раз после той аварии. Бывает, живешь и двадцать и тридцать лет, порой – десять, а все не взрослеешь. Потом что-то случается, и все меняется. Может, не все, но какие-то вещи становятся понятнее, и взгляд на жизнь меняется, и внутри все перестраивается. Вот и Гриммджо уже не двадцать лет, и даже не тридцать.
Он думает, что поступает правильно. Он надеется, что поступает правильно.
Дома Гриммджо выключает мобильник, ноутбук. Он вспоминает Карин. Думает, что она красивая. Снова думает, что она… Она достойна.
Лысое чудо трется об его ноги.
«В конце концов, я успел привыкнуть», - он отмечает это с равнодушием, злость все тлеет внутри него, и сердце словно покрывается обжигающим инеем.
На руках Гриммджо чернеют числа. Он смотрит на них с отчаянием, прежде чем одергивает рукава домашней спортивки, скрывая татуировки.
«Что ты, мать твою, сделал, Хитсугайя?», - думает он.
Зря Карин надеется, что она больше не будет плакать. Она плачет, пока едет домой из кафе. Наклоняет голову низко, прячет нос в широком воротнике темного пальто. В такси пахнет рыбой, ее тошнит, а она плачет. Плачет дома, где ее никто не видит, плачет, когда через три дня они встречаются с Тоширо, и она ничего не может ему объяснить, а он и не нуждается в объяснениях. Ему больно – Карин видит, как он кусает губы, как глаза закрывает и просит ее успокоиться, потому что… Потому что его только что бросили, потому что он станет отцом скоро, а его бросили, а он любил, и он сам виноват.
Карин плачет, потому что по-разному бывает, но так – так они оба не хотели. Она плачет в туалете после ужина у родителей Тоширо и плачет дома, когда Ичиго отказывается комментировать происходящее. Он молчит так долго, а потом говорит, что едет к Гриммджо, и вообще, извини, сестренка, это не мое дело, но зря ты так. Вы оба.
А кто – вы? Она и Тоширо? Она и Гриммджо?
Слезы кончаются после свадьбы.
Пять лет спустя.
В Нью-Йорке часто идет дождь, здесь летом можно встретить девушку в шортах и валенках, а зимой в метро ввалиться какой-нибудь парень в пиджаке и шлепках. Здесь полно людей: безродных американцев, русских, китайцев, евреев, и всяких негров, которые обижаются на негров, и, говоря о них, надо употреблять «афро-американцы». Карин не видит особой разницы и никак не называет их.
Она достаточно вежлива с людьми вокруг, не подумайте. К ней тянутся студенты в университете, ее уважают коллеги Тоширо и соседки часто заходят поболтать после работы. Они пьют дорогой кофе, обсуждают своих мужей, разумеется, проходясь лишь по поверхности, глубоко не ныряя, потому что никто не осмелиться жаловаться всерьез, тем самым признав свою неидеальность.
Женщинам вокруг нее нравится быть идеальными – это Карин усекла сразу же. Кто бы и что ни говорил о них, но в их домах стерильная чистота поддерживается не их руками; они не готовят сами, их туфли стоят тысячи долларов, а их дети рождаются, чтобы поступить в Гарвард, но Тоширо зарабатывает хорошо, и даже очень, и Карин преподает в университете и ее учебники тоже приносят деньги, поэтому ей несложно соответствовать обществу, в которое она попала. Со временем, она заметила, она стала получать от этого удовольствие, и ее туфли тоже стали стоить тысячи долларов, а Майк, возможно, будет учиться в Гарварде, когда вырастет, ведь он такой умный мальчик. Майк – это сын Карин и Тоширо. Первый сын. Первый ребенок.
У Майка светлые волосы Рангику и глаза Тоширо. Он загорелый, озорной и сообразительный. У него полно друзей, а сам он обожает Тоширо, и когда у Тоширо выдается свободная минутка, он с удовольствием отдает ее Майку. Майк любит числа на руках Тоширо, говорит, что когда вырастет, хочет сделать себе такие же, на что Тоширо молчит и не знает, как ответить. А может, не хочет отвечать.
Он не смог убрать Гриммджо из своей жизни совсем, хотя татуировки давно научились сводить безболезненно и быстро. Но ведь только Тоширо, Гриммджо и Ренджи знают, что бы могли значить эти числа, а Карин ведь умная, она не спрашивает о том времени, где был Гриммджо. И никто не спрашивает.
«С тобой или без тебя – они часть моей жизни. Я не стану стирать свое прошлое», - говорил когда-то Гриммджо. Тоширо понимает его с годами. Он тоже не стирает их прошлое, уместившееся на руках. Он помнит.
Майк называет Карин «мамочкой», он целует ее в щеку перед тем, как уходит: неважно – куда. Гулять, в гости, в кино или в школу. Он просто всегда ее целует, и у Карин в груди тяжелеет и теплеет одновременно, когда он так делает. Сури очень похожа на маленького Майка, только волосы у нее совсем светлые, будто выгоревшие, как у Тоширо, и глаза карие, совсем черные, но она так же морщится, как и Майк, когда недовольна, много говорит и обожает лысую египетскую кошку, которую Тоширо ей подарил на Рождество. Она еще такая маленькая, и сложно понять, какой она вырастет, но Карин чувствует, что сможет гордиться своими детьми, как гордится сегодня Тоширо.
Тоширо сильный. Он редко говорит о том, что они оставили пять лет назад, перебравшись в Штаты, почти не говорит, а так: интересуется делами Ичиго, спрашивает, как там Ренджи и совсем не спрашивает, что с Гриммджо. Карин сама говорит о нем, если что-то узнает от Ичиго. Но и Ичиго мало чего знает. Знает, что Гриммджо вернулся в Англию, знает, что «Хуэко-Мундо» расширяется, и Гриммджо возглавляет британский филиал компании, знает, что у него все нормально.
Ну, нормально. Не хорошо, не замечательно, а нормально.
И жизнь у всех продолжается.
Хорошо, плохо, нормально.
Тоширо научился улыбаться по-новому. Карин совсем не плачет. Майк недавно заныл, что хочет в Токио, хочет бабушку с дедушкой увидеть вживую, и ему надоело смотреть на их лица в плоский экран, и, возможно, на следующее Рождество, когда у Тоширо будет отпуск, они слетают в Токио на неделю, чтобы встретиться с друзьями, но все это только планы, а пока… Пока надо разбудить Сури, забрать Майка из детской школы и дождаться Тоширо дома, чтобы вечером попасть с детьми на премьеру новой нарисованной сказки о принцессах и рыцарях.
Иногда Карин жаль, что Юзу и старик не видят ее семьи. Не видят, какой матерью она стала, и не видят, какими красивыми растут ее дети. Иногда ей жаль, что она не может сказать Гриммджо: «Спасибо».
Если бы сейчас Карин предложили что-то изменить в ее жизни, что-то одно, то она бы точно ничего не стала менять.
Матсумото Рангику.
Автор: _breakaway
Бета: Word-2007
Рейтинг: PG-13
Жанр: romance, angst,
Герои: Гриммджо, Тоширо - основные, есть Гриммджо/Улькиорра/Нелл, Ичиго/Урюу, Ичиго/Орихиме, Гин/Рангику, Соуске/Момо, Ренджи/Рукия, Тоширо/Карин
Дисклеймер: (с) Кубо
Предупреждение: ООС, АУ (оч большое, никаких шинигами), смерти второстепенных персонажей
Размер: плавно переходит в миди
От автора: 1) меня попросили написать продолжение первого драббла. Я написал. Вообщем, приятного прочтения (:
2) вот оно и близится к завершению
Абараи Ренджи.Абараи Ренджи.
- Рукия меня убьет, если узнает, - Ренджи усмехается, прорисовывая линии на бумаге. Гриммджо напротив него скалится, а Тоширо вопросительно приподнимает бровь.
- Я давно обещал ей покончить с этой работой. Отойти от дел, только доход со всего иметь. – Поясняет Ренджи. – Но пока безрезультатно. Я здесь вырос. В кабинете можно найти тетрадки с моими школьными идеями.
У Ренджи отличный салон. О нем даже шоу сняли в несколько сезонов – аналог американских чернил Лос-Анджелеса.
- По старой дружбе, чувак. Ко мне на запись очень сложно попасть. Я этим почти не занимаюсь, как семья появилась. Парни и без меня справляются. Вон о Хисаги и его драконах в каждом районе говорят. Бедный парень по десять часов в сутки шесть дней в неделю только их и рисует.
Каждый день, когда Ренджи подходил к остановке, дожидаясь автобуса, чтобы отправиться в школу, мутная витрина «Инудзури» провожала его тяжелыми взглядами перекаченных мужиков с изрисованными телами, налепленных на желтое от времени и грязи стекло.
Тоширо оглядывается вокруг. В черной плитке на полу можно увидеть свое отражение. Стены комнаты обшиты деревом, а в обрамлении выпуклых узорчатых рам висят фотографии с лучшими работами Ренджи – наглядными демонстрациями его достижений перед новыми и старыми клиентами.
Впечатляет.
- «Инудзури» очень изменился. Видели бы вы это место лет двадцать назад. – Ренджи протягивает Гриммджо наброски с цифрами. – Салон и больше стал, и вообще…
- И вообще, мы поняли, что ты этим местом очень гордишься. – Заканчивает Гриммджо.
- Ну еще бы. Я его вытащил, считай, из трясины. Но я не хвастаюсь. – Ренджи с нежностью оглядывает свой рабочий кабинет. – Сюда стремятся попасть. И это хорошо.
Тоширо останавливается за спиной Гриммджо.
- Мне нравится, - говорит он.
- С местами точно определились?
В пятнадцать лет Ренджи пришел сюда с листом, вырванным из школьной тетради, на котором был набросан рисунок татуировки, о которой он мечтал.
- Парень, ты хоть знаешь, сколько она будет делаться, и как это больно? – Спросил у него тогда долговязый Нойтора Джируга. – Где набросок-то взял?
- Сам нарисовал, - ответил Ренджи честно. – Я все заплачу. У меня есть деньги.
- Да что мне твои деньги, - бросил Нойтора, широко улыбнувшись. – Когда дорисуем, тогда и расплатишься.
Вообще, денег у Ренджи на тот момент не было. После он отработал стоимость «шедевра», как называл свою работу Нойтора, работая в салоне. Уборщиком.
Первым делом, кстати, Ренджи вымыл стекло и содрал с него ужасные постеры.
Рисовать он начал в двадцать – официально. Как только Ренджи достиг совершеннолетия, Нойтора принял его на работу.
- Джируга – крыса расчетливая. Я это еще мальцом усек. Он бы меня не отпустил, захоти я уйти. Он ради меня даже первый ремонт тут затеял, а потом и уборщицу нанял, когда я этим заниматься перестал. Стоимость «своей», - рисунок, украшающий добрую часть тела, Ренджи называет одним местоимением, - я отработал за год. Может, меньше. Потом просто приходил. Старк в Штаты вернулся, а Джируга один остался. Когда народу здесь не было, он меня своей технике учил, что-то советовал. Короче, приемника готовил, ублюдок. – Ренджи грустно улыбается. – Он ведь мог стать великим мастером. Только умер через пару дней после того, как меня принял официально. Он давно болел, а я этого не знал. Узнал лишь на похоронах.
Я даже не поверил, услышав, что «Инудзури» он мне завещал. Хотя… Кроме меня и Старка у него и не было никого. Был кто-то. Я фотографию видел, Джируга сам показывал. Но тот парень умер от передозировки наркоты, когда я только учился говорить. Фотография такая старая была. И парень был красивый. Но мне все равно вас понять сложно.
Тоширо наклоняется к Гриммджо так близко, что касается подбородком его плеча. Гриммджо зарывается пальцами в его волосы, и Тоширо улыбается.
- Фу, - смеется Ренджи, - гомосятину при мне не разводить.
На лице Гриммджо ни дрогнул не один мускул, пока Ренджи колдовал над его руками: выше запястий, вверх от линий на внутренней стороне ладоней, там, где просвечивались бледно-голубые нити вен, прорезались черные цифры. Шестерка на правой руке, десятка на левой. Арабские, ровные, принадлежавшие шрифту, придуманному Ренджи ранее, они отбрасывали густые тени на кожу, воспаленную и покрасневшую под ними.
- Больно? – Спрашивает Тоширо, когда Ренджи заканчивает работу с руками Гриммджо, и отходит в сторону, отвечая на звонок Рукии. Тоширо знает, что больно. Или неприятно, но Гриммджо берет его ладони в свои, подносит их к лицу и долго смотрит на пальцы Тоширо, рассматривает часы, которые он сам дарил Тоширо в начале года, смотрит на светлую кожу, нетронутую загаром, и на то, как Тоширо сжимает его ладони в ответ.
Ренджи двадцать семь лет, и он один из лучших тату-мастеров Токио. Шумные годы юности его давно отгремели. Он не пьет, курит редко, по вторникам и пятницам ходит в спортивный зал, не смотря на то, что в их с Рукией немаленькой квартире есть отдельная комната, заставленная новейшими тренажерами, и каждый день бывает в своем салоне. У Ренджи наконец-то есть семья, и они с Рукией подумывают о рождении ребенка.
- А почему только подумываете? – Тоширо прикрывает глаза. Не так уж это и больно – делать татуировку. Неприятно, да. Очень неприятно. Но он выдержит. Вон Гриммджо даже не хмурился, а Тоширо просто надо отвлечься. Просто отвлечься, поэтому он поддерживает разговор, начатый Ренджи. Вообще, ему даже немного интересно слушать историю чужой жизни. Сможет ли он когда-нибудь вот так рассказать о себе? Захочет ли? А согласятся ли слушать? Вот Ренджи – он другое дело, - он нормальный мужик, и семья у него нормальная, за исключением братца жены, так и тот нормален – просто у Ренджи с ним странные отношения.
И все такое традиционное, почти идеальное, что вроде бы раздражать должно, а не раздражает.
Тоширо больно. Наверное, больно из-за иголки и того, что на кожу каждую секунду ложится краска. Ренджи говорит, никуда не торопясь, и Тоширо удивляется тому, что они закончили с левой рукой, на которой теперь прорезалась большая шестерка, размером с ладонь Гриммджо.
- Так Рукия не хочет в декрет уходить. Бьякуя, он же такой… Под его руководством очень сложно. Я бы вообще повесился. Не знаю, как она справляется. Там весь отдел – как военное подразделение. Такая тишина стоит, что слышно, как стучит клавиатура или кто-то ручкой пишет: такой скрежет по бумаге.
Дрессирует Бьякуя их там всех, как животных. Я Рукии столько раз место менеджера в салоне предлагал, а она все отказывается. Мол, там друзья, брат, дело семейное. Семейное… Да бред все это. Она просто по брату скучает, а признаться в этом себе боится - не то, чтобы мне сказать. Вот как все сложно у этих Кучики.
С Рукией Ренджи познакомился в старшей школе, до этого Рукия жила в Штатах с братом.
- Представляешь, я в нос получил, за то, что кинулся ее защищать. У нас на районе банда школьников действовала. Беспризорниками они были, район то не из лучших. Кстати, до сих пор не понимаю, как к нам Рукию занесло. Так вот, я с теми парнями дел тогда не имел, но мальчишки вечно знают все про всех, поэтому, когда я увидел, что они к ней пристают, меня аж перекосило от злости. По роже троим дал, сам получил, а потом она мне еще пощечину отпустила. «За что?» - Спрашиваю. А она говорит: «За то, что влез, куда не надо». Стоял, наверное, минуту и тупо смотрел на нее. А потом она говорит: «Я Рукия». А я-то помнил, в класс наш она утром попала. Короче, проводил ее до дома, пешком шли, поболтали. Потом утром договорились встретиться, чтобы вместе в школу двинуть. Вот так и начали общаться.
Речь Ренджи проста, без лишних оборотов; и воспринимаются его слова легко, сразу же, поэтому Тоширо видит предложения, принимающие формы и очертания: вот улица, вот салон, вот Рукия, школа, и те ребята из банды.
- Школу закончили вместе, с нами в одном выпуске были еще Орихиме, Ичиго и Урюу. Но учиться пошли по разным направлениям, все.
С ребятами со школы дружили, да. Видишь, и по сей день общаемся. На свадьбе весело погуляли… Так вот. Встречаться с Рукией мы начали через три месяца, после того, как она была к нам переведена. А потом закончили школу, и я думал, все, конец нашему общению. Вообще, думал почти правильно. Тут же как бывает: думаешь, общаться вечно будете, а нет. Разные университеты, новый круг знакомств, компания, переезд. И все. И постепенно желание общаться сходит на нет, потом на него не остается времени, а потом вы встречаетесь спустя несколько месяцев, киваете друг другу и проходите мимо. И ничего не чувствуете. Я этого боялся, на самом деле. И, знаешь, мыдолго не общались, после окончания школы. Мы снова общаться стали, когда Рукия университет закончила и на работу устроилась.
Я ведь на универ забил, у меня уже тогда все складывались удачно: знал, что с Джиругой в деле останусь. Все хотел Рукию позвать на свидание, и откладывал это. Думал, не согласится. Смешно, да? Тупо спросить надо было у нее, а не самому решать. Глядишь, столько времени и не потеряли бы. Хотя, кто знает… Может, потеряли бы не только время.
После смерти Нойторы я полгода с юристами возился, документы переоформлял, ремонт в салоне делал: мама денег одолжила. Кстати, ремонт тогда не ахти вышел. Не то, что сейчас.
А потом пришла слава, запустили шоу, рейтинги у канала вверх поползли, у салона доход увеличился. Потом не только доход увеличился, но и сам салон. Выкупили вон несколько соседних магазинов.
У меня за то время, конечно, были девочки, но так, на одну ночь. Ничего этого не значило. Вот так и жил: зима-весна-лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима.
Потом была весна. В прошлом году. И пришла Рукия. Утром. Если бы она пришла лет семь назад, когда над дверью висел колокольчик, он бы громко звякнул.
Ренджи повернулся медленно. Его руки согревала чашка дымящегося заварного кофе из соседнего минимаркета.
- О, - сказал он.
Было слишком рано, и салон пустовал.
Ренджи бы и сам отсыпался в это время в своей постели, если бы не звонок месячной давности неизвестного еще клиента, который предлагал денег за рисунок в несколько раз больше, чем запрашивал каталог, а каталог запрашивал немало. Но у клиента было условие, которое, в принципе, было несложно выполнить - клиент требовал, чтобы к работе над татуировкой приступили в семь утра, когда как салон открывался только в десять.
- Привет, - Рукия стянула с головы светлый платок, аккуратно перекинув его через подлокотник кресла.
- Я, конечно, рад тебя видеть, но у меня клиент, - Ренджи даже чашку отставил на стол, о чем сразу же пожалел. Ему было сложно отодрать взгляд от стола, и еще сложнее было посмотреть на Рукию. Ему нужно было время, чтобы подготовиться к этой встрече. А времени не оставалось.
Он так и не позвал ее на свидание. Сначала учился работать, потом учился управлять работой, потом… Потом он думал, что свидание это его разочарует. Думал, что Рукия с легкой руки Бьякуи уже давно помолвлена с каким-нибудь американским бизнесменом. Думал, что Рукия не согласится, что даже не вспомнит его. Думал иногда, не видела ли она его по телевизору, в эфирное время «Токийских чернил». Думал много, и не делал ничего.
- Я знаю. – Она повесила пальто на витиеватую вешалку в противоположном от входной двери углу. – Я - твой клиент.
Ренджи вздохнул и посмотрел на нее внимательно. На Рукии была темная узкая юбка чуть выше колена и кремовая рубашка. У ее высоких сапог появились каблуки. И в самой Рукии что-то появилось. То, чего раньше не было. Может, запах духов или вкус губной помады…
Ренджи ответил на поцелуй. Обнял Рукию за талию и почувствовал, как проворные пальчики оглаживают узор его татуировки, выбивающийся из-под воротника футболки.
- Ренджи, Ренджи, я так скучала, - шептала Рукия, вжимаясь носом в его грудь. А он только гладил ее по голове и молчал. А что он мог сказать? Что тоже скучал? Скучал. Но они оба такие… Странные. И гордые. Им не хотелось звонить друг другу. До прошлого месяца, когда Рукия попросила одного из своих людей набрать номер салона Ренджи.
- Брат говорил, что все это детское… Пройдет… Но, Ренджи, не прошло. Понимаешь? Не прошло ничего.
- Я сделал ей татуировку. Это единственный рисунок на ее теле, и он что-то вроде подарка. Мне. Думаю, тебе несложно понять. Это странно, но приятно. Как и вы себе на память оставляете эти цифры, так и у Рукии остались для меня несколько слов. Поступок на самом деле романтичный, хотя многие красотки и воротят носом, мол, тату – это по-мужски и ассоциируется с тюрьмой. В этом есть доля правды. Но каждый волен понимать эту правду по-своему.
О своей дальнейшей жизни Ренджи говорит скомкано, уложив весь смысл в три предложения:
- Бьякуя был против, но мы поженились. Знаешь, я счастлив. Мне с ней действительно хорошо, тогда и сейчас. Я закончил. Смотри.
Тоширо смотрит на свои руки и улыбается.
- Вау, - говорит он. – Это на самом деле классно. Спасибо.
Тоширо вертит головой в поисках Гриммджо, и тот подходит к нему, убирая телефон в карман джинсов. Цифры на его руках уже скрыты белыми бинтами и пластырями.
Ренджи подходит к своему столу, перебирает бумаги:
- Тоширо, ты пока к Юмичике зайди, он обработает руки, а ты, Гриммджо, держи, - он протягивает Гриммджо пару альбомных листов, - здесь все по уходу за татуировками. Лучше следовать инструкциям, они несложные, но внимания требуют.
Тоширо скрывается за дверью, и Ренджи смотрит внимательно на Гриммджо:
- Знаешь, почему я рассказал ему о себе?
Гриммджо жмет плечами:
- Видимо, хотел посвятить его в прелести жизни «нормальных» мужиков.
- Не совсем. Кто-то ведь и сам «нормальным» был, и тоже мог это сделать, - в глазах Ренджи засверкали озорные искры. – Просто, я считаю, твой пацан должен знать о твоих друзьях, если ты ему доверяешь. А если ему доверяешь ты, то доверяем и мы.
Гриммджо смотрит на Ренджи оценивающе, лицо его задумчиво:
- Я не знал, что ты и Рукии рисовал. Что у нее?
- У нее фраза.
Ренджи протягивает руку Гриммджо, и тот отвечает уверенным пожатием.
Тоширо валяется под кондиционером, свесив одну ногу вниз с дивана.
Прошло больше двух месяцев с того дня, как они с Гриммджо расписались в собственном безрассудстве, украсив свои тела черными цифрами, значение которых известно лишь им самим и, наверное, Ренджи, если он смотрел в тот день на табло своего мобильника и видел число с номером месяца. Смысл на самом деле был в дате, только в дате не этого года.
Гриммджо листает один из деловых журналов, стопка из которых возвышается на низеньком стеклянном столике перед плазмой.
Тоширо вытаскивает из уха один наушник, приподнимается на локтях, запрокидывая голову, и смотрит на Гриммджо. Смотрит внимательно, как тот хмурится незлобно, сосредоточено, плотно сжав губы; смотрит, как выглядывают из-под рукавов закатанной рубашки, чернеющие на коже цифры; смотрит, как Гриммджо отвечает на его взгляд полувопросительно, отложив открытый журнал на столик.
- Мне скучно, - честно говорит Тоширо, выключая плеер. – К маме с папой на ужин только вечером. А сейчас мне скучно.
- Я должен тебя веселить?
- Было бы неплохо.
Тоширо поспешно добавляет:
- Только молчи.
Поднимается с дивана и в два шага оказывается перед креслом Гриммджо, опускаясь на подлокотник.
- Знаешь, я тут подумал. О цифрах. Мы ведь с тобой взрослые, - Тоширо берет в ладони руку Гриммджо. – Вдруг, меня не станет. Или тебя. Нет, дослушай, - говорит Тоширо, опуская голову на плечо Гриммджо. – Или, нас. Я не о смерти, а так… Ну бывает, что люди расстаются. Если нас не станет, цифры-то с нами останутся. Как напоминание, клеймо и все такое. Что мы тогда будем делать? Что ты бы сделал?
От Гриммджо пахнет туалетной водой, и Тоширо рассеяно вдыхает этот запах, съезжая на колени Гриммджо.
- Я точно не буду ее сводить, - отвечает Гриммджо.
- Потому что шрамы будут?
- Шрамы будут. Не на коже, конечно. Меня они не пугают.
- После той аварии?
- После нее.
- Что тогда? – Тоширо все смотрит на руку Гриммджо, поворачивает ее, разглядывая десятку. Прослеживает ее глазами, обрисовывая контуры, обводит пальцами тени.
- Знаешь, какую фразу Рукия подарила Ренджи? На своем теле.
Тоширо качает головой.
- «Faciam ut mei memineris», - цитирует Гриммджо. – Это латынь. «Сделаю так, чтобы ты обо мне помнил». Понимаешь? Я ничего не буду делать с цифрами. – Он морщится. – Просто потому, что они часть моей жизни. С тобой или без тебя через несколько лет я не буду стирать свое прошлое. Чтобы помнить. Вообще, не люблю подобные разговоры. Они сентиментальны до тошноты, как в твоих «Сумерках».
- Ты знаешь, о чем говорили в «Сумерках»? – На губах Тоширо расцветает улыбка. – Ты их читал, - говорит он. – О боже, ты. Их. Читал. – Он смеется, и Гриммджо спихивает его с себя. Тоширо стягивает его с кресла следом за собой и продолжает говорить с улыбкой:
- Это не «Сумерки». По их сценарию ты обязательно должен был добавить, что любишь меня и будешь любить всегда, и даже смерть нас не разлучит, но это любовь такая неправильная, она невозможна, и…
Гриммджо обнимает его неожиданно, и Тоширо замолкает.
- Наверное, я люблю тебя, - говорит Гриммджо, и морщится, поднимаясь с ковра одним быстрым, немного резким движением. – Черт. Я стукнулся головой о ножку этого проклятого стола.
Тоширо садится, смотрит на стопку журналов. Переваривает только что услышанное.
- Я есть, - говорит Гриммджо.
- Подожди, - Тоширо переводит на него удивленный взгляд, - что ты сейчас сказал?
- Что я иду есть, - доносится до Тоширо уже со стороны коридора.
- Джаггерджэк!
Тоширо вскакивает на ноги, вылетая в коридор:
- Гриммджо, - повторяет он уже спокойнее. – Я не про это.
- Ты же слышал.
- Ты ужасный Эдвард, - Тоширо проскальзывает на кухню перед Гриммджо. – И я не Бэлла. И книга ужасна. И сюжет в ней – отстой. И у вампиров клыков нет – как так вообще можно? И вообще… Ятебятоже. – говорит он, сливая концовку в одно слово, открывая холодильник. – А еще - у нас закончилось молоко.
Куросаки Карин.Куросаки Карин.
Пять лет спустя.
Карин, как и любая девчонка, в детстве представляла, что замуж будет выходить в белом платье. Представляла, что гостей на свадьбе будет немного, соберутся только самые-самые близкие друзья, и фотография с мужем, сделанная в первые секунды их брака, будет стоять у них в гостиной в аккуратной рамке, и их счастливые и влюбленные улыбки у тех людей, которые фотографию увидят, будут вызывать восхищение и, временами, зависть. Куда же без нее? Ведь ее муж должен быть красивым и статным, богатым, а главное – он должен любить ее, и пусть это все штампы, но ведь как приятно… И она была ребенком, когда думала об этом, а дети часто думают штампами, даже не догадываясь, что это – штампы, ведь все про себя, и они, не зная мира, считают, что только у них мечты такие особенные, а все остальные даже не догадываются об их желаниях.
Потом Карин повзрослела, детские мечты забылись, а ее свадьба была одной из самых громких в стране.
Фотография стоит в гостиной, как она когда-то и хотела.
Ни она, ни ее муж не улыбаются на ней. Это можно было бы объяснить их растерянностью в тот момент, когда их только объявили супругами, и грянули аплодисменты, поздравления, и вспышки фотокамер посыпались, кажется, со всех сторон.
Вообщем, гости, которые приходят к ним домой, так и думают. Думают, что жених с невестой растерялись, удивились и свадьба – это такое дело… Что очень даже ничего у них фотография, нормальная.
А люди завидуют - Карин чувствует, но ей не до этого.
Пять лет назад.
Карин сидит в кафе, размешивая в небольшой чашке, полной остывшего кофе, сахар. В одной руке она мнет конверт с результатами анализов, другой придерживает ложку. Каждую вторую секунду вогнутая головка ложки из белого фарфора ударяется о стенку чашки. Каждую третью секунду сердце Карин тяжело бьется в груди.
Она ждет.
- Посмотрите на Карин. Просто картинка, а не девочка, - шепчут за спиной старухи, в чьих мудрых глазах сочувствие и понимание. – Ах, какое несчастье. Ребенком потеряла мать, отец с сестрой погибли, брат… С парнем живет. А ведь она вон какая! Уже выросла давно, замуж выходить пора, а тут какая свадьба, когда такое горе?
Но такая красавица, только посмотрите на нее. И ведь как сложно ей теперь будет! Говорят, они с сестрой ни дня друг без друга провести не могли. Даже из разных стран каждый день на связь старались выйти. Все это, конечно, только слухи, но Мацури-сан утверждала, что…
Карин закрывает глаза и представляет стену. Высокую, крепкую, выложенную из серых камней стену отчуждения, которая сможет оградить ее от людской жалости, беспощадно режущей ее душу, каждую секунду напоминающей, что Юзу и папы нет больше на самом деле. Нет. И они никогда не вернутся. И что толку от людей вокруг? Недышащим не нужны чужие слезы, их сон не смягчит шелковая обивка массивных лаковых гробов и их слух не побеспокоят притворные речи чужих.
А люди продолжают приходить. Они сочувственно кланяются, о чем-то тихо говорят с Ичиго и обращаются к Карин, но она лишь кивает головой машинально, не в состоянии уловить смысла их речей, полных скорби и чувства долга. Непонятно, перед кем. Непонятно, зачем.
Зачем лгать? Зачем выдавливать из себя сочувствие? Зачем притворяться, что они, они могут понять?
Карин глубоко дышит. Сердце в ее груди бьется так отчаянно, как будто ей снова четырнадцать, и она забила решающий мяч на матче, а старик, папа, кричит, что это его девочка, и она так рада, так рада была. Как сейчас несчастна.
- А какой у них был отец, какой отец! Такой мужчина… Он был немного странноват… Иногда. Но он был очень хорошим. Он был лучшим хирургом в нашей части города. Такой веселый, всегда помогал…
У Карин совершенно сухие глаза. Она не смогла заплакать, когда ей позвонили из полиции и сообщили о гибели отца и сестры; она не плакала, когда Ичиго в морге остервенело вколачивал кулак в стену (к слову, вмятина вышла приличная, у Ичиго всегда был отличный удар), глотая злые слезы; она не плачет и сейчас, когда похороны закончились, и немногочисленные родственники и многочисленные незнакомые ей знакомые отца и Юзу проводили их в последний путь.
Карин старается не выказывать удивления, когда напротив нее место занимает Гриммджо. Она вся подбирается, хмурится, а он смотрит на нее серьезно, говорит:
- Показывай.
И она протягивает ему результаты обследований.
Гриммджо просматривает их быстро, трет переносицу, прося официанта принести ему виски со льдом, бутылку и лед отдельно, отвечает на немой укор в глазах Карин фразой: «Заслужил».
- Ты не волнуйся, я сделаю аборт, - говорит она. – Я звонила, чтобы это сказать. Не хотелось по телефону, да и не тебя я ожидала здесь увидеть…
- Тоширо в командировке. Уже вторую неделю. Я прослушал автоответчик в тот день, поэтому, - Гриммджо наливает себе полный стакан. В толстом стекле замирает равнодушный свет ламп – я здесь.
В ее квартире темно, а окна не пропускают звуки с улицы. Она сидит одна, с фотографиями, разбросанными по полу. Перебирает воспоминания. Кажется, от этого еще больнее.
Почему? Почему так? Мама, папа, Юзу – ушли. Ушли туда, откуда не возвращаются, но куда со временем отправятся все, кто остался по эту сторону дороги, или ворот, или что там еще…
Но, почему? За что?
Карин плачет беззвучно. Ей стыдно за слезы: она – боец. Она не привыкла реагировать так по-женски. Она, кажется, даже на маминых похоронах не плакала: такая маленькая была, не понимала, что происходит. И сейчас мало понимает. Она просто сидит на полу, прижимает колени к груди и плачет, отворачиваясь от фотографий и от прошлого, которое ранит ее душу, оставляя глубокие порезы.
- Не смей делать аборт, - говорит Гриммджо, когда лед в глубокой резной пиале становится водой. – Не смей убивать его ребенка.
В кафе полно народу. Шумные подростки за соседним столиком перекрикивают друг друга, офисные рабочие напротив по горизонтали отмечают конец рабочей недели, какие-то мамаши пытаются накормить капризных детей новым европейским блюдом. Блюдо-то старое в Европе, даже не блюдо, а так, обычная еда, но ведь так модно в этом сезоне кидаться на все европейское.
- Я не хочу воспитывать его одна. Я просто не смогу воспитать его одна, - говорит Карин. - Ребенок – это тебе не собачку завести или лысую твою кошку. Лысую, да? Тоширо рассказывал, я помню. Ребенок же - это не только воспитание, еда, сон, одежда, лекарства, а потом еще и образование, это… Это же ребенок! У него должны быть родители. У него должна быть нормальная семья. - В голосе Карин проскальзывает отчаяние. Она успокаивается секунд сорок, продолжает спокойнее. – Я не знаю твоего прошлого, не знаю, как прошло твое детство, и что чувствовал ты, когда был маленьким мальчиком, но я знаю, что мне ужасно не хватало мамы. И я… Я завидовала друзьям, потому что у них были и мама и папа. Сегодня у меня нет родителей и сегодня мне стыдно за ту детскую зависть. Я сейчас понимаю: судьба, обстоятельства. Но. Но я не хочу, чтобы моему ребенку было грустно от того, что у него неполноценная семья.
Я хочу нормальную семью.
Моя семья меня поддержит, какое бы решение я не приняла. От меня никто не отвернется. Некому отворачиваться. У меня не осталось никого кроме Ичиго. А он… Он сам такой же.
Я… Гриммджо, я не хочу.
- Я не хочу, - Карин отворачивается от Тоширо, - чтобы ты видел меня такой.
Она отходит в сторону от дверного проема, и Тоширо проходит в квартиру, принося с собой звук: сминающиеся в его руках бумажные пакеты, полные разной еды, шуршат; он еще не выключил плеер, и музыка в его наушниках играет громко; а на лестничной площадке кто-то вышел покурить, разговаривая по телефону; и Карин приходится включить свет в квартире; возвращая жизнь в светлеющие стены.
У нее глаза немного опухшие, и щеки красные, но Тоширо этого не замечает. Он мечется по кухне, разбирает пакеты, сует что-то в микроволновку, включает электронный чайник, достает посуду и не говорит ни слова.
- Просто не смей убивать его ребенка. Тебе нужна семья? Ты ее получишь.
От голоса Гриммджо у Карин внутри что-то ломается. Рушатся барьеры, замки, стереотипы. Рушится самоконтроль и утекает вместе со слезами спокойствие.
«Всё беременность, - думает Карин, - я бы не заплакала. Я бы не…»
Не разрушила жизнь Тоширо жизнью его ребенка.
- Как? – Спрашивает Карин, опуская голову.
Больше никаких слез. Она берет себя в руки, он допивает пятый стакан.
Карин сильная, умная. Гриммджо она даже нравится. В ней есть честность. И самоотверженность.
Гриммджо понимает, что в ней, в ней есть будущее Тоширо. Его правильное и светлое будущее, в котором не будет места им. Ему.
Он ведь понимает. Он так пьян и ему, наверное, больно. Да, больно, потому что внутри все сжимается, но он тянется к ней, берет в свои руки ее ладонь, подносит ее к губам:
- Он женится на тебе. Вернется и женится. И все будет нормально. Что делать дальше – решите сами. Пекин, Токио – не мое дело, где вы останетесь. Ты только дождись его, окей?
Карин говорит ему, что ей надо в дамскую комнату. Ее тошнит, и она чувствует себя воровкой. Она долго смотрит в зеркало, держа руки под краном. Вода все льется, а Карин хочет только время назад вернуть. Ей хочется, чтобы снова был Новый год, и Тоширо что-то счастливо шептал Гриммджо на ухо на кухне, а папа сидел за столом у Ичиго, и Юзу улыбалась, и…
Если бы Карин сегодня предложили что-то изменить в ее жизни, что-то одно, то она бы никогда не открыла дверь в тот день, когда хоронили старика и Юзу. Может быть, она бы не звонила Тоширо, а просто пошла бы и сделала аборт, а может…
Они не пьют. Тоширо не любитель, Карин потом все равно тошнит, и эффекта от выпитого никакого.
Они сидят и разговаривают. На кухне, в гостиной, в спальне. И в душе. И потом снова на кухне. И им есть, о чем поговорить: о школе, об университете, о работе.
Утром Тоширо честно признается, что чувствует себя предателем. Он так спешит к Гриммджо, и ему не стыдно смотреть в лицо Карин, они ведь действительно хорошие друзья. Ей нужно было то, что он мог дать. В книгах, фильмах и сериалах друзья часто помогают друг другу. Даже так.
- Будто я тебя использовала, - говорит Карин.
- Брось, - Тоширо уже обувается, - это было здорово. И, если бы я был одинок, я бы замутил с тобой, честное слово. – Он зашнуровывает кеды, выпрямляется во весь рост, добавляет уже серьезнее, - все наладится. Все будет хорошо, верь мне.
Он целует ее в лоб и не хлопает дверью.
Она даже верит ему. Пока не видит две полоски на тесте.
Гриммджо оплачивает счет, берет такси, не дожидаясь Карин из дамской комнаты.
Он пьян и нет. Он смотрит на свои руки, в свои ладони, которыми удерживал руку Карин, и ему очень хочется позвонить Тоширо, но он не станет этого делать.
Тоширо еще ребенок, он не поймет, что так, да, так будет лучше. Подумаешь, сейчас Гриммджо больно. А может, они друг другу врали. Может, ничего и не было между ними, и они сами все придумали от безделья, а Тоширо совсем ребенок, захотел новых ощущений. Получил их. Но не вечно же это будет продолжаться. Пора взрослеть. Пора становиться идеальным приемником своего отца.
Пора…
Гриммджо не знает, чего пора. Не знает, какого черта.
Какого черта Тоширо с ней спал?
Он закрывает глаза и стукается лбом о стекло. Водитель сочувствующе смотрит в зеркало заднего вида. Как будто он может понять, что чувствует Гриммджо. Как будто кто-то вообще может понять, что он чувствует!
Кто-то может.
И ведь Карин неплохая девчонка.
Гриммджо думает, что, когда Тоширо привыкнет, им будет хорошо вместе. Он будет любящим отцом и заботливым мужем. Он с виду такой взбалмошный, но у него большое сердце. В нем хватит места для семьи. Когда там не станет Гриммджо, оно все будет принадлежать семье.
Гриммджо был достаточно вежлив с Карин, и его это удивляет, а потом он думает, что она носит ребенка его Тоширо, и ему горько. Потому что Тоширо все еще «его». И он принял решение. Он взрослее. У него опыта больше. Он бы никогда не позволил убить. После гибели Улькиорры и Нелл он сторонится этого слова. Он бы никогда не признался, никому, но его пугает смерть. И он не позволит детям, а ведь Карин и Тоширо дети, убивать.
Гриммджо расплачивается за такси, и у него дрожат руки. Он думает, это от спиртного.
Но у него просто дрожат руки.
Он поднимается домой не на лифте. Долго, по лестнице. Считает ступени, сбивается со счета и начинает заново. Специально. Чтобы голову проветрить. Он смотрит вокруг, когда ему надоедает считать, и думает, что вот тут они с Тоширо целовались, тут, парой ступеней ниже, он держал Тоширо за руку, а там, парой выше, они смеялись, когда вспоминали новогодний корпоратив, когда их увидел Гин. И это было так хорошо. Так больно. Это было.
Гриммджо так и не попал на обед к родителям Тоширо. Он все отлынивал. Ему казалось, это будет совсем официально. Словно он на Тоширо жениться собрался и идет знакомиться с его родителями.
Тоширо вернется через два дня. Карин пойдет с ним на обед. И на ужин. И даже на завтрак. Карин будет сопровождать его и дальше, по жизни.
Они – такие дети. Куда им своего ребенка?
Гриммджо думает, что лет десять назад ему было бы безразлично, что случится с Карин. И с ребенком Тоширо. Он бы никогда не отдал свое чужому. Карин была чужой, а Тоширо – своим. Но он сам давно вырос. Как раз после той аварии. Бывает, живешь и двадцать и тридцать лет, порой – десять, а все не взрослеешь. Потом что-то случается, и все меняется. Может, не все, но какие-то вещи становятся понятнее, и взгляд на жизнь меняется, и внутри все перестраивается. Вот и Гриммджо уже не двадцать лет, и даже не тридцать.
Он думает, что поступает правильно. Он надеется, что поступает правильно.
Дома Гриммджо выключает мобильник, ноутбук. Он вспоминает Карин. Думает, что она красивая. Снова думает, что она… Она достойна.
Лысое чудо трется об его ноги.
«В конце концов, я успел привыкнуть», - он отмечает это с равнодушием, злость все тлеет внутри него, и сердце словно покрывается обжигающим инеем.
На руках Гриммджо чернеют числа. Он смотрит на них с отчаянием, прежде чем одергивает рукава домашней спортивки, скрывая татуировки.
«Что ты, мать твою, сделал, Хитсугайя?», - думает он.
Зря Карин надеется, что она больше не будет плакать. Она плачет, пока едет домой из кафе. Наклоняет голову низко, прячет нос в широком воротнике темного пальто. В такси пахнет рыбой, ее тошнит, а она плачет. Плачет дома, где ее никто не видит, плачет, когда через три дня они встречаются с Тоширо, и она ничего не может ему объяснить, а он и не нуждается в объяснениях. Ему больно – Карин видит, как он кусает губы, как глаза закрывает и просит ее успокоиться, потому что… Потому что его только что бросили, потому что он станет отцом скоро, а его бросили, а он любил, и он сам виноват.
Карин плачет, потому что по-разному бывает, но так – так они оба не хотели. Она плачет в туалете после ужина у родителей Тоширо и плачет дома, когда Ичиго отказывается комментировать происходящее. Он молчит так долго, а потом говорит, что едет к Гриммджо, и вообще, извини, сестренка, это не мое дело, но зря ты так. Вы оба.
А кто – вы? Она и Тоширо? Она и Гриммджо?
Слезы кончаются после свадьбы.
Пять лет спустя.
В Нью-Йорке часто идет дождь, здесь летом можно встретить девушку в шортах и валенках, а зимой в метро ввалиться какой-нибудь парень в пиджаке и шлепках. Здесь полно людей: безродных американцев, русских, китайцев, евреев, и всяких негров, которые обижаются на негров, и, говоря о них, надо употреблять «афро-американцы». Карин не видит особой разницы и никак не называет их.
Она достаточно вежлива с людьми вокруг, не подумайте. К ней тянутся студенты в университете, ее уважают коллеги Тоширо и соседки часто заходят поболтать после работы. Они пьют дорогой кофе, обсуждают своих мужей, разумеется, проходясь лишь по поверхности, глубоко не ныряя, потому что никто не осмелиться жаловаться всерьез, тем самым признав свою неидеальность.
Женщинам вокруг нее нравится быть идеальными – это Карин усекла сразу же. Кто бы и что ни говорил о них, но в их домах стерильная чистота поддерживается не их руками; они не готовят сами, их туфли стоят тысячи долларов, а их дети рождаются, чтобы поступить в Гарвард, но Тоширо зарабатывает хорошо, и даже очень, и Карин преподает в университете и ее учебники тоже приносят деньги, поэтому ей несложно соответствовать обществу, в которое она попала. Со временем, она заметила, она стала получать от этого удовольствие, и ее туфли тоже стали стоить тысячи долларов, а Майк, возможно, будет учиться в Гарварде, когда вырастет, ведь он такой умный мальчик. Майк – это сын Карин и Тоширо. Первый сын. Первый ребенок.
У Майка светлые волосы Рангику и глаза Тоширо. Он загорелый, озорной и сообразительный. У него полно друзей, а сам он обожает Тоширо, и когда у Тоширо выдается свободная минутка, он с удовольствием отдает ее Майку. Майк любит числа на руках Тоширо, говорит, что когда вырастет, хочет сделать себе такие же, на что Тоширо молчит и не знает, как ответить. А может, не хочет отвечать.
Он не смог убрать Гриммджо из своей жизни совсем, хотя татуировки давно научились сводить безболезненно и быстро. Но ведь только Тоширо, Гриммджо и Ренджи знают, что бы могли значить эти числа, а Карин ведь умная, она не спрашивает о том времени, где был Гриммджо. И никто не спрашивает.
«С тобой или без тебя – они часть моей жизни. Я не стану стирать свое прошлое», - говорил когда-то Гриммджо. Тоширо понимает его с годами. Он тоже не стирает их прошлое, уместившееся на руках. Он помнит.
Майк называет Карин «мамочкой», он целует ее в щеку перед тем, как уходит: неважно – куда. Гулять, в гости, в кино или в школу. Он просто всегда ее целует, и у Карин в груди тяжелеет и теплеет одновременно, когда он так делает. Сури очень похожа на маленького Майка, только волосы у нее совсем светлые, будто выгоревшие, как у Тоширо, и глаза карие, совсем черные, но она так же морщится, как и Майк, когда недовольна, много говорит и обожает лысую египетскую кошку, которую Тоширо ей подарил на Рождество. Она еще такая маленькая, и сложно понять, какой она вырастет, но Карин чувствует, что сможет гордиться своими детьми, как гордится сегодня Тоширо.
Тоширо сильный. Он редко говорит о том, что они оставили пять лет назад, перебравшись в Штаты, почти не говорит, а так: интересуется делами Ичиго, спрашивает, как там Ренджи и совсем не спрашивает, что с Гриммджо. Карин сама говорит о нем, если что-то узнает от Ичиго. Но и Ичиго мало чего знает. Знает, что Гриммджо вернулся в Англию, знает, что «Хуэко-Мундо» расширяется, и Гриммджо возглавляет британский филиал компании, знает, что у него все нормально.
Ну, нормально. Не хорошо, не замечательно, а нормально.
И жизнь у всех продолжается.
Хорошо, плохо, нормально.
Тоширо научился улыбаться по-новому. Карин совсем не плачет. Майк недавно заныл, что хочет в Токио, хочет бабушку с дедушкой увидеть вживую, и ему надоело смотреть на их лица в плоский экран, и, возможно, на следующее Рождество, когда у Тоширо будет отпуск, они слетают в Токио на неделю, чтобы встретиться с друзьями, но все это только планы, а пока… Пока надо разбудить Сури, забрать Майка из детской школы и дождаться Тоширо дома, чтобы вечером попасть с детьми на премьеру новой нарисованной сказки о принцессах и рыцарях.
Иногда Карин жаль, что Юзу и старик не видят ее семьи. Не видят, какой матерью она стала, и не видят, какими красивыми растут ее дети. Иногда ей жаль, что она не может сказать Гриммджо: «Спасибо».
Если бы сейчас Карин предложили что-то изменить в ее жизни, что-то одно, то она бы точно ничего не стала менять.
Матсумото Рангику.
@темы: Ренджи, Рукия, АУ, Гет, PG13, Хицугая, Каракура, Гриммджо, Слэш, Фанфики
-
-
19.12.2010 в 19:03Продолжайте, умоляю!
-
-
19.12.2010 в 19:34Спасибо вам огромное ^_____^
-
-
20.12.2010 в 15:59В этот раз новой "главы" не пришлось ждать пяти месяцев.-Joe-, да не за что. )
-
-
20.12.2010 в 16:02-
-
20.08.2011 в 13:07-
-
20.08.2011 в 17:44тапочки
-
-
20.08.2011 в 20:22Исправила. Спешка меня не оправдывает. )
-
-
27.08.2011 в 09:31-
-
27.08.2011 в 11:15-
-
23.12.2011 в 10:19-
-
23.12.2011 в 10:23-
-
23.12.2011 в 10:24